– Ты знаешь, как пахнут джунгли после дождя? – спросил Хват.
– Откуда мне знать? – удивилась Катя.
– Я тоже не знаю, – соврал он. – А жаль. Наверняка запах в джунглях совсем не такой, как здесь. Особенный. – Он вдохнул ноздрями московский воздух, прогорклый от бензиновой гари. В распахнутое настежь окно тянуло не прохладой, а жаром уже порядком раскалившихся улиц. Поздно же он проснулся. Что, впрочем, совсем неудивительно, учитывая вчерашний дым коромыслом.
– У тебя здесь не хуже, чем в джунглях, – заметила Катя, мрачно разглядывая устроенный в комнате раскардаш.
– Уберу, сестренка, – великодушно пообещал он. – Вечерком.
– Не вечерком, а утром. Причем сегодняшним, а не завтрашним. Не после дождичка в четверг, который является твоим любимым днем недели.
– Мой любимый день недели – воскресенье. Законный выходной, к твоему сведению. Имею я право отдохнуть?
– Нет, Мишенька, хорошего понемножку, – ответила Катя голосом учительницы, который подходил ей лучше любых других голосов. – Хватит здоровье гробить. – Она стояла посреди комнаты и, скрестив руки на груди, ждала, что брат скажет на ее слова. Что он посмеет возразить.
Хват прекрасно понял, о чем ведется речь, однако изобразил на небритом лице полнейшее непонимание:
– Вы о чем, сеньорита?
– О том, что твой загул закончен. Двухдневная пьянка каждый квартал – это еще терпимо, хотя лично мне такой график кажется чересчур интенсивным. – Катя прошлась по комнате, отфутболив мимоходом пустую водочную бутылку. – Но если ты намереваешься продолжать в том же духе, Михаил, то на мою помощь в дальнейшем можешь не рассчитывать. Сам стирай, сам убирай, сам готовь…
– Подобная жестокость граничит с деспотизмом, сеньорита, – возмутился Хват, натягивая штаны. – Ведь вам отлично известно, что ваш старший брат не приспособлен к ведению домашнего хозяйства.
– К чему он только приспособлен, хотелось бы мне знать? – Катя скептически прищурилась.
– Ну, есть много разных важных дел, которые по плечу только мужчинам. Вот, к примеру, пивком бы не мешало угоститься, дабы утро не казалось столь муторным.
– Пе-ре-бьешь-ся, – отчеканила Катя по слогам.
– Ты прямо как робот изъясняешься, – пожаловался Хват. – Даже интонации какие-то чужие. Нечеловеческие.
– На себя погляди, Терминатор. Не стыдно?
– Жу-жу-жу. Механическая пила.
– Алкоголик!
– Зануда!
– Жалкий бездельник, напрочь лишенный воли, чести и достоинства!
– А ты…
– А ты…
Они посмотрели друг другу в глаза и одновременно прыснули. Точь-в-точь как в детстве, когда оба были шаловливыми ребятишками, готовыми то сутки напролет проводить вместе, то ругаться и спорить до хрипоты. Теперь Кате было под тридцать, а Михаилу – уже за, так что они давно вышли из безмятежного детского возраста. Деревья не казались им большими, старики – такими уж мудрыми, а собственная жизнь – наполненной неповторимым смыслом. Это в детстве мы задыхаемся от восторга, пытаясь осознать себя и свое место в непостижимом мироздании. С годами воображение притупляется настолько, что можно часами пялиться в потолок, не видя там ничего, кроме побелки или обоев. В десятилетнем возрасте ты думаешь о вечности и бесконечности, а ближе к сорока – о том, что пора браться за ремонт… Или о том, как бы отвертеться от этого самого ремонта, если ты настоящий мужик.
Михаил Хват был мужчиной в полном смысле этого слова. Именно поэтому он кашлянул и заметил как бы между прочим, как бы мимоходом:
– Пиво в воскресный день еще никому не причинило вреда – к такому выводу давно пришли лучшие умы человечества.
– Пусть лучшие умы человечества приводят себя в порядок и берутся за обои, – откликнулась бессердечная Катерина. – Они, эти лучшие умы, возможно, и заслужат некоторого поощрения, но не раньше, чем стены в их комнате приобретут благопристойный вид.
– А без всех этих розочек и финтифлюшек обойтись нельзя?
– Я выбрала строгий рисунок, классический. Кстати, тебе обои понравились, ты их одобрил.
– Что-то не припоминаю такого, – напрягся Хват.
– Разумеется, – кивнула Катя. – Дело происходило вчера вечером.
