В Мичигане стояла ранняя весна, и водоемы были покрыты тонкой коркой льда. И вот маленькая девочка, которая всю зиму спокойно играла на льду, провалилась в воду. Летом на пруду обычно было много отдыхающих, но сейчас лодочная станция еще не работала, и прийти на помощь этой девочке было попросту некому. Телекамера местной студии продолжала тем временем без устали жужжать. Из-за этой камеры Римо и вынужден был пройти мимо, иначе, если он поплывет сейчас подо льдом и спасет девочку, его физиономия попадет на экраны. Это, конечно же, станет сенсацией, ибо обычные люди не могут плавать подо льдом.
Тележурналистка сунула микрофон под нос несчастной матери.
— Что вы чувствуете, глядя, как тонет ваша дочь? У вас раньше когда-нибудь тонула дочь? — спрашивала она.
Безупречный грим. Волосы драматично развеваются на ветру. Римо пару раз видел ее по телевизору. Кажется, она даже получила какую-то журналистскую премию. Ситуации подобные нынешней он видел уже не раз и в разных местах по всей стране, в которых он никогда не хотел бы жить. Смазливые люди читают в камеру какой-то текст, а потом собирают награды и считаются репортерами. Иногда им приходится говорить что-то уж совсем от себя. В такие минуты по лицу журналиста обычно пробегает тень отчаяния — как будто для того, чтобы придумать какое-то слово, нужны нечеловеческие усилия. Что до законченной фразы, так это вообще многим кажется чем-то недостижимым.
Мать девочки в ответ только причитала:
— Моя девочка! Моя малышка! Спасите мою девочку! Спасите моего ребенка! Кто-нибудь!!!
— Мы ведем наш репортаж с пруда Комойга, где тонет пятилетняя Беатрис Бендетсен. Натали Уотсон, для программы “Дайнэмик-Ньюс”, четырнадцатый канал.
Натали улыбнулась в камеру. Оператор дал панораму пруда. Вновь показалась голова девочки. Снова крупным планом лицо матери. Потом девочка. Продюсер зашептал оператору в спину:
— Держи план девочки, пока она будет тонуть! Мать будет рыдать еще полчаса. Ее мы снять успеем.
Натали Уотсон, вернее — ее красивое лицо с модной стрижкой, лицо сильной женщины, повернулось к оператору.
Продюсер что-то отчаянно шипел в микрофон.
Натали сорвала с него наушники.
— Я не буду говорить за кадром. Я весь день только и занимаюсь, что озвучкой. Я буду говорить вживую.
— Натали, бесценная моя, мы тебя любим, но это же отличный видеоматериал, — стал уговаривать продюсер.
— У тебя всегда отличный материал. А я только и делаю, что озвучиваю ваши пленки.
— Это первое подобное происшествие в нынешнем году, да еще в прямом эфире, — продолжал продюсер.
— Кто-нибудь! Пожалуйста! Моя девочка... — рыдала мать. Ее взгляд упал на Римо — Римо, который отвернулся, чтобы уйти, Римо, который все свои навыки и выучку посвятил организации, о которой никто не должен знать. Римо, который на благо своего отечества стал наемным убийцей, ассасином-одиночкой, человеком, которого не существует. Вот почему он не может позволить себе появиться на телеэкране или на фото в газете. Его отпечатки пальцев уже не подлежат идентификации, ибо он считается умершим. Для всех он умер много лет назад — стал жертвой тщательно спланированного лжеубийства. Он был несуществующий член несуществующей организации.
Он был приучен держать свои чувства в узде. В конце концов мысли — вот в чем настоящее могущество человека, а не в грубых и уязвимых мышцах. Он научился даже свои мечты обуздывать с той же беспощадностью, что и движения. Сейчас он твердо сказал себе, что все происходящее его не касается.
Но тут он встретился глазами с несчастной матерью и услышал ее “пожалуйста”.
И все пошло прахом — и годы тренировок, и холодный анализ ситуации. Ноги понесли его вперед, и бег его был прекрасен. Он двигался легко и свободно, как если бы ноги его были легки как перышко и воздух не создавал ему никакого сопротивления, а был как бы движущейся частью вселенной. Он услышал, как хрустнул тонкий лед под ударом его подошв — этот хруст был похож на шуршание целлофановой обертки от бисквита. Его ноги не давили на лед, а словно двигались по толще воды, и всем своим поджарым телом он ощущал прохладу ранней мичиганской весны. По берегам озера росли сосны, зеленые и благоуханные, и в своем стремительном, как полет, скольжении он ощущал робкое еще тепло солнечных лучей. Оказавшись рядом с девочкой, он левой рукой вытащил ее из воды, словно принял мяч на бейсбольном поле, и, не снижая скорости, продолжал свой бег по льду к противоположному берегу, до которого было ярдов пятьдесят.
