Но человек, полный сил и энергии, обладающий пламенной душой, уважающий себя, сумеет взвесить свои и чужие интересы на весах мудрости, сумеет посмеяться над Богом и людьми, бросить вызов смерти и презреть законы; такой человек поймет, что заботиться он должен только о себе; он почувствует, что безмерное зло, причиненное им другим, которое нисколько не коснется его физически, не идет ни в какое сравнение с самым малым удовольствием, купленным ценою множества неслыханных преступлений. Удовольствие ему приятно, он сам его испытывает, а эффект преступления его не трогает, поскольку остается вне его. Поэтому я хочу спросить, какой разумный человек не предпочтет то, что радует его, тому, что ему чуждо, и не согласится совершить безобидный для себя поступок для того, чтобы доставить себе приятное волнение.– Ах мадам, – сказала Жюстина, предварительно испросив у Дюбуа позволения оспорить ее слова, – неужели вы не чувствуете, что ваше осуждение запечатлено в том, что вы сказали? Разве не ясно, что подобные принципы годятся разве что для существа, достаточно могущественного, чтобы не бояться других, но мы, постоянно гонимые честными людьми, преследуемые их законами, должны ли мы проповедовать философию, которая сделает еще острее меч, занесенный над нашими головами? Не находимся ли мы сами в этом плачевном положении, не зависим ли мы от общества, наконец, не наше ли собственное поведение навлекло на нас наши несчастья? Так можно ли утверждать, мадам, что такие максимы подходят нам больше? Как может уцелеть тот, кто из слепого эгоизма захочет бросить вызов сонму интересов других людей? Разве общество оставит безнаказанным того, кто осмелится бороться против него, может ли он считать себя счастливым и спокойным, если не подпишет общественный договор и не поступится частью своего благополучия, чтобы сохранить остальную? Общество держится только за счет постоянного обмена благами – вот основа, которая его составляет, вот связь, которая его скрепляет. Тот же, кто вместо добрых дел творит преступления, делается опасным для окружающих и неизбежно подвергнется нападению, даже если он самый сильный; если он слаб, его обидит первый встречный, но в любом случае он будет уничтожен той силой разума, которая заставляет людей защищать свой покой и обрушиваться на тех, кто его нарушает. Этот разум делает практически невозможными длительные преступные объединения, где все члены, встречая в штыки чужие интересы, должны в конце концов прийти к соглашению и спрятать свои жала… Возьмите нас, мадам, – добавила Жюстина, – как можно поддерживать согласие в нашей среде, если вы рекомендуете каждому действовать только ради своих интересов? И что вы возразите тому из нас, кто захочет зарезать остальных, чтобы присвоить себе всю добычу? Что может быть лучшей похвалой добродетели, чем доказательство ее необходимости даже в преступном обществе, чем тот факт, что такое общество не удержалось бы и минуты без добродетели?– Какие чудовищные софизмы! – вмешался Железное Сердце. – Не добродетель поддерживает преступные группы, а интерес и эгоизм. Поэтому неуместна ваша похвала добродетели, Жюстина, которую вы обосновали ложной гипотезой. Разве по причине добродетельности я, считающий себя самым сильным в шайке, не убиваю моих товарищей, чтобы ограбить их? Я не делаю этого потому, что оставшись в таком случае один, я лишу себя средств обеспечить свое благо и богатство, на которые я рассчитываю благодаря их помощи. И тот же самый мотив удерживает их от расправы надо мной. Так что вы видите, Жюстина, что это чисто эгоистичный мотив, и в нем нет ни капли добродетели. Вы говорите: тот, кто осмелится выступить в одиночку против интересов общества, должен готовиться к гибели. Но не погибнет ли он скорее, если у него не останется ничего, кроме своей нищеты и вражды окружающих? То, что называют интересом общества – это на самом деле масса объединенных интересов, но никогда отдельный интерес не может приспособиться к общим интересам ценой уступок: в самом деле, что должен уступить тот, кто почти ничего не имеет? Если же он это делает, вы должны признать, что он поступает тем более неправильно, что отдает в данном случае бесконечно больше, чем