Во-вторых, хозяин отдал ему для уничтожения компьютерную распечатку почти метровой длины, которую перед тем внимательно изучал в течение нескольких часов. После этого он в сердцах написал поперек ее начальных столбцов: «Денег недостаточно!»
— Хорошие новости, я полагаю, сэр, — сказал Оливер хозяину.
— Ты имеешь в виду новую дату на внешней шкале? Не совсем так. Я почти не обращаю внимания на внешнюю дату. Я должен успеть сделать задуманное в пределах внутренней. Врачи в Мюнхене сказали, что один их пациент с такой же болезнью прожил восемнадцать месяцев. Так что возможно, я протяну еще восемнадцать месяцев. Ты доволен этим, Оливер, не так ли?
— Да, мистер Филдинг.
— Ты лжец, Оливер.
— Как вам будет угодно, мистер Филдинг.
Во время перелета из Лондона в Нью-Йорк Филдинг отдал Оливеру на уничтожение огромную кипу компьютерных распечаток, полученных за три дня непрерывной работы телетайпов в основном салоне. На верхнем листе этой кипы Филдинг написал: «Одного зернового рынка Чикаго недостаточно».
— Хорошие новости, я полагаю, сэр, — сказал Оливер.
— Любой человек отказался бы на этом от своих планов. Но ведь люди всего лишь букашки, Оливер.
— Да, мистер Филдинг.
В Нью-Йорке их самолет три дня находился на стоянке военно-морской авиации в аэропорту Ла Гардиа.
В первый день Оливер уничтожил толстую кипу документов, на которых рукой Филдинга было написано: «Одних погодных условий недостаточно».
Весь второй день мистер Филдинг напевал себе под нос веселенький популярный мотив; третий день он пританцовывая передвигался между главным компьютером и своим письменным столом, где постепенно выросла целая гора тщательно подобранных таблиц и отчетов. На очень тонком конверте из оберточной бумаги, который увенчал эту гору бумаг, было начертано: «Теперь достаточно».
Оливер раскрыл этот конверт, когда хозяин принимал душ перед обедом. В конверте оказалась лишь написанная от руки записка.
«Необходимы: одно средних размеров рекламное агентство, радиоактивные отходы, несколько строительных бригад, специалисты по торговым операциям с зерном и шесть месяцев жизни».
Оливер не заметил маленький седой волосок, лежавший на конверте. Зато Джеймс Филдинг, вернувшись, сразу его заметил. Волосок с конверта переместился на стол. Волоска не было на том месте, куда Филдинг его специально положил.
— Оливер, — сказал Филдинг, — сегодня в ночь мы вылетаем домой.
— Нужно ли предупредить экипаж?
— Нет, — ответил Филдинг. — Я сам сяду за штурвал.
— Если позволите, сэр, у вас ведь нет прав на пилотирование таких самолетов, как ДС-10, сэр...
— Ты совершенно прав, Оливер. Прав и на этот раз. Ты вообще очень сообразителен. Мы полетим на «Цессне».
— На «Цессне», сэр?..
— Да, на «Цессне», Оливер.
— Но на реактивном самолете быстрее, сэр. Нам не придется по пути делать посадки.
— Зато на «Цессне» лететь гораздо веселее.
— Да, конечно, мистер Филдинг.
Когда самолетик взлетел, над Нью-Йорком только-только занималось горячее удушливое летнее утро, готовое накрыть землю теплым, пропитанным копотью одеялом. Через открытую слева дверь кабины Оливер увидел поднимающееся солнце. Снизу лежала взлетная полоса и домики, сразу ставшие совсем маленькими. Он почувствовал, как съеденный им завтрак поднимается к горлу и заполняет рот, и изверг содержимое своего желудка в специально приготовленный бумажный пакет, который всегда брал с собой, если они с мистером Филдингом летели на «Цессне». На высоте пять тысяч футов Оливер, бледный как полотно, безжизненно откинулся в кресле. В этот момент мистер Филдинг стал напевать: «Ну и ну, ну и на, вот и желтая корзина...»
Над Гаррисбургом, штат Пенсильвания, мистер Филдинг заговорил:
— Наверное, тебя, Оливер, очень интересует, чем я занимаюсь, — сказал он. — Как ты знаешь, по внутренней шкале мне осталось жить одиннадцать месяцев и две недели. Возможно, и того меньше. Нельзя полагаться на свое тело. Для некоторых смерть становится трагедией. Для тебя, Оливер, смерть будет трагедией или нет?
— Что вы сказали, мистер Филдинг?
— Станет ли смерть для тебя трагедией?
— Да, сэр.