Именно на этом участке оператор наконец поймал его в кадр, продюсер взвизгнул и даже Натали Уотсон прекратила свои сетования на то, что ее мало снимают крупным планом.
— Ты видела? — спросил продюсер.
— Видела — что? — сказала Натали.
— Этот парень бежал прямо по воде.
— Черт возьми! Несчастный случай псу под хвост, если, конечно, девчонка опять не полезет в воду, в чем я очень сомневаюсь, — проворчал оператор.
— Вот-вот, — поддакнула Натали. — Мамаша этого не допустит. Снимем живьем интервью с этим парнем, который ее спас.
— О’кей, — согласился продюсер.
— Что случилось? — кричала мать, стараясь смахнуть слезы, чтобы получше разглядеть свою девочку, которую быстро нес к ней ее спаситель.
Он бежал по берегу озера. Мать не успела увидеть, как все произошло, она видела только, что ее дочь спасена. Толпа вокруг ликовала.
Натали Уотсон сквозь толчею пробралась к матери. Этот человек сейчас будет здесь. Если ей хоть немного повезет — то есть никто, не дай бог, не застрелит президента — то сегодня вечером Натали Уотсон, ее прекрасное лицо волевой женщины будет не только на экранах северного Мичигана, но и по национальному каналу. И она устремилась навстречу своим тридцати секундам общенационального эфира.
— Что произошло? Что произошло? — не унималась мать.
— Мы будем снимать интервью, — ответила Натали.
— Моя девочка! — зарыдала мать.
Римо увидел ее протянутые руки, заплаканные от горя и радости глаза и передал ей ребенка.
Только теперь он улыбнулся. Он снова чувствовал себя превосходно. Он чувствовал себя, как тогда в Нью-Джерси, в семнадцать лет, когда он хлебал пиво из горлышка накануне отправки в морскую пехоту. Нет, не то. Тогда он чувствовал себя внезапно повзрослевшим, сейчас же он ощущал себя человеком.
Вот она — камера, нацеленная на него. Она покажет во весь экран его лицо и, что еще хуже, чудеса, которые он умеет творить, и ему уже не удастся исчезнуть незамеченным. Журналистка с ободряющим видом поднесла к его губам микрофон, и у него мелькнула мысль, не помахать ли рукой. Он даже представил себе лицо руководителя организации — Смитти — как он начнет хватать воздух, если с экрана вдруг Римо скажет ему: “Привет”. Почему бы не изречь что-нибудь вроде: “Привет, Америка. Меня зовут Римо Уильямс. Я умею делать такие штуки, потому что я прошел подготовку, какой никогда не проходил ни один белый человек, — впрочем, и корейцев-то таких найдется один на пятьдесят лет. Возможно, вы уже со мной знакомы. Я много убивал. Вот он я, Римо Уильямс, и я утверждаю, что ваше правительство не может существовать при этой Конституции, поэтому мне доверили поднять ее на должную высоту, придать ей широту и красоту, чтобы страна наша могла жить и преодолевать все невзгоды”.
Вот какие мысли посетили его, пока мать расцеловывала свою малышку в щечки, смеясь и плача одновременно, и громко благодарила Римо. Она была по-настоящему счастлива, что получила назад свое дитя. Натали Уотсон в это время спрашивала его, понимает ли он, что он сейчас сделал. Потом он подумал, какое кислое станет лицо у Харолда В. Смита, когда он увидит собственными глазами по телевизору, что конспирация нарушена — конспирация, за которую многие отдали жизнь, нарушена вследствие минутного порыва. Ого-го! И Римо Уильямс рассмеялся. Он просто затрясся от смеха.
— Сэр, сэр, скажите, вас переполняет радость? Вы смеетесь от радости?
— Нет, — хохотал Римо.
— Тогда почему вы смеетесь?
— Уберите-ка микрофон, — сказал Римо. От, смеха у него выступили слезы.
Микрофон приблизился вплотную к его губам.
— Уберите микрофон, — повторил Римо, продолжая смеяться.
