— Это как же, господа, новая охранка?— Господа на Юге, — сплюнул цигарку человек в зимней кепке с наушниками и просмоленной куртке, — только не охранка, а охрана Москвы от всякой сволочи.Стоявший рядом мужчина, в офицерской сизой шинели без погон, в фуражке со следом от кокарды, усмехнулся: посмотрим, мол. Поднял воротник и пошел по Спиридоньевке навстречу ветру. Спина прямая, идет легко, левая рука у бедра, по привычке невидимую шашку поддерживает.Хоть и день, а Спиридоньевка словно вымерла. Пусто. Да и какой нормальный человек без особой надобности на улицу полезет? Разбойное стало время, опасное. Да и холод собачий.Офицер свернул со Спиридоньевки к Патриаршим прудам.Раскачивает ветер жестяной знак с номером шесть. Скрипит он. Трется об осыпавшуюся штукатурку.Арка двора узкая от сугробов. Тропинка чуть вытоптана. Ветер налетает, лепит шинель к ногам, под воротник забирается.Через двор в сугробах — к дверям.В прихожей и отдышаться можно. Здесь хоть ветра нет.Опустил воротник. Фуражку поправил и легко взбежал на второй этаж. Знакомая дверь. Табличка медная. На ней вязью «А. А. Копытин. Коллежский асессор».Дернул рукоятку звонка.Дверь распахнулась. На пороге стоял Лапшин:— Вы Алексей Федорович?— Точно так.— Прошу, прошу. Заждался вас Виктор Алексеевич.Шагнул Климов в прихожую. И даже знакомый запах почувствовал. Навечно, видимо, въелся в эти стены горелый сургуч.А навстречу, улыбаясь, раскрыв широко руки, шел Виктор Копытин. Лучший его, Климова, друг по военному училищу.Они обнялись и долго стояли, прижавшись друг к другу. Время прошло. Да какое. Война, окопы, атаки, отступления. Потом революция. Их молодость совпала с девальвацией человеческой жизни. Поэтому особенно здорово было ощущать руки верного друга на своих плечах.— Ну пошли, пошли, — сквозь слезы выдавил Копытин и дернул щекой.В маленькой гостиной ничего не изменилось с тех далеких дней, когда Алексей Климов еще юнкером приходил сюда.Только вот друг его, Виктор Копытин, не был похож на молоденького юнкера Александровского училища. Лицо его затвердело, складки у рта обозначились, седина появилась, и глаза стали другими — прозрачными, с сумасшедшинкой, как у кокаиниста.Стол по нынешним временам обильный. Консервы, сало, колбаса.— Вот только водки нет, — дернул щекой Копытин, — так что, Алеша, пить «шартрез» будем. Помнишь, как мы его на пасху у Олечки Васильевой пили?— Когда это было-то, Витя, в другой жизни. А помнить помню все, будто вчера.— У меня, господа, — вмешался в разговор Лапшин, — на напитки тоже память крепкая. Где чего хорошего выпил, помню.Он, ловко орудуя ножом, потрошил коробки с сардинами.Копытин посмотрел на него, быстро, словно случайно, и Лапшин замолчал…— Ты бы пошел, Трифон, отдохнул в другой комнате, музыку послушал, — сказал Копытин.Лапшин встал, налил в стакан до краев тягучего «шартреза», прихватил сала и вышел.— Это твой вестовой? — посмотрел ему вслед Климов.— Вроде того. Да что о нем-то говорить…За стеной запела Ильза Кремер. Лапшин завел граммофон.— Ты зачем приехал в Москву? — спросил Климов. — Я очень удивился, получив твое письмо.— Соскучился, Алеша, соскучился.— А если серьезно?— Теперь ты мне ответь, что делаешь ты, поручик Климов, в Москве?— Во-первых, штабс-капитан. Во-вторых, через два дня начинаю работать инструктором стрелковых курсов.— Браво! — Копытин поднял рюмку. — Браво. Герой германской войны. Золотое оружие за прорыв в Галиции — и учить большевиков стрелять.— Я дал слово. В декабре семнадцатого. Когда Александровское училище сложило оружие.— Кому?— Я дал честное слово, что я никогда не буду выступать против народа.— Ты дал честное слово! — Копытин вскочил, лицо его свело тиком. — Честное слово, когда твои друзья шли в «ледяной поход» Корниловский поход на Дон и Кубань в 1918 г.