получает, следовательно. здесь нарушается равновесие. Человеку, оказавшемуся в таком положении, не остается ничего иного, кроме как подчиниться этому несправедливому обществу или присоединиться к другому, которое, будучи в той же ситуации, что и он, вынуждено собрать свои слабые силы и бороться с той мощной силой, что хотела заставить этого несчастного отдать то малое, чем он располагал, не получая от других ничего взамен. Вы скажете, что это породит состояние бесконечной войны. Пусть будет так: разве это не единственное состояние, которое нам ближе всего? Разве не для того создала нас природа? Люди рождаются одинокими, завистливыми, жестокими и деспотичными, они хотят получать все и ничего не отдавать, они постоянно сражаются за свои амбиции или свои права. Приходит законодатель и говорит им: «Перестаньте драться, сделайте взаимные уступки, и восстановится спокойствие». Я вовсе не осуждаю такой договор, но утверждаю, что существует два типа людей, которые никогда его не примут: те, кто чувствует свою силу и поэтому им нет необходимости отдавать что-нибудь, чтобы быть счастливыми, и те, кто , будучи самыми слабыми, отдают намного больше, чем выигрывают от этого. Между тем общество состоит только из сильных и слабых, и если договор не устраивает ни тех, ни других, как может он устроить все общество? Поэтому бесконечная война для всех предпочтительнее, так как она дает всем возможность свободно использовать свои силы и свою ловкость, чего лишает их договор несправедливого общества, слишком много отнимающий у одних и недостаточно дающий другим. Выходит, по-настоящему мудрый человек будет вести войну, которая шла до принятия договора, будет нарушать его всеми возможными способами, уверенный в том, что при этом он получит больше, чем может потерять, если он относится к существам слабым, потому что, соблюдая этот договор, он всегда останется слабым; зато нарушая его, он может стать сильным, а если законы загоняют его обратно в класс, из которого он мечтает вырваться, тогда самое худшее, что его ждет, – это потеря жизни, но согласитесь, что это бесконечно меньшее несчастье, чем жалкое существование в нищете и бесправии. Таким образом, у нас есть только две возможности: порок, который делает нас счастливыми, или эшафот, мешающий нам быть несчастными. И я хочу спросить вас, Жюстина, можно здесь раздумывать, и найдутся ли в вашей голове доводы, которые способны опровергнуть мое утверждение?– Их тысячи, сударь, тысячи, – заговорила Жюстина с живостью. – Но сначала скажите, разве человеку уготована только нынешняя земная жизнь? Разве земное существование не является коротким отрезком пути, который ведет человека, если он разумен, к вечному счастью, достойному лишь людей добродетельных? Я готова вместе с вами допустить, хотя это маловероятно и противоречит разумности, но это неважно, и я на миг допускаю, что порок может здесь, на земле, дать счастье негодяю, который ему предается, но неужели вы думаете, что суд Всевышнего, который существует, как бы вы его не отвергали, неужели этот высший суд не покарает этого нечестного человека в другом мире?.. Только умоляю вас: не утверждайте обратного, сударь, не отнимайте у несчастных единственного утешения! Если люди отвернулись от нас, кто, как не Бог, отомстит за нас?– Кто? Да никто, Жюстина, никто и никогда: нет совершенно никакой необходимости мстить за несчастных. Они на это надеются, потому что желают этого; они тешат себя этим возмездием, так как хотят его. Эта величественная мысль утешает их, но от этого она не менее нелепа. Более того: необходимо, чтобы несчастные страдали, их унижения, их беды составляют законы природы, а их существование полезно для общего замысла, равно как и существование людей процветающих, которые их угнетают. В этом состоит истина, которая убивает угрызения совести в душе злодея и преступника. Так пусть же они не жалуются, пусть слепо принимают все злоключения, которые являются частью политики природы: это единственный способ, каким наша общая праматерь делает нас исполнителями своих законов. Когда ее тайные движения располагают нас к злодейству, это значит, что она нуждается в нем, значит, сумма преступления недостаточна, чтобы установить всеобщее равновесие, к