Но Натали Уотсон, лауреатку журналистской премии, было не так-то легко сбить с толку — по крайней мере, для этого было явно недостаточно такого пустяка, как простая человеческая просьба. Продолжая стоять перед камерой во всей красе, Натали Уотсон еще теснее приблизила к нему микрофон. Натали Уотсон увидела руки смеющегося мужчины. Они двигались очень медленно, но все же быстрее ее рук. И Натали Уотсон вдруг оказалась в кадре с торчащим изо рта микрофонным кабелем. Ей что-то воткнули в глотку, что-то холодное, металлическое. На вкус микрофон отчетливо отдавал алюминием. Интересно, как я выгляжу с этой железкой во рту, подумала она. Она бросила взгляд в камеру и улыбнулась. Если этот псих не повредил ей зубов, тогда можно считать, ничего страшного не произошло. Она видела, как тот, продолжая смеяться, двинулся к оператору и взял камеру. Оператор играл в школьной бейсбольной команде на задней линии. Потом он окончил колледж связи. Таким образом он оказался идеально подготовлен к переносу тяжестей, а также к тому, чтобы нацеливать их куда нужно. И ему не нравились люди, которые хватали его за камеру.
Когда он был спортсменом, то весил 244 фунта — сплошь тренированные мускулы. С тех пор он немного оброс мясом и теперь весил 285 фунтов. Ради прекрасной Натали и своей камеры, к которой тянулся этот психопат, оператор замахнулся кулаком с пудовую гирю и опустил его незнакомцу на голову. Он был уверен, что этим ударом вобьет того в землю по пояс.
Однако под его кулаком оказалось что-то непонятное. Или у этого парня башка из железа? Нет. Это фургон из железа. Фургон репортерской бригады Четырнадцатого канала был из металла. Удар оказался очень громким, потому что оператор влепился в стенку фургона всем телом. Машина задрожала, а бывший спортсмен рухнул наземь.
Камера оказалась в руках у Римо. Модель была ему знакома, она позволяла менять пленку одним движением руки, надо было только сдвинуть крышку назад. Но крышка не хотела сдвигаться. Может, он держит ее не той стороной? Римо попробовал сдвинуть задвижку вверх. Опять не получилось. Она не двигалась ни вверх, ни вниз, ни вправо, ни влево.
— Это очень просто, надо только сдвинуть крышку, — сказал продюсер.
Он уже понял, что запись погибла, и теперь хотел спасти хотя бы камеру.
— Я так и делаю, — сказал Римо.
На этот раз он нажал сильней. Он дергал ее во всех направлениях. В руках у него оказались какие-то серые хлопья, затем — пленка, которая обуглилась и распространяла горьковатый запах жженых тормозов. От трения камера оплавилась, а пленка сгорела. Он протянул ее продюсеру.
— С этой крышкой может справиться даже идиот, — сердито бросил продюсер.
— Идиот, да не тот.
Римо был сама любезность. Надо будет освоить эти штуки. Он прыгнул на крышу фургона. Вокруг собралось человек двадцать.
— Послушайте, — обратился он к толпе. — Я прошу вас оказать мне услугу. Не говорите никому о том, что здесь произошло. У меня есть на то свои причины. Если к вам начнут приставать репортеры — включая и тех, что здесь, — скажите, что девочка не падала в воду, а просто споткнулась на берегу, и мать тут же ее подняла.
— Вы не хотите никакого вознаграждения? — раздался голос из толпы.
— Я хочу, чтобы вы говорили, что ничего не было. Скажите, что телевизионщики нанюхались кокаина — придумайте что-нибудь.
— Да что угодно! — воскликнула мать. Люди обступили ее и стали тыкать пальцами в репортеров.
— Я видела, как они нюхали, — заявила одна женщина. — А вы — нет?
— И я видел, — подхватил другой голос.
От толпы потихоньку отделился какой-то человек. Это был инспектор отдела зерновых культур Министерства сельского хозяйства. Свои отчеты он сдавал в вычислительный центр конторы недалеко от мичиганского города Калкаски. Около двадцати лет назад он получил особое задание. Правительство, обеспокоенное ценами, поручало ему докладывать обо всем необычном. Эта директива носила самый общий характер, и он не был вполне уверен, что именно от него требуется, его только просили сохранять конфиденциальность. Он знал, что по меньшей мере двое других инспекторов калкаскинского филиала получили аналогичное задание — они вслух удивлялись его странности. Он же никому и ничего не сказал, потому что его просили не говорить. Вскоре те двое уже рассуждали о том, как быстро оказалась предана забвению эта загадочная программа. Вот так и все правительства — не ведают, что творят.