…— Вот об этом, Виктор, не надо. Я знаю из ваших первопоходников не только тебя…— Хорошо! Забудем. Черт с ним, с золотым оружием, с погонами.Копытин достал из кармана золотой портсигар. Вспыхнула в электрическом свете бриллиантовая монограмма.— Ты стал богат, Виктор, — прищурился Климов, — золотые часы, портсигар, перстень…— А на тебе все тот же китель, — резко отпарировал Копытин, — все твое имущество — шинель да сапоги. А я хочу тебя сделать богатым.
В Сокольники ночь приходила раньше. И если на улицах города темноту разгонял тусклый свет одиноких фонарей, то на лес она опускалась плотно и вязко.Дачи, затерявшиеся в сугробах и деревьях, были одиноки и пусты. Ни огонька, ни человеческих следов на мягком снегу.Темнота. Безлюдье. Поземка.Поэтому свет автомобильных фар был особенно ярок. Два легковых автомобиля пробирались сквозь сугробы. Свернув с широкой просеки в узкий переулок, они остановились у двухэтажной дачи. Дважды рявкнул автомобильный клаксон.Сначала тускло вспыхнули разноцветные стекла террасы, потом раскрылась дверь.Двое в шинелях, держа маузеры наготове, подошли к калитке.— Спрячь пушку, Глухой, свои! — крикнул шофер.Из дома вышли семь человек и пошли к машинам, расселись в автомобили.— Едем? — спросил шофер.— Нет. Сейчас Петька придет.На террасе в свете лампы, падающей из дверей, стояли двое. Собан — высокий, плечистый мужик лет тридцати и Петька Чернуха, худощавый, среднего роста. Он был одет как чиновник средней руки, в черное пальто с котиковым воротником шалью и такую же шапку пирожком.— Слушай меня, — чуть растягивая слова, говорил Собан, — поедете в сторону Тверской заставы, там и начнете. Пусть знают, кто хозяин в городе.— Да понял я, Собан, понял.— Еще раз повторяю, подъедете, подзовете красноперого, спросите, как проехать, и глушите.— Потом куда?— Известно куда. Ты на Долгоруковскую, а Козуля с ребятами на Патриаршие к Витьке Залетному. Там от меня известий ждите. Иди.Собан повернулся, ушел в дачу, а через несколько минут он и оставшиеся члены банды покинули дом.
За стеной по-прежнему играл граммофон, только пела уже Варя Панина. Видимо, любил эту пластинку Лапшин, потому что ставил ее подряд несколько раз.На столе стояла початая бутылка зеленого ликера. Климов сидел строгий, в застегнутом на все крючки кителе. Он даже воротник не расстегнул.По комнате шагал из угла в угол Копытин, продолжая, видимо, давно начатый спор:— …Ты говорил о чести, Алексей, о совести. Твой отец погиб в Порт-Артуре, и учился ты на казенный счет. А дальше что ты видел? Строй, нищенское жалованье подпоручика. Сорок три рубля. Из этих денег ты еще платил за гимназию.— Я честно служил, Виктор.— Так я же не обвиняю тебя. Но вспомни, когда ты пришел свататься к Ольге Васильевой, ее папенька отказал тебе. Почему? Да потому что ты нищая пехтура.— Ты не смеешь так говорить о Григории Нилыче, просто Ольга любила другого.— Ах, как это романтично. Прямо сочинение мадам Чарской. Только почему же месье Столбов, жених Олечки, сын мануфактурщика Столбова…— Прекрати, Виктор, — Климов вскочил. — Немедленно прекрати.— Ах, вам не нравится, господин штабс-капитан, ну простите, простите великодушно.— Для чего ты начал этот разговор, Виктор? Изволь объясниться.— Вот, — сказал Копытин, — мы и добрались до сути.