которому она постоянно стремится, значит, она требует новых для достижения своей цели. И не должен ни смущаться, ни бояться тот, чья Душа тянется к пороку, пусть он творит зло, как только почувствует такое желание: только уклоняясь от этого, он оскорбляет природу. Но раз уж вы, Жюстина, опять заговорили о божественных призраках и о культе, который они, как вы считаете, породили, знайте же, невинная душа, что эта религия, которую вы столь безумно защищаете, есть не что иное, как отношение человека к Божеству, дань, уплачиваемая творением своему предполагаемому творцу, и она рушится, как только существование этого творца оказывается химерой. Так послушайте в последний раз то, что я скажу вам по этому поводу.Первобытные люди, испуганные явлениями, которые на них обрушивались постоянно, неизбежно стали верить, будто их посылает какое-то высшее и неизвестное им существо: слабости всегда свойственно страшиться силы или предполагать ее наличие. Разум человека, будучи слишком неопытным, чтобы увидеть в природе законы движения, единственные пружины механизма, который приводил его в изумление и трепет, предпочел выдумать двигатель для этой природы вместо того, чтобы увидеть в ней самой движущую силу; не дав себе труда поразмыслить над этим всемогущим существом, сопоставить достоинства, которыми его наделяют, с его недостатками, которые ежедневно являет нам жизнь, повторяю, не дав себе труда изучить природу и найти в ней самой причину всего происходящего, человек становится глух и слеп до такой степени, что признает какое-то высшее существо и возводит ему храмы. Каждый народ создал себе Божество сообразно своим храмам, уровню знаний и климату. Вскоре на земле появилось столько религий, сколько было народов, и столько богов, сколько имелось родов. Однако во всех этих отталкивающих идолах легко распознать абсурдный призрак, первый плод человеческого ослепления; они были обряжены в разные костюмы, но за ними скрывался один и тот же клоун, их обхаживали, разными фокусами и кривляниями, но в сущности это был один и тот же культ. Так о чем говорит такое единодушие, как не об одинаковой глупости всех людей и не об универсальности их слабости? Неужели по этой причине я должен брать с них пример! Если более зрелый и более здравый ум заставляет меня осознать секреты природы и проникнуть в них, наконец, если он убеждает меня в том, как я уже объяснял вам, что поскольку движение изначально присуще ей, необходимость в двигателе отпадает, почему я должен согнуться перед постыдным игом этой отвратительной химеры и отказаться, чтобы угодить ей, от самых сладостных наслаждений в жизни? Нет, Жюстина, я был бы полным идиотом, если бы поступил таким образом; я был бы недостоин разума, подаренного мне природой для того, чтобы избегать ловушек, в которые каждый день увлекает меня глупость или коварство людей. Забудь своего фантастического Бога, дитя мое, потому что он никогда не существовал. Природа отличается самодостаточностью, и никакой двигатель ей не нужен; этот двигатель, если рассуждать здраво, представляет собой распад ее сил или то, что философы называют логической ошибкой. Всякий Бог предполагает сотворение, то есть момент, до которого ничего на свете не было или все было хаосом. Если одно или другое из этих состояний было злом, почему ваш глупый Бог позволил ему существовать? А если оно было добром, почему он его устранил? Но если теперь все хорошо, Богу нечего больше делать; другими словами, если он не нужен, может ли он быть всемогущим? А если он не всемогущ, может ли он быть Богом? Имеет ли право на наше поклонение? Если природа движется вечно и сама по себе, для чего нужен двигатель? Если же двигатель действует на материю, толкая ее, он не может быть ничем иным, кроме как материальной субстанцией, Вы представляете себе воздействие духа на материю, или эту материю, движимую духом, который сам по себе не обладает движением? Вот вы говорите, что ваш Бог добр, однако же, по вашим словам, несмотря на связь с людьми, несмотря на кровь его родного сына, явившегося, чтобы быть казненным в Иудее с единственной целью скрепить эту связь, несмотря на все это, две трети рода человеческого обречены на вечные муки в огне, потому