Но для него задание оставалось в силе, и он понимал, что произошел отсев. Позже он стал докладывать по специальному телефону. В основном их интересовала преступность. Он никогда не знал, была ли какая-нибудь польза от его докладов, но пару раз прокуратуре удавалось прижать по его наводке людей, которые сами не подозревали, кто их заложил. Однажды предводитель банды мошенников, прославившийся тем, что безжалостно устранял свидетелей, был найден раздавленным, как виноградина, в своем номере, куда можно было проникнуть только из коридора двадцать первого этажа. Никто не мог понять, как удалось загнать туда аппарат, который причинил такие разрушения. Однако вслед за главарем исчезла и вся банда рэкетиров, паразитировавших на хлебных дельцах.
Когда появились компьютеры, ему дали специальный код, воспользоваться которым мог только он один. И он продолжал закачивать свою информацию. Во всей этой истории две вещи оставались для него загадкой. Во-первых, от него требовали информации обо всем странном и удивительном, независимо от того, имели ли эти необычные события отношение к сельскому хозяйству или нет. А во-вторых, он никогда не получал никакого ответа на свои сообщения — только подтверждение о приеме. Каждый месяц ему домой приходил чек из министерства, своего рода премия — так, ничего особенного, но он знал, что он единственный, кто ее получает.
Сейчас, выехав за город и проезжая мимо полей, на которых уже буйно расцветала весна, он задумался об этой своей работе. Интересно, думал он, может быть, и не стоит докладывать о том, что случилось на пруду? В этом происшествии не было ничего противозаконного, разве только нападение на телевизионщиков, но с этим легко может справиться местная полиция, если, конечно; она сумеет найти свидетеля.
То, что сделал этот человек, было, конечно, удивительно. Вот только заинтересует ли это его боссов? Так и не придя к какому-то заключению, он сел за компьютер. Сообщение должно быть кратким. Может, и вообще не следует об этом докладывать.
“Видел, как человек бежит по воде. Пятьдесят ярдов. Спас тонущего ребенка, потом попросил свидетелей сказать, что никто ничего не видел. Разбил телекамеру. Похоже, обладает невероятной физической силой. Мне показалось, это может представлять интерес. Если я ошибся, прошу извинить. На меня случившееся произвело большое впечатление”.
Он дал отбой.
И тогда, впервые за двадцать лет, на экране возник вопрос, а не просто подтверждение приема.
“Бежал по воде? Расстояние?”
Пальцы у инспектора Министерства сельского хозяйства вдруг перестали слушаться. Он стал нажимать клавиши, несколько раз ошибся и набрал текст заново.
“Пятьдесят ярдов”.
“Опишите его”.
“Худощав. Темноволос. Высокие скулы. Был одет в легкую куртку, на ногах — мокасины. Ему как будто было не холодно”.
“Запястья широкие?”
“Да”.
“Телеоператор его заснял?”
“Да”.
“Где пленка? У кого она? Передача запланирована на сегодня? Отвечайте, если знаете. Ничего не пытайтесь выяснить”.
“Пленка сгорела. Он напал на телебригаду”.
“Они мертвы? Есть свидетели?”
“Нет, все живы. Он взобрался на крышу фургона и попросил всех все отрицать. Люди охотно согласились, потому что он спас тонущую девочку. Кажется, никто не возражал против того, чтобы телевизионщиков слегка побили”.
“Побили? Поясните”.
“Оператор затеял драку”.
“Вы сказали, никто не пострадал?”
“Так точно”.
“А пленка уничтожена?”
“Так точно”.
На экране появилась надпись:
“Конец связи”, и инспектор отдела зерновых так и не узнал, с кем он разговаривал через компьютер. Он даже не знал, на каком континенте находился его собеседник.
А его собеседник, Харолд В.Смит, глянул в зеркальное окно санатория Фолкрофт на залив Лонг-Айленд и односложно выругался. Это слово имело отношение к биологическим остаткам работы человеческого организма и начиналось на букву “г”. Оно выражало досаду, вызванную выкрутасами Римо. Итак, Римо уже позирует перед телекамерами. Стоит ли его использовать и дальше? К сожалению, без этого, кажется, не обойтись.
* * *
Чиун, Мастер Синанджу, слава Синанджу, наставник молодого человека по имени Римо, который был родом не из Синанджу, готовился внести в летопись Синанджу голый факт, что Римо является белым, причем, по всей видимости, без малейшей примеси желтой крови.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22