Гнал ветер по Долгоруковской редких прохожих, раскачивал тусклые фонари. Плясал снег в слабом желтом свете.Приплясывал на тротуаре постовой милиционер. Засунул руки под мышки, грел пальцы. Время к ночи, а наган в холодной руке не слушается.Снопом света ворвались на улицу автомобильные фары. Осветили постового.— Постовой, — крикнул шофер. — Как нам лучше к Пресне проехать?Шагнул милиционер к машине.Три выстрела отбросили его к стене. И он упал на спину, широко раскинув руки по снегу.На Лесной у магазина Капонадзе лежит у стены убитый милиционер. Уходит в темноту машина…Двое в шинелях со звездами на фуражках барабанят в двери магазина. Гудит под ударами дверь.— Открывай! Открывай, гад!— Кто? Кто там? — робко из-за дверей.— Телефон есть?— Есть.— Звони в ЧК.
Ревут на темных улицах автомобильные моторы. Сухо рвут выстрелы темноту. Падают на землю люди в шинелях, в черных пальто, в ватных куртках с милицейскими повязками на рукавах.
Смолк граммофон, словно подавился. В дверном проеме возник Лапшин.И увидел Алексей Климов совсем другого человека. Исчезла угодливая улыбка. Опасный стоял человек. Неожиданный.— Что ж, Алексей, не столковались мы с тобой.— Ты этот портсигар и перстенек, Витя, тоже в налете взял? — Алексей взял в руки золотой портсигар Копытина, покрутил. — Вот видишь, — он щелкнул крышкой, — монограмма-то затерта, только герб остался.— Ты, чистоплюй, жил нищим и сдохнешь нищим. Иди учи за кусок воблы и сахарин маршировать фабричных недоносков.— Если бы ты, Виктор, приехав с Юга, как эмиссар генерала Деникина, предложил мне идти бороться с большевиками, я отказался бы из-за честного слова. Но ты приехал с Юга не драться и умирать, а убивать и грабить. Ты налетчик, Виктор.— Ну и что? — внезапно совершенно спокойно сказал Копытин. — Революция избавила меня от обязанностей перед обществом.— Но у тебя остались обязанности перед собой.— Ты трус, Климов.Полетел на стол тяжелый портсигар, полетел, кроша рюмки… ствол нагана уперся Климову в спину.— Убери своего… — тихо сказал Алексей.— Спрячь наган, Резаный.— Он продаст, Витя.— Спрячь.Лапшин спрятал наган.— Идите, штабс-капитан, учите, нищенствуйте… Но помни, продашь, сестренку твою, Елену Федоровну, побеспокоим.Копытин дернул щекой и провел ребром ладони по горлу.Климов вышел из комнаты.— Надо шлепнуть его, — сказал Лапшин, — продаст, фраер.— Нет, я его знаю.
Мартынов что-то писал, Козлов возился с печкой, Данилов чистил наган.Он уже собрал его и вытер ветошью масляные пальцы, как зазвонил телефон.— Мартынов. Так… Так… Выезжаем. В машину! Бандюги у Тверской заставы милиционеров стреляют.Климов в подъезде достал из кармана кожаный портсигар, вынул из него самокрутку, прикурил от зажигалки.Стоял, прислонясь к стенке. Курил и думал. Разговор этот страшный вспоминал.
На темных улицах гремят выстрелы. Ревет мотор автомобиля.От Лубянки к Тверской заставе мчится длинный черный «пежо» с чекистами. Рядом с шофером Мартынов.У порота на Лесную машет руками человек с винтовкой.— Притормози-ка, — командует Мартынов.— К Грузинам поехали они, к Грузинам.— На Грузинский вал, — скомандовал Мартынов.