— А для меня, Оливер, смерть означает свободу. Мне не нужно будет больше поддерживать свой престиж в Денвере. Знаешь ли ты, почему я поддерживал свой престиж в Денвере, а развлекался в местах вроде Эль-Пасо?
— Нет, сэр.
— Потому что букашки кидаются на тебя, если только ты отличаешься от них, если ты их пугаешь. Букашки всегда ненавидят того, кто выше их.
— Да, сэр.
— Так вот через год никто из них не сможет добраться до меня. Я доберусь до них первым. И это будет пострашнее, чем Адольф Гитлер, Иосиф Сталин или Мао Цзэ дун. Я покончу с миллионом людей. Нет, даже с миллиардом. Да, не с миллионом, а с миллиардом. С миллиардом букашек, Оливер. Я обязательно сделаю это. И к этому времени стану для них недосягаемым. Это будет просто прекрасно, Оливер!
— Да, сэр.
— Если бы ты, Оливер, знал, что сейчас умрешь, перестал бы ты повторять свое «да, сэр»? Сказал бы ты, наконец: «Проклинаю вас, мистер Филдинг»?
— Никогда, сэр.
— Ну, что же, Оливер, давай проверим.
Здесь Джеймс Филдинг натянул на лицо кислородную маску и стал набирать высоту, пока не увидел, что Оливер, потеряв сознание, осел на своем сиденье. Тогда, протянув руку назад, он расстегнул ремень безопасности Оливера и перевел двухмоторный самолетик в крутое пике. Оливера выбросило из кресла и прижало силой тяготения к задней стенке кабины. Когда Филдинг выровнял самолет на высоте трех тысяч футов, Оливер мешком свалился на пол кабины.
— О-ох, — простонал он, приходя в сознание. Он приподнялся на руках, и в тот момент, когда голова у него стала проясняться и он смог свободно вздохнуть, он почувствовал, что какая-то сила потащила его вперед. Это мистер Филдинг снова наклонил нос самолета. Оливер покатился по полу к левой двери пилотской кабины. Внезапно «Цессна» наклонилась влево, и Оливер начал вываливаться за борт. Он ухватился за нижнюю перекладину кресла и вцепился в нее мертвой хваткой.
— Мистер Филдинг! Мистер Филдинг! Помогите! Помогите! — завопил он. Тугой воздушный поток бил ему в живот, жидкость из мочевого пузыря потекла по брюкам.
— Теперь ты можешь сказать: «Проклинаю вас», — сказал Филдинг.
— Нет, сэр! — ответил Оливер.
— Тогда не говори, что я не дал тебе никакого шанса. Прощай, Оливер!
Самолет сваливался на левое крыло до тех пор, пока перекладина кресла, за которую держался Оливер, не оказалась над его головой, и продолжал полет в таком положении. Оливер почувствовал, что руки его теряют чувствительность и немеют. Может быть, мистер Филдинг просто испытывает своего верного слугу, подержит его вот так немного, а потом, конечно, выровняет самолет и поможет ему влезть обратно в кабину. Мистер Филдинг всегда был со странностями, но не такой уж жестокий. Он не станет убивать Оливера, своего верного слугу. Но тут самолет круто взял вверх, заложив вираж через крыло, и Оливер понял вдруг, что руки его хватают воздух, и он продолжает лететь вперед с той же скоростью, что и самолет. Потом полет Оливера перешел в падение. Окончательно и безусловно.
Оливер определил это по тому, что «Цессна», летевшая прямо вперед, стала уходить вверх. Поворачиваясь в падении, Оливер видел, как широкие просторы Пенсильвании становятся все более четкими, а детали поверхности — более крупными. Земля быстро летела ему навстречу, Смертельный ужас сменился в его душе покоем умирающего человека. Он, наконец, осознал себя частью вселенной, возникающей и тут же угасающей крупинкой вечной жизни, постоянно пульсирующей и переливающейся из одной формы в другую.
Оливер еще успел заметить быстро идущий вниз бело-синий фюзеляж «Цессны». Мистер Филдинг хотел в последний раз посмотреть на Оливера. Снизившись, Филдинг высунул из кабины красное лицо и что-то прокричал. Что именно? Оливер, конечно, не мог слышать слов. Он прощально взмахнул рукой, улыбнулся и тихо произнес: «Бог да благословит вас, мистер Филдинг».
Спустя короткое время падение Оливера оборвалось на поле зеленой кукурузы.