Он смущенно кашлянул и, отведя взгляд, буркнул:
– Ладно, схожу за клеем и сразу возьмусь за дело.
– Никуда ходить не надо, клей тебя с пятницы дожидается, – отрезала сестра. – Завтрак на столе. Считай его авансом за работу, лодырь.
– Это мы еще проверим, съедобен ли он, твой аванс, – проворчал Хват, направляясь в ванную. – Задобрить меня какой-нибудь банальной яичницей еще никому не удавалось, учти. И уж тем более – подгоревшей картошкой.
– Наглец! У меня сроду ничего не подгорало! А на завтрак, между прочим, твои любимые пирожки с капустой.
Прежде чем выйти из комнаты, Хват обернулся и произнес:
– Пирожки – это, конечно, замечательно, но путь к сердцу мужчины лежит не просто через желудок, Екатерина. Думать так – значит сводить мою тонкую внутреннюю организацию к заурядному процессу пищеварения.
– Разве? – спросила озадаченная Катя. – А через что же тогда лежит путь к твоему сердцу?
– Через полный желудок, – ответил Хват и скрылся в ванной комнате.
* * *
Между словами «хочется» и «надо» пролегает целая пропасть. Ее приходится преодолевать ежедневно, иногда неоднократно. Часто даже не замечая этого. Буднично так, без всякой патетики.
К примеру, ты цедишь кефир, хотя с гораздо большим удовольствием опрокинул бы пару кружек пива. Зубоскалишь, когда тебе хочется просто лечь, уткнувшись носом в стенку, и, может быть, даже умереть. Или ты уминаешь, нахваливая, пирожки с капустой, которые на самом деле терпеть не можешь.
Их любил твой отец, верно. Сестренка печет их как бы в память о нем, а разве хочется тебе хоть чем-то омрачить эту светлую память? Нет? Тогда наворачивай эти чертовы пирожки и не забывай мечтательно глаза закатывать, будто ты в жизни ничего вкуснее не пробовал.
Ты не просто старший брат, Михаил. Ты отец и мать, которых нет у Катерины. У тебя их тоже нет, но ты старше, ты сильнее, поэтому раскисать тебе нельзя ни под каким видом.
– Нравится? – ласково спросила Катя, подперев щеку совершенно материнским жестом.
– М-м! – простонал Хват с вожделением. – Нет слов, сестренка.
Женщины любят, когда их хвалят. У них от этого поднимается настроение. Даже у тех, которые не блещут красотой и ужасно одиноки. Не стоит концентрироваться на их недостатках и неудачах. Лучше отдать должное их кулинарным способностям.
– Фантастика, – промямлил Хват, с натугой глотая очередной ком теста. – Так бы ел и ел, не вставая из-за стола.
– Я думаю! Вон ведь как отощал, – вздохнула сестра. – За последние два дня ни разу не покушал по-человечески. Разве так можно?
Запросто. Если после срочной службы в десантных войсках ты окончил курсы младших лейтенантов и попал на факультет спецназа ГРУ, то без проблем. Обучение проходило на базе Рязанского воздушно-десантного командного училища, а вот самого спецназовского факультета как бы не существовало в природе. Подобные учебки были столь засекречены, что об их существовании не знал даже министр обороны. Тамошняя система подготовки в корне отличалась от армейской. Главное, чему там учили, – выживать, выживать любой ценой, всем смертям назло, а смертей витало над головами новичков видимо-невидимо, инструкторы об этом заботились, честь им и хвала.
Два дня без супа – это, понятное дело, никуда не годится. А десять суток без маковой росинки во рту, это как? С ежедневными марш-бросками по 50 километров, почти без сна, с привалами посреди чуть прихваченных морозцем топей. А в конце последнего броска, после которого все как один участники забега блевали кровью, им устроили еще одно испытание, решающее. Молодым лейтенантам, приплевшимся в часть, показали выводок щенков гарнизонной овчарки Маты Хари, запертых в отдельном вольере, и сказали, что это их сегодняшний ужин. Не мерзкие крысы, не отвратительные многоножки, даже не усатые рыжие тараканы, к которым начинающие спецназовцы уже даже как-то привыкли. Забавные мохнатые цуцики, похожие на медвежат. Любимчики гарнизона. Пять щенков на восьмерых парней, полумертвых от истощения. Никто из них не отказался от предложенного угощения, никто. Несмотря на то, что щенков предстояло сожрать сырыми, а умертвлять их пришлось голыми руками…
– … руками?
Хват непонимающе уставился на сестру:
– Что ты сказала?