что не получили от него благословения, о котором люди молятся каждый день. И вы утверждаете, что он справедлив, ваш Бог! Справедливо ли приобщить к своему культу тридцатую часть человечества и обречь всех остальных на невежество и страдание? Что сказали бы вы о человеке, который поступает так же, как ваш справедливый Бог? Он всемогущ, твердите вы, но в таком случае получается, что ему нравится зло, которого на земле много больше, чем добра, и все-таки он позволяет ему существовать. Здесь нет середины: либо это зло ему по душе, либо у него нет власти противостоять ему, но в обоих случаях нельзя меня осуждать за то, что я выбрал зло, ибо если уж он сам не может с ним справиться, мне это вовсе не по силам; если оно ему по душе, я не могу уничтожить его в себе. Он незыблем, говорите вы, и однако я наблюдаю, как он то и дело меняет свой народ, свои законы, свою волю и свои чувства. Между прочим, незыблемость предполагает бесстрастность, то есть бесстрастное существо не может быть мстительным, а между тем вы говорите, что ваш Бог жестоко мстит грешникам. Впору содрогнуться от почтительного ужаса при виде массы странностей и противоречий, которыми вы наделяете этого призрака, которыми вынуждены наделить его верующие, чтобы сделать доступным, не думая о том, что чем больше они его усложняют, тем непонятнее он становится, чем больше они его оправдывают, тем сильнее унижают. Посмотрите сами, Жюстина, посмотрите, как уничтожают и поглощают друг друга все его атрибуты, и тогда вы поймете, что это мерзкое существо, порожденное страхом одних, ложью других и всеобщим невежеством, есть не что иное, как потрясающая пошлость, которая не стоит ни нашей веры, ни нашего уважения; это печальная нелепость, которая отвращает разум, возмущает сердце, и которая вышла из потемок только для того, чтобы мучить и унижать людей. Презирайте эту химеру – она отвратительна; она может существовать только в крохотном мозгу идиотов или фанатиков, и в то же время нет в мире химер опаснее, чем она, нет ничего страшнее и ужаснее для человечества.Пусть вас не беспокоит, что будет с вами в другом мире, Жюстина, ибо тот мир – плод лжи и обмана, и пусть он не станет оковами на ваших ногах. Когда мы умираем, то есть, когда составляющие нас элементы воссоединяются с элементами общей массы, и крохотный кусочек грубой и презренной материи исчезает навсегда независимо от нашего образа жизни, на краткий момент мы попадаем в лоно природы, чтобы выйти оттуда в других формах, и при этом нет никаких преимуществ для того, кто всю свою жизнь исступленно проповедовал добродетель, ни для того, кто погряз в самых ужасных преступлениях, потому что природа не делает различия между ними, потому что все люди, вышедшие из ее чрева и действующие в продолжение жизненного существования по законам своей общей праматери, заслуживают одинаковой участи.– О сударь, – ответила Жюстина, сбитая с толку этими рассуждениями, – неужели вы думаете, что если вчера один человек, пользуясь своей силой, изнасиловал и убил несчастного ребенка, а другой в это время утешал несчастного, то второй не заслужит вечного спасения на небесах, а на первого не обрушится весь небесный гнев?– Конечно нет, Жюстина, ничего подобного не произойдет. Во-первых, потому что не существует ни будущих наказаний, ни будущих наград; во-вторых, потому что добродетельный человек, которого вы противопоставили злодею, поступает под действием тех же самых импульсов природы и, следовательно, не является в ее глазах ни грешником, ни святым. Просто наше поведение определяется разными обстоятельствами; разные органы, разные сочетания этих органов привели меня к пороку, а его к добродетели, но оба мы действовали так, как угодно было природе: он творил добрые дела, так как это входило в ее планы, я совершал преступления, потому что необходимо было поддержать равновесие; не будь этого идеального равновесия, и окажись одна чаша весов тяжелее другой, прервался бы ход планет, и остановилось бы движение во вселенной, которая является материальной и механической, поэтому о ней можно судить только по данным механики, всегда достаточным для того, чтобы познать все ее секреты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93