Джеймс Филдинг вывел свой самолет из пике, все еще продолжая вопить:
— Кричи: «Проклинаю вас!.. Проклинаю вас!..» Ну крикни же! — Филдинга трясло. Руки его, лежавшие на штурвале, стали влажными. Он почувствовал страшную тяжесть в животе... Оливер оказался не букашкой. Он проявил неслыханную стойкость. Неужели он, Джеймс Филдинг, ошибается, считая всех людей букашками? Может быть, он ошибается и во всем остальном? Он просто умрет, так же, как Оливер?.. И никакие планы не спасут его...
Только подлетая к Огайо, он овладел собой. С каждым может случиться минутная слабость. Он поступил правильно. Оливер должен был умереть. Слуга видел его план. Филдинг знал это точно. Волоски, положенные на документы, не могли сами собой оказаться в другом месте.
Все, что он задумал, совершится. За одиннадцать месяцев, одну неделю и шесть дней. По внутренней шкале его календаря.
Глава 2
Его звали Римо. Жаркая ночь Ньюарка действовала ему на нервы. Его угнетал запах улицы, где в открытых мусорных ящиках скреблись крысы, а редкие фонари больше слепили, чем освещали. Стояло лето, и он был в Ньюарке, штат Нью-Джерси, в городе, куда ему не полагалось возвращаться живым, ибо он покинул его мертвым.
Это был город, где он родился. Вон там на улице стоит большое, темно-красного кирпича, здание с битыми стеклами в черных проемах окон. Стоит посреди заваленных мусором пустырей в ожидании, пока само не обратится в пустырь. В этом доме Римо воспитывался. Обычно он говорил, что это место, где он учился, пока не началось его настоящее обучение. Здесь он был Римо Уильямсом, и сестры-монахини учили его умываться, убирать постель, быть вежливым, а также тому, что за каждым греховным поступком следует болезненное — линейка по пальцам — наказание. Позже он узнал, что наказание за грех может и не последовать, зато воздействие греха неотвратимо. Оно сказывается и на твоем теле, и на твоей душе: лишает тебя достоинства, что может привести к смерти. Но смерть может и не настигнуть тебя. Подлинным наказанием является потеря достоинства сама по себе. В новой жизни Римо его грехами считались трусость и лень, а самым главным — некомпетентность.
Римо вспомнил о наказании линейкой, когда заметил старую, покрытую грязью бетонную надпись над заколоченной входной дверью: «Сиротский приют Святой Терезы».
Хорошо бы сейчас повидать сестру Мэри Элизабет. Протянуть ладонь, позволить Мэри Элизабет бить линейкой сколько угодно и засмеяться ей в лицо. Двадцать лет назад он пытался сделать это — на одной лишь силе воли. Но сестра Мэри Элизабет свое дело знала лучше, чем Римо свое. Улыбка выглядит не слишком убедительной, когда дрожит рука, а из глаз текут слезы. Но в те времена он еще не знал всего о боли. Сейчас сестра Мэри могла бы воспользоваться кухонным ножом, и даже он не поранил бы Римо.
— Эй, ты, там! — раздался сзади него голос.
Слух Римо давно уже уловил гул мотора медленно двигавшегося автомобиля. Римо посмотрел через плечо. Полицейский в форме сержанта с потным от ночной духоты лицом высунулся из открытого окна патрульной машины. Римо не видел его рук, но знал, что сержант держит оружие. Римо не мог бы объяснить, как он узнал это. Может быть, по позе полицейского. А возможно, это было написано на его лице. В своей теперешней жизни Римо знал многое, чего не мог бы объяснить. Находить всему объяснение — это свойство западного мышления. А Римо просто знал, что за дверью машины спрятано оружие.
— Эй, ты, — повторил полицейский, — Что ты здесь делаешь?
— Хочу открыть мотель для отдыхающих, — сказал Римо.
— Эй ты, умник, ты знаешь, где находишься?
— Временами, — загадочно ответил Римо.
— Для белого здесь небезопасно.
Римо пожал плечами.
— Слушай, ведь я тебя знаю, — вдруг сказал сержант. — Нет, этого не может быть...
Он вылез из патрульной машины и вложил пистолет в кобуру.
— Понимаешь, ты очень похож на человека, которого я знал, — сказал сержант.
Римо постарался вспомнить, кто бы это мог быть. На нагрудной бирке сержанта значились его имя и фамилия: «Даффи, Уильям П.». Римо вспомнил совсем молодого полицейского-новобранца, который постоянно тренировался, чтобы как можно быстрее выхватывать из кобуры пистолет. Теперь перед ним стоял человек с обрюзгшим лицом и усталыми глазами. От него сильно пахло последним съеденным мясным блюдом. Было видно, что все чувства в нем уже давно умерли.