– Я спрашиваю: что у тебя с руками? Все костяшки на кулаках ободраны. Опять кому-то мозги вправлял? Справедливость восстанавливал?
– Как вы могли подумать обо мне такое, сеньорита? – воскликнул Хват с укоризной. – Разве я похож на идеалиста? На дворе двадцать первый век. Какие мозги, какая справедливость? Откуда?
– В чем же тогда дело?
– Я дяде Васе Полищуку помогал пожитки грузить, – пояснил Хват. – Его то ли риелторы, то ли маклеры, то ли какие-то другие сволочи в Солнечногорск сбагрили, якобы с последующей доплатой. Денег на переезд не дали, пообещали на месте рассчитаться. А у него мебель добротная, массивная, сталинской эпохи. Один только шифоньер полтонны весит. Попробуй такой шкафчик в лифт протиснуть, а потом погляди на свои руки.
– Не морочь мне голову! – воскликнула Катя. – Так руки только в драке можно изуродовать, я знаю.
Она знает! Что она может знать, женщина?! Хват досадливо крякнул. Не рассказывать же сестренке о том, что он никак не мог повредить себе кулаки в результате заурядного мордобоя, разве что при стычке с каким-нибудь сверхпрочным киборгом. Челюсть свернуть противнику – это всегда пожалуйста, это с превеликим удовольствием. Но калечить при этом собственные руки?.. Фи, с какой стати?
Между тем Катина нотация еще только начиналась.
– И потом, – развивала она тему, – что это еще за новости: на чужого дядю ишачить? Тебе на выпивку не хватало, что ли? Ты опустился настолько, что за бутылку готов соседскую мебель на горбу таскать?
– Ну, предположим, к ларечнику Гунькину я бы и за ящик «Камю» в грузчики не нанялся, – возразил Хват. – Милицейский полкан Ларин от меня тоже помощи не дождется. А вот дяде Васе я всегда готов подсобить. Даром. Он, дядя Вася, пенсионер, пережиток прошлого. Он, представь себе, еще те времена помнит, когда люди просто так друг другу помогали, безвозмездно.
– Ты сам пережиток прошлого, – заявила Катя, которой нынче было невозможно потрафить. – Ископаемый реликт. Все твои сверстники давно на иномарках разъезжают, собственные фирмы пооткрывали, деньги делают, а ты?
– Деньги делают? – восхитился Хват. – На монетном дворе? Или же фальшивые штампуют?
– Паясничаешь? Ну-ну. – Катя поджала губы, сделавшись сразу лет на пять старше, чем на самом деле. – Это все, что мы умеем: шутки шутить да кулаками махать. Вот заберут тебя однажды за хулиганство в милицию, я тебе передачи носить не стану. Даже не надейся.
– Как же я проживу без моих любимых пирожков с капустой? – ужаснулся Хват. – Ты обрекаешь меня на голодную смерть, Катерина. Что ж, придется наедаться впрок. – Он сунул в рот очередной пирожок, восхищенно зажмурился и энергично заработал челюстями, перемалывая ненавистную начинку. – М-м, объедение. Каждый новый пирожок вкуснее предыдущего. Заколдованные они у тебя, что ли?
– Не подлизывайся, – сказала Катя, изо всех сил сдерживая счастливую улыбку. – Думаешь, я поверила твоим россказням про дядю Васю и его неподъемный шкаф? Ты дебошир и разгильдяй, Михаил. Нет к тебе снисхождения.
Все, что оставалось Хвату, это удрученно вздохнуть. Когда женщинам врешь, они только глазами хлопают, внимая каждому твоему слову. Если же ты сдуру решишь выложить им правду, они, как правило, считают тебя отъявленным лжецом. Опыт подобного рода у Хвата имелся. Богатый опыт. Разнообразный – дальше некуда.
Его служба в ГРУ была негласной, официально он участия в боевых действиях не принимал, а самой его «горячей точкой», про которую было известно родным, считалась Ялта. Он, Хват, там якобы пузо все прошлое лето грел, а на самом деле пропадал (и чуть не пропал насовсем) на границе с Афганистаном. Злой выдался год, смертоносный, огнедышащий. Тогда к пограничной дивизии Туркестана был прикомандирован батальон спецназа ГРУ, помогающий туркменам перекрыть маршруты поставок опия. Одним из подразделений батальона командовал капитан Хват. Задачи, поставленные перед ним, выглядели предельно ясно: разведка, уничтожение отрядов и лагерей контрабандистов, минирование караванных троп, установка разведывательно-сигнализационной аппаратуры.