Климов вышел из-под арки двора. В темноте угадывался павильон Патриарших прудов. У поворота на Спиридоньевку горел одинокий фонарь. В его желтом кругу ходил милиционер.Климов поднял воротник и зашагал к Спиридоньевке.— Товарищ гражданин, — окликнул его севший на морозе голос.Климов остановился.— Огонька не найдется? Страсть как курить охота.Климов подошел, достал зажигалку.— Ваше благоро… Тьфу, гражданин штабс-капитан… Не признаете?— Скурихин, ты?— Так точно, — улыбнулся постовой.— Ты же в деревню собирался, землю делить.— Вишь, дело какое, не доехал. В милицию служить пошел.— Ты что, партийным стал?— Уж полгода, а вы-то как, Алексей Федорович, значит, с нами?— Инструктором по военному делу служить буду.— Я с нашими спорил. Одни говорили, что вы на Юг подались. А я им — не такой человек наш ротный. Вас, как в шестнадцатом ранили, мы очень жалели… Новый ротный зверь пришел. А к вам мы всей душой.— Ты вот что, Скурихин, заходи ко мне. Адрес-то помнишь?— Это куда я в пятнадцатом сестрице вашей письмо передавал?— Туда. Заходи. Ждать буду.Климов бросил руку к козырьку. Шагнул в темноту.Многовато неожиданных встреч для одного дня. Он сделал несколько шагов, и темнота слила его со стеной дома.А сзади вылетели автомобильные фары.— Постовой! Как к Страстному монастырю проехать?Климов обернулся.Скурихин шел к машине.Три выстрела разорвали темноту.И падает, падает его солдат, георгиевский кавалер Скурихин, падает на землю, которую так и не успел поделить.А свет фар в сторону ушел. Разворачивается машина.И словно в Галиции, в войне, в окопах. Прыжок — и он рядом с убитым, выхватил наган из кобуры у лежащего.А машина буксует.Как на фронте, как в бою. Прыгнул ей наперерез штабс-капитан Климов.Выстрел!Разлетелось лобовое стекло.Выстрел!Кто-то закричал.Выстрел! Выстрел! Выстрел!Машина словно слепая ударилась в столб и застыла, задрав капот.Вывалился на снег человек и пополз.А у Климова еще один патрон.— Встать! Брось оружие!Упал к ногам Климова маузер. Он наклонился, ловко подхватил его.— Не стреляй… Ой, не стреляй… — заголосил человек, — не хотел я.— К стене! — скомандовал Климов.А из переулка снова свет фар и прямо на него. Значит, конец. Климов поднял маузер.Автомобиль затормозил, поехал юзом. Выскочили из него люди в кожанках.— Чека! Не стреляй!Мартынов подбежал к разбитой машине.Шофер уронил на баранку простреленную голову, рядом с ним еще один, двое сзади.Мартынов подошел к Климову:— Это вы их?— Да. Они убили моего солдата.— Милиционера.— Он был солдат моей роты на фронте.— Хорошо стреляете. Наган его?— Да.— А маузер?Климов кивнул в сторону бандита, которого обыскивали Данилов и Козлов.— Документы попрошу.— Извольте.— Федор, — подбежал Козлов. — Этот из банды Собана. Собан на даче в Сокольниках. Говорит, не расстреляете — покажу.— Двух человек оставь у машины. А мы в район милиции, протелефонировать надо, пусть людей в Сокольники шлют.Мчится по улицам Москвы машина. Между Даниловым и Козловым сидит задержанный, в углу — Климов.— Гражданин комиссар, — сказал Алексей, — дайте мне наган.Мартынов повернулся. Внимательно посмотрел на Климова. Молча протянул ему наган, насыпал в ладонь золотистую кучку патронов.От здания МЧК в сторону Сокольников отъехал грузовик с вооруженными бойцами отряда особого назначения.Кончилась Москва. Остался позади трамвайный круг. Началась Сокольническая роща. Мартынов приказал остановить машину.— Данилов, останься. Будешь ждать опергруппу.— Товарищ Мартынов…— Выполняй приказ.Машина пошла дальше. И остался Ваня Данилов один у края рощи.Темень. Глушь. Ветер шумит в деревьях.Он вынул наган, взвел курок и сунул руку с оружием за пазуху.