— Ты выглядишь почти точь-в-точь как один парень, которого я когда-то знал, — повторил сержант Даффи. — Он вырос в этом приюте. Только ты более тощий, да и моложе, чем он был бы сейчас.
— И красивее, не так ли? — сказал Римо.
— Ну нет, тот парень был покрасивее. И честным до чертиков. Бедняга... Он был полицейским.
— И хорошим?.. — спросил Римо.
— Не-а. В некоторых отношениях круглым дураком. Понимаешь, слишком честен и прям. На бедолагу сфабриковали дело и посадили на электрический стул. Уже больше десяти лет назад. Так вот, ты очень похож на него.
— Что вы имеете в виду, говоря, что он был дураком?
— Ну, любой полицейский, который попал на электрический стул потому, что сперва уделал какого-то торговца наркотиками, а потом просто заявил, что не делал этого, по-моему, такой полицейский просто дурак. Существует много способов выкрутиться из таких ситуаций. Думаю, даже в наши дни, когда городом управляют всякие остолопы. Нельзя защитить себя, просто утверждая, что ты не виновен. Ну, ты понимаешь, что я имею в виду. Весь наш отдел был просто потрясен этим делом.
— Вам было жаль его? — спросил Римо.
— Да не-а. У парня не было друзей, не было семьи, никого. Понимаешь, нас потряс просто сам факт, что полицейского можно так вот засудить. Они даже не позволили бедолаге подать прошение о помиловании, вообще ничего. Ты понимаешь...
— Значит, никому он был не нужен, — сказал Римо.
— Никому. Парень был чертовски честен. Вечно лез де в свое дело.
— Ты все еще тренируешься в туалете, чтобы быстрее выхватывать пистолет, Дафф?
— Не-а-а, — пробормотал Даффи и отступил назад, его глаза выкатились от страха. — Тот парень мертв, Римо мертв больше десяти лет. Эй, ты! Убирайся отсюда. Убирайся или я арестую тебя!
— А по какому обвинению, Дафф? До сих пор не умеешь правильно сформулировать обвинение?
— Нет, не может быть! Это какое-то проклятое наваждение!
— Хочешь увидеть кое-что забавное, Дафф? Тогда вытаскивай свой пистолет! — сказал Римо и молниеносно сорвал кобуру с пистолетом с пояса полицейского, оставив на толстой черной блестящей коже лишь небольшую коричневую царапину.
Рука сержанта Даффи схватилась за пустоту.
— С возрастом ты стал неповоротливей, пожиратель мяса, — сказал Римо и вернул сержанту кобуру с пистолетом.
Даффи не заметил движения рук Римо, не слышал треска металла. Но когда пораженный сержант открыл кобуру, оттуда на разогретый ночной асфальт посыпались лишь металлические обломки пистолета.
— Ах, черт! Проклятый наркоман! — выдохнул сержант Даффи. — Что ты сделал с пистолетом?! Он ведь денег стоит! Мне теперь придется платить за него.
— Нам всем иногда приходится платить, Дафф...
Сотоварищ сержанта, сидевший за рулем, услышав шум, выскочил с пистолетом в руке, но обнаружил на тротуаре одного только ошеломленного Даффи, уставившегося на пустую сорванную с его пояса кобуру.
— Он испарился! — выпалил Даффи, — Я даже не заметил, как он ушел, его же уже нет!
— Кого? — спросил товарищ по дежурству.
— Я даже не заметил, как он пошел! А его уже нет!
— Кого? — переспросил товарищ.
— Ты помнишь того парня, о котором я тебе как-то рассказывал? Все наши ветераны его помнят. Его отправили на электрический стул, без апелляции, без ничего. Это был предпоследний человек, казненный в нашем штате. Больше десяти лет назад.
— Да-а?
— Мне кажется, я только что видел его. Только он выглядел моложе и говорил как-то странно...
Коллега помог сержанту сесть в патрульную машину. После этого случая Даффи прошел обследование у полицейского врача, который порекомендовал ему немного отдохнуть вдали от напряженной городской обстановки. Сержант был временно освобожден от работы. Полицейский инспектор провел в его доме продолжительную беседу с членами семьи. В разговоре он спросил, где сержант держит свой сверлильный станок.
— Нас интересует инструмент, которым он распилил свой пистолет. Наш врач считает, что сломанный пистолет — это выражение его подсознательного стремления уйти из полиции, — объяснил инспектор. — Человек руками не в состоянии разломить дуло пистолета надвое.