Всего-то навсего. Чего же тут сложного? Если записать на листочке по пунктам, то задание может показаться проще пареной репы. Вот только никто Хвату никаких листочков не выдавал. Честно говоря, в том пекле, где он со своим взводом побывал, даже задницу не всегда было чем подтирать, не говоря уж о том, что в любой момент эту самую задницу могло оторвать к чертовой матери, а кровь там лилась обильнее, чем вода. И земля была такая твердая, что могилу хрен выдолбишь. Даже в пропитанной кровью земле. Даже в щедро политой твоими слезами и потом. Даже в изгрызенной твоими зубами.
Вы скажете: спецназовцы не плачут. Не совсем так. Но то, что вы никогда не увидите их слез, так это сущая правда. Потому как хрена с два вы сунетесь в то чертово пекло, где может произойти подобный казус. А ежели сунетесь, то все равно не выживете, чтобы рассказать, отчего и как может заплакать мужик, прошедший огонь, воду и медные трубы. Возвращаются всякий раз они, спецназовцы, выгоревшие внутри дотла, дочерна загоревшие снаружи.
«Как отдохнул, братишка?» – «Нормально, сестренка. Все бока на пляже отлежал, а на шашлык так даже глядеть не могу, воротит».
Отчасти это было правдой. Кто видел, во что превращается экипаж бронетранспортера после прямого попадания из «мухи», тот знает. А кто знает, тот помалкивает. Но всякий раз, когда видит перед собой жареное мясо, невольно вспоминает Афганистан.
Или Анголу. Или Никарагуа, Намибию, Чечню, Грузию, Ирак, Сирию, Ливан. Мало ли куда могут направить на «военную переподготовку». Мало ли где ты можешь очутиться во время очередной «загранкомандировки». Для Михаила Хвата непрекращающаяся война началась в городе Грозный образца года одна тысяча девятьсот девяносто пятого, богом проклятого, диаволом освященного.
* * *
Эх, и дров же тогда наломали!.. Эх, и человеческих же судеб искалечили!..
Больше всего трупов и сожженной техники попадалось на подступах к железнодорожному вокзалу. Не чеченских трупов. Наших. Это лежал, по уши в грязи, кровавой коросте и копоти, почти весь личный состав майкопской бригады, расстрелянной праздничной новогодней ночью с 94-го на 95-й.
«С Новым годом, дорогие россияне. С новым счастьем, понимаешь».
Когда первый батальон выбил духов из здания вокзала и выдалась передышка, младший лейтенант Хват осторожно снял с себя нательный крестик и надел его на шею умирающему помкомвзвода Пташечкину. Вдруг крестик послужит парню пропуском на небеса, если есть они, небеса, за завесой черного дыма, полощущегося над городом. В Грозном горело все, даже то, что гореть по своей природе не могло… однако горело, полыхало, плавилось. Земля, асфальт, стены домов, вывороченные рельсы, канализационные люки. В клубах дыма чудились предсмертные корчи насквозь грешных и все же невинных душ.
Хват расставался с крестом без сожаления. В этом огненном аду божьи законы все равно не действовали, не могли действовать.
Тогда кто установил их, эти законы? По чьему хотению, по чьему велению траки бронетехники наматывали на катки кишки тех, кто пришел сюда с такими же православными крестиками, как у тебя? Кто дал «добро» на то, чтобы под гусеницами своих же танков хрустели черепа русских мальчишек, расплескивая мозги несостоявшихся художников и поэтов, сантехников и милиционеров, алкоголиков, космонавтов, слесарей, токарей, любящих отцов и неверных мужей?
Гребаная Чечня, гребаный мир, или человечество утратило веру в бога, или он перестал доверять людям. Слишком велико расстояние между небом и землей, по которой шагаешь ты, оскальзываясь на кровавом месиве. Слишком много снов и воспоминаний, с которыми трудно, почти невозможно жить. Но мемуаров ты не напишешь, нет. Все, что тебе было суждено написать, уже написано. В коротеньких посланиях родителям погибших, в похоронках, в актах опознания тел.
Таковы подлинные книги судеб. Они не про накачанных битюгов в камуфляже, с физиономиями, раскрашенными под Рэмбо. Спецназовцы ГРУ выглядят иначе. С виду по Хвату и другим мужикам его закваски ни за что не определишь их боевую породу. Вот сидит за кухонным столом средних лет мужчина, нижнюю челюсть вперед не выдвигает, брови к переносице не сводит, мускулами не поигрывает.
1 2 3 4 5 6