— Где? — Голос Мартынова спокоен, словно в гости едет к приятным людям.— Начальник, ты обещал…— Не скули, не тронем.— Сейчас поворот будет, а там вторая дача от края.— Стой! Егоров, — повернулся Мартынов к шоферу, — останешься с этим. Мы с Козловым пойдем. Вы тоже можете остаться, гражданин Климов.— Я пойду с вами.Мартынов помолчал. И сказал тихо:— Согласен.Они шли след в след по заснеженной просеке. Вот и дача.— Ну, пойдем, благословясь. Я первый, Козлов за мной, вы, Климов, за окнами смотрите, если с нами что, постарайтесь задержать их, опергруппа с минуты на минуту приедет.Мартынов поднялся на крыльцо и толкнул дверь. Она поддалась. Они с Козловым вошли на террасу.Еще одна дверь, распахнута настежь.Темнота дома таила неожиданную опасность. Мартынов шагнул в темную прихожую.Климов стоял за деревом, внимательно вслушиваясь в тишину.Где-то недалеко заурчал мотор автомобиля. Голос его ближе и ближе. На просеку ворвался грузовик. Люди с винтовками окружали дачу.Горела лампа в столовой, ходили по комнатам чекисты. Никого. Ушел Собан.
В окна здания на Малой Лубянке пришел рассвет. Залил тусклым светом комнату, растворил желтизну электрической лампы.— Сколько же один человек наврать может, немыслимое дело! — Мартынов встал из-за стола, подошел к печке, приложил ладони к темному кафелю. — Слушай, — продолжал он, — ты раз правду скажи, тебе же легче будет.Арестованный сидел у стола, вжавшись в спинку огромного резного стула, затравленно глядел на Козлова и Данилова, устроившихся на диване.— Поехали по порядку, — Мартынов подошел к нему, сел на край стола: — Имя?— Ну, Петр.— Отца как звали?— Ну, Евсей.— Ты что, извозчик — ну да ну. Говори толком. Петр Евсеевич. А фамилия?— Бухин.— Значит, Петр Евсеевич Бухин. И в машину ты попал случайно, ни в кого не стрелял?Мартынов перегнулся через стол, достал из ящика маузер арестованного.— Твой?— А я откуда знаю?— Ты же не дурак, вот показания разоружившего тебя военрука Климова. Сколько в нем патронов должно быть?— Ну, десять.— Так, — Мартынов вынул обойму, вытряхнул на стол шесть патронов.— Теперь гляди. Видишь, патроны у тебя редкие. Пули в никелированной оболочке.— Ну.— А вот пуля из убитого милиционера на Патриарших, медиками извлечена, — Мартынов бросил на стол деформированный никелированный кусок металла. — А теперь… — он вскочил со стола, схватил арестованного за руку, — смотри.На правой руке был выколот синий меч и имя: Степан.— Так что, Степа, дальше нукать будем?— Не докажешь… не докажешь, — заголосил арестованный.— А чего мне тебе доказывать. Сам грамотный, декрет читал. Был взят с оружием в руках…— Скажу я, что знаю, скажу… Только не стреляй ты меня… Я ж молодой совсем, двадцать лет… Жизни не видел…— А те, кого вы грохнули вчера ночью, они жизнь видели? Моя бы власть…Мартынов замолчал, побелел и опять отошел к печке.
1 2 3 4 5 6 7 8