— Нет у него никаких таких инструментов, — сказала миссис Даффи. — Он, когда приходит домой, только пьет пиво. Может, если бы у него и правда была мастерская, он бы не свихнулся, а, господин инспектор?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
— Хорошие новости, я полагаю, сэр, — сказал Оливер хозяину.
— Ты имеешь в виду новую дату на внешней шкале? Не совсем так. Я почти не обращаю внимания на внешнюю дату. Я должен успеть сделать задуманное в пределах внутренней. Врачи в Мюнхене сказали, что один их пациент с такой же болезнью прожил восемнадцать месяцев. Так что возможно, я протяну еще восемнадцать месяцев. Ты доволен этим, Оливер, не так ли?
— Да, мистер Филдинг.
— Ты лжец, Оливер.
— Как вам будет угодно, мистер Филдинг.
Во время перелета из Лондона в Нью-Йорк Филдинг отдал Оливеру на уничтожение огромную кипу компьютерных распечаток, полученных за три дня непрерывной работы телетайпов в основном салоне. На верхнем листе этой кипы Филдинг написал: «Одного зернового рынка Чикаго недостаточно».
— Хорошие новости, я полагаю, сэр, — сказал Оливер.
— Любой человек отказался бы на этом от своих планов. Но ведь люди всего лишь букашки, Оливер.
— Да, мистер Филдинг.
В Нью-Йорке их самолет три дня находился на стоянке военно-морской авиации в аэропорту Ла Гардиа.
В первый день Оливер уничтожил толстую кипу документов, на которых рукой Филдинга было написано: «Одних погодных условий недостаточно».
Весь второй день мистер Филдинг напевал себе под нос веселенький популярный мотив; третий день он пританцовывая передвигался между главным компьютером и своим письменным столом, где постепенно выросла целая гора тщательно подобранных таблиц и отчетов. На очень тонком конверте из оберточной бумаги, который увенчал эту гору бумаг, было начертано: «Теперь достаточно».
Оливер раскрыл этот конверт, когда хозяин принимал душ перед обедом. В конверте оказалась лишь написанная от руки записка.
«Необходимы: одно средних размеров рекламное агентство, радиоактивные отходы, несколько строительных бригад, специалисты по торговым операциям с зерном и шесть месяцев жизни».
Оливер не заметил маленький седой волосок, лежавший на конверте. Зато Джеймс Филдинг, вернувшись, сразу его заметил. Волосок с конверта переместился на стол. Волоска не было на том месте, куда Филдинг его специально положил.
— Оливер, — сказал Филдинг, — сегодня в ночь мы вылетаем домой.
— Нужно ли предупредить экипаж?
— Нет, — ответил Филдинг. — Я сам сяду за штурвал.
— Если позволите, сэр, у вас ведь нет прав на пилотирование таких самолетов, как ДС-10, сэр...
— Ты совершенно прав, Оливер. Прав и на этот раз. Ты вообще очень сообразителен. Мы полетим на «Цессне».
— На «Цессне», сэр?..
— Да, на «Цессне», Оливер.
— Но на реактивном самолете быстрее, сэр. Нам не придется по пути делать посадки.
— Зато на «Цессне» лететь гораздо веселее.
— Да, конечно, мистер Филдинг.
Когда самолетик взлетел, над Нью-Йорком только-только занималось горячее удушливое летнее утро, готовое накрыть землю теплым, пропитанным копотью одеялом. Через открытую слева дверь кабины Оливер увидел поднимающееся солнце. Снизу лежала взлетная полоса и домики, сразу ставшие совсем маленькими. Он почувствовал, как съеденный им завтрак поднимается к горлу и заполняет рот, и изверг содержимое своего желудка в специально приготовленный бумажный пакет, который всегда брал с собой, если они с мистером Филдингом летели на «Цессне». На высоте пять тысяч футов Оливер, бледный как полотно, безжизненно откинулся в кресле. В этот момент мистер Филдинг стал напевать: «Ну и ну, ну и на, вот и желтая корзина...»
Над Гаррисбургом, штат Пенсильвания, мистер Филдинг заговорил:
— Наверное, тебя, Оливер, очень интересует, чем я занимаюсь, — сказал он. — Как ты знаешь, по внутренней шкале мне осталось жить одиннадцать месяцев и две недели. Возможно, и того меньше. Нельзя полагаться на свое тело. Для некоторых смерть становится трагедией. Для тебя, Оливер, смерть будет трагедией или нет?
— Что вы сказали, мистер Филдинг?
— Станет ли смерть для тебя трагедией?
— Да, сэр.
— А для меня, Оливер, смерть означает свободу. Мне не нужно будет больше поддерживать свой престиж в Денвере. Знаешь ли ты, почему я поддерживал свой престиж в Денвере, а развлекался в местах вроде Эль-Пасо?
— Нет, сэр.
— Потому что букашки кидаются на тебя, если только ты отличаешься от них, если ты их пугаешь. Букашки всегда ненавидят того, кто выше их.
— Да, сэр.
— Так вот через год никто из них не сможет добраться до меня. Я доберусь до них первым. И это будет пострашнее, чем Адольф Гитлер, Иосиф Сталин или Мао Цзэ дун. Я покончу с миллионом людей. Нет, даже с миллиардом. Да, не с миллионом, а с миллиардом. С миллиардом букашек, Оливер. Я обязательно сделаю это. И к этому времени стану для них недосягаемым. Это будет просто прекрасно, Оливер!
— Да, сэр.
— Если бы ты, Оливер, знал, что сейчас умрешь, перестал бы ты повторять свое «да, сэр»? Сказал бы ты, наконец: «Проклинаю вас, мистер Филдинг»?
— Никогда, сэр.
— Ну, что же, Оливер, давай проверим.
Здесь Джеймс Филдинг натянул на лицо кислородную маску и стал набирать высоту, пока не увидел, что Оливер, потеряв сознание, осел на своем сиденье. Тогда, протянув руку назад, он расстегнул ремень безопасности Оливера и перевел двухмоторный самолетик в крутое пике. Оливера выбросило из кресла и прижало силой тяготения к задней стенке кабины. Когда Филдинг выровнял самолет на высоте трех тысяч футов, Оливер мешком свалился на пол кабины.
— О-ох, — простонал он, приходя в сознание. Он приподнялся на руках, и в тот момент, когда голова у него стала проясняться и он смог свободно вздохнуть, он почувствовал, что какая-то сила потащила его вперед. Это мистер Филдинг снова наклонил нос самолета. Оливер покатился по полу к левой двери пилотской кабины. Внезапно «Цессна» наклонилась влево, и Оливер начал вываливаться за борт. Он ухватился за нижнюю перекладину кресла и вцепился в нее мертвой хваткой.
— Мистер Филдинг! Мистер Филдинг! Помогите! Помогите! — завопил он. Тугой воздушный поток бил ему в живот, жидкость из мочевого пузыря потекла по брюкам.
— Теперь ты можешь сказать: «Проклинаю вас», — сказал Филдинг.
— Нет, сэр! — ответил Оливер.
— Тогда не говори, что я не дал тебе никакого шанса. Прощай, Оливер!
Самолет сваливался на левое крыло до тех пор, пока перекладина кресла, за которую держался Оливер, не оказалась над его головой, и продолжал полет в таком положении. Оливер почувствовал, что руки его теряют чувствительность и немеют. Может быть, мистер Филдинг просто испытывает своего верного слугу, подержит его вот так немного, а потом, конечно, выровняет самолет и поможет ему влезть обратно в кабину. Мистер Филдинг всегда был со странностями, но не такой уж жестокий. Он не станет убивать Оливера, своего верного слугу. Но тут самолет круто взял вверх, заложив вираж через крыло, и Оливер понял вдруг, что руки его хватают воздух, и он продолжает лететь вперед с той же скоростью, что и самолет. Потом полет Оливера перешел в падение. Окончательно и безусловно.
Оливер определил это по тому, что «Цессна», летевшая прямо вперед, стала уходить вверх. Поворачиваясь в падении, Оливер видел, как широкие просторы Пенсильвании становятся все более четкими, а детали поверхности — более крупными. Земля быстро летела ему навстречу, Смертельный ужас сменился в его душе покоем умирающего человека. Он, наконец, осознал себя частью вселенной, возникающей и тут же угасающей крупинкой вечной жизни, постоянно пульсирующей и переливающейся из одной формы в другую.
Оливер еще успел заметить быстро идущий вниз бело-синий фюзеляж «Цессны». Мистер Филдинг хотел в последний раз посмотреть на Оливера. Снизившись, Филдинг высунул из кабины красное лицо и что-то прокричал. Что именно? Оливер, конечно, не мог слышать слов. Он прощально взмахнул рукой, улыбнулся и тихо произнес: «Бог да благословит вас, мистер Филдинг».
Спустя короткое время падение Оливера оборвалось на поле зеленой кукурузы.
Джеймс Филдинг вывел свой самолет из пике, все еще продолжая вопить:
— Кричи: «Проклинаю вас!.. Проклинаю вас!..» Ну крикни же! — Филдинга трясло. Руки его, лежавшие на штурвале, стали влажными. Он почувствовал страшную тяжесть в животе... Оливер оказался не букашкой. Он проявил неслыханную стойкость. Неужели он, Джеймс Филдинг, ошибается, считая всех людей букашками? Может быть, он ошибается и во всем остальном? Он просто умрет, так же, как Оливер?.. И никакие планы не спасут его...
Только подлетая к Огайо, он овладел собой. С каждым может случиться минутная слабость. Он поступил правильно. Оливер должен был умереть. Слуга видел его план. Филдинг знал это точно. Волоски, положенные на документы, не могли сами собой оказаться в другом месте.
Все, что он задумал, совершится. За одиннадцать месяцев, одну неделю и шесть дней. По внутренней шкале его календаря.
Глава 2
Его звали Римо. Жаркая ночь Ньюарка действовала ему на нервы. Его угнетал запах улицы, где в открытых мусорных ящиках скреблись крысы, а редкие фонари больше слепили, чем освещали. Стояло лето, и он был в Ньюарке, штат Нью-Джерси, в городе, куда ему не полагалось возвращаться живым, ибо он покинул его мертвым.
Это был город, где он родился. Вон там на улице стоит большое, темно-красного кирпича, здание с битыми стеклами в черных проемах окон. Стоит посреди заваленных мусором пустырей в ожидании, пока само не обратится в пустырь. В этом доме Римо воспитывался. Обычно он говорил, что это место, где он учился, пока не началось его настоящее обучение. Здесь он был Римо Уильямсом, и сестры-монахини учили его умываться, убирать постель, быть вежливым, а также тому, что за каждым греховным поступком следует болезненное — линейка по пальцам — наказание. Позже он узнал, что наказание за грех может и не последовать, зато воздействие греха неотвратимо. Оно сказывается и на твоем теле, и на твоей душе: лишает тебя достоинства, что может привести к смерти. Но смерть может и не настигнуть тебя. Подлинным наказанием является потеря достоинства сама по себе. В новой жизни Римо его грехами считались трусость и лень, а самым главным — некомпетентность.
Римо вспомнил о наказании линейкой, когда заметил старую, покрытую грязью бетонную надпись над заколоченной входной дверью: «Сиротский приют Святой Терезы».
Хорошо бы сейчас повидать сестру Мэри Элизабет. Протянуть ладонь, позволить Мэри Элизабет бить линейкой сколько угодно и засмеяться ей в лицо. Двадцать лет назад он пытался сделать это — на одной лишь силе воли. Но сестра Мэри Элизабет свое дело знала лучше, чем Римо свое. Улыбка выглядит не слишком убедительной, когда дрожит рука, а из глаз текут слезы. Но в те времена он еще не знал всего о боли. Сейчас сестра Мэри могла бы воспользоваться кухонным ножом, и даже он не поранил бы Римо.
— Эй, ты, там! — раздался сзади него голос.
Слух Римо давно уже уловил гул мотора медленно двигавшегося автомобиля. Римо посмотрел через плечо. Полицейский в форме сержанта с потным от ночной духоты лицом высунулся из открытого окна патрульной машины. Римо не видел его рук, но знал, что сержант держит оружие. Римо не мог бы объяснить, как он узнал это. Может быть, по позе полицейского. А возможно, это было написано на его лице. В своей теперешней жизни Римо знал многое, чего не мог бы объяснить. Находить всему объяснение — это свойство западного мышления. А Римо просто знал, что за дверью машины спрятано оружие.
— Эй, ты, — повторил полицейский, — Что ты здесь делаешь?
— Хочу открыть мотель для отдыхающих, — сказал Римо.
— Эй ты, умник, ты знаешь, где находишься?
— Временами, — загадочно ответил Римо.
— Для белого здесь небезопасно.
Римо пожал плечами.
— Слушай, ведь я тебя знаю, — вдруг сказал сержант. — Нет, этого не может быть...
Он вылез из патрульной машины и вложил пистолет в кобуру.
— Понимаешь, ты очень похож на человека, которого я знал, — сказал сержант.
Римо постарался вспомнить, кто бы это мог быть. На нагрудной бирке сержанта значились его имя и фамилия: «Даффи, Уильям П.». Римо вспомнил совсем молодого полицейского-новобранца, который постоянно тренировался, чтобы как можно быстрее выхватывать из кобуры пистолет. Теперь перед ним стоял человек с обрюзгшим лицом и усталыми глазами. От него сильно пахло последним съеденным мясным блюдом. Было видно, что все чувства в нем уже давно умерли.
— Ты выглядишь почти точь-в-точь как один парень, которого я когда-то знал, — повторил сержант Даффи. — Он вырос в этом приюте. Только ты более тощий, да и моложе, чем он был бы сейчас.
— И красивее, не так ли? — сказал Римо.
— Ну нет, тот парень был покрасивее. И честным до чертиков. Бедняга... Он был полицейским.
— И хорошим?.. — спросил Римо.
— Не-а. В некоторых отношениях круглым дураком. Понимаешь, слишком честен и прям. На бедолагу сфабриковали дело и посадили на электрический стул. Уже больше десяти лет назад. Так вот, ты очень похож на него.
— Что вы имеете в виду, говоря, что он был дураком?
— Ну, любой полицейский, который попал на электрический стул потому, что сперва уделал какого-то торговца наркотиками, а потом просто заявил, что не делал этого, по-моему, такой полицейский просто дурак. Существует много способов выкрутиться из таких ситуаций. Думаю, даже в наши дни, когда городом управляют всякие остолопы. Нельзя защитить себя, просто утверждая, что ты не виновен. Ну, ты понимаешь, что я имею в виду. Весь наш отдел был просто потрясен этим делом.
— Вам было жаль его? — спросил Римо.
— Да не-а. У парня не было друзей, не было семьи, никого. Понимаешь, нас потряс просто сам факт, что полицейского можно так вот засудить. Они даже не позволили бедолаге подать прошение о помиловании, вообще ничего. Ты понимаешь...
— Значит, никому он был не нужен, — сказал Римо.
— Никому. Парень был чертовски честен. Вечно лез де в свое дело.
— Ты все еще тренируешься в туалете, чтобы быстрее выхватывать пистолет, Дафф?
— Не-а-а, — пробормотал Даффи и отступил назад, его глаза выкатились от страха. — Тот парень мертв, Римо мертв больше десяти лет. Эй, ты! Убирайся отсюда. Убирайся или я арестую тебя!
— А по какому обвинению, Дафф? До сих пор не умеешь правильно сформулировать обвинение?
— Нет, не может быть! Это какое-то проклятое наваждение!
— Хочешь увидеть кое-что забавное, Дафф? Тогда вытаскивай свой пистолет! — сказал Римо и молниеносно сорвал кобуру с пистолетом с пояса полицейского, оставив на толстой черной блестящей коже лишь небольшую коричневую царапину.
Рука сержанта Даффи схватилась за пустоту.
— С возрастом ты стал неповоротливей, пожиратель мяса, — сказал Римо и вернул сержанту кобуру с пистолетом.
Даффи не заметил движения рук Римо, не слышал треска металла. Но когда пораженный сержант открыл кобуру, оттуда на разогретый ночной асфальт посыпались лишь металлические обломки пистолета.
— Ах, черт! Проклятый наркоман! — выдохнул сержант Даффи. — Что ты сделал с пистолетом?! Он ведь денег стоит! Мне теперь придется платить за него.
— Нам всем иногда приходится платить, Дафф...
Сотоварищ сержанта, сидевший за рулем, услышав шум, выскочил с пистолетом в руке, но обнаружил на тротуаре одного только ошеломленного Даффи, уставившегося на пустую сорванную с его пояса кобуру.
— Он испарился! — выпалил Даффи, — Я даже не заметил, как он ушел, его же уже нет!
— Кого? — спросил товарищ по дежурству.
— Я даже не заметил, как он пошел! А его уже нет!
— Кого? — переспросил товарищ.
— Ты помнишь того парня, о котором я тебе как-то рассказывал? Все наши ветераны его помнят. Его отправили на электрический стул, без апелляции, без ничего. Это был предпоследний человек, казненный в нашем штате. Больше десяти лет назад.
— Да-а?
— Мне кажется, я только что видел его. Только он выглядел моложе и говорил как-то странно...
Коллега помог сержанту сесть в патрульную машину. После этого случая Даффи прошел обследование у полицейского врача, который порекомендовал ему немного отдохнуть вдали от напряженной городской обстановки. Сержант был временно освобожден от работы. Полицейский инспектор провел в его доме продолжительную беседу с членами семьи. В разговоре он спросил, где сержант держит свой сверлильный станок.
— Нас интересует инструмент, которым он распилил свой пистолет. Наш врач считает, что сломанный пистолет — это выражение его подсознательного стремления уйти из полиции, — объяснил инспектор. — Человек руками не в состоянии разломить дуло пистолета надвое.
— Нет у него никаких таких инструментов, — сказала миссис Даффи. — Он, когда приходит домой, только пьет пиво. Может, если бы у него и правда была мастерская, он бы не свихнулся, а, господин инспектор?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18