.. Ларионов сквозь зубы цедит:
— Закройте занавес, закройте... не могу!!!
Занавес пошел. Заседание штаба не состоялось.
— Все, — сказал Саша, — отомстил я немецко-фашистским палачам. Пойдем к Анатолию Андреевичу. Только ни ему, ни Эфросу ни слова, а то они мне такое устроят!.. Пойдем.
А еще Саша отличился, когда выпускали спектакль «Семья» по пьесе Попова. Это про семью Ульяновых. Володю-гимназиста играл Г. Сайфулин, брата Александра — Покровский, а С. Гиацинтова играла мать.
И вот сдача спектакля. В зале все: и министерство, и главки, и райком, и горком, и все другие «комы». В обязательных черных костюмах, при галстуках — мужчины и дамы с косами, уложенными, как нимбы у святых (сравнение сомнительное, я понимаю).
Начинается сцена, когда Александр Ульянов после каникул собирается в Петербург готовить покушение на царя. Покровский, стоя на середине сцены, собирает чемодан. Вбегает золотоволосый, курчавый Володя. Сборы брата для него неожиданность.
— Саша, ты куда?
А Саша, спокойно укладывая вещи в чемодан, отвечает:
— В Ленинград.
— Куда, куда?! — широко открыв глаза, спрашивает Володя.
— В Ленинград, в Ленинград, — опять же спокойно отвечает брат.
Сайфулин взвыл, показал зрителям пальцем на брата и убежал со сцены.
А из-за кулис был слышен голос Гиацинтовой, которая давилась от смеха:
— Не пойду я на сцену! Не пойду! Пусть он уезжает, куда хочет! Не пойду!..
А Саша, ничего не понимая, стоял один на сцене и продолжал тупо складывать вещи в чемодан. Из зала раздался обреченный голос Колеватого:
— Занавес закройте, пожалуйста...
Черные костюмы и нимбы мрачно покидали зал... А царя, как известно, все равно убили.
Театр Ленкома гастролировал по всей стране. И каждая поездка была для нас огромным праздником. Порой «истории» начинались уже в поезде.
Как-то поехали мы на очередные гастроли. Меня пришли провожать мои друзья-акробаты братья Воронины. Они, любя меня, притащили какую-то чудодейственную мазь, избавляющую от облысения. Где-то в Тбилиси ее раздобыли. Странная масса, пахнущая чесноком. Всучили мне банку и пластиковую шапочку. Проинструктировали: втирай, дескать, на ночь в лысину, натягивай шапочку, а утром смывай. Недели через две волос попрет!..
Значит, поехали. Я в одном купе с нашей примой Ольгой Яковлевой, а в соседнем — неугомонная четверка: Гена Сайфулин, Валя Смирнитский, Георгий Мартынюк и Игорь Кашинцев. Ребята сразу же начали «соображать». Вскоре скребутся ко мне:
— Дед, дай чего-нибудь закусить.
— Да нет у меня ничего.
— Ну что ты жмешься — вон у тебя какая-то закусь в банках. И как раз чесноком пахнет.
— Мужики, — говорю, — это не закусь — мазь от облысения.
— Свистишь, дед. — И ушли, недовольные, допивать.
Гудели до утра, спать всем мешали. Думаю: надо ребят проучить. Вижу — на крючке висит парик Ольги Михайловны. Длинный, кучерявый. Натянул парик, вылез по пояс голый и в соседнее купе стал стучать. Открыли они и спьяну глаза вытаращили. А я им этак торжественно-возмущенно:
— Что, суки, не верили?!
Смирнитский упал с полки и сломал руку. Мартынюк угрюмо пробормотал, обращаясь сам к себе:
— Допился...
У Сайфулина начались судороги. А лысый Кашинцев воскликнул с восторгом:
— Это, блин, жизнь! — И упал лицом в подушку.
Я удалился. А минут через пятнадцать они опомнились и стали ломиться в наше купе. Но строгая Ольга Михайловна их не пустила.
Весь гастрольный сезон Смирнитский ходил со сломанной рукой и смотрел на меня волком.
Да, актеры не могут не играть, не могут не разыгрывать друг друга. Это уж их профессия. Но инженеры-то при чем? Кажется, серьезные люди, всё у них на точных расчетах, на сухой математике и — туда же!
Приехали мы с гастролями в Югославию. Раз «Югославия», стало быть, это случилось еще при Советской власти. Не помню уж, в каком городе мы играли. Да это и не столь важно. Только я умылся с дороги, переоделся и вдруг раздается телефонный звонок.
— Это господин Дуров? — спрашивают на ломаном русском языке.
Тогда еще слово «господин» не было в ходу и звучало как-то непривычно. Это сейчас все «господа», «лорды», «леди» и «гамильтоны». Но раз спросили, нужно отвечать.
— Да, — говорю, — это я.
— Господин Дуров, с вами говорит внук генерала Врангеля. Я хотел бы с вами очень повидаться здесь.
Я, конечно, не то, чтобы струсил, но, знаете, в то время встречаться с внуком Врангеля... Ведь всегда есть в творческой группе какой-нибудь «второй режиссер», который вовсе и не «второй режиссер», а в крайнем случае майор, а то и подполковник. И можешь сразу сделаться невыездным. А я им уже был.
И человека обидеть мне не хотелось. Я так тактично ему говорю:
— Вы знаете, у нас очень сложное расписание. — Я его, действительно, не обманывал. — Я даже не представляю, когда мы можем встретиться.
— Да, очень жаль, — сказал он и повесил трубку.
День проходит, опять звонок. Звонит такой же интеллигентный человек.
— Господин Дуров?
— Да, — говорю, — господин Дуров.
— С вами говорит внук адмирала Колчака. Я живу здесь, в Югославии, и мне очень хотелось бы с вами встретиться.
И тоже разговаривает на ломаном русском.
Я ему говорю то же, что и внуку генерала Врангеля:
— Вы знаете, я очень занят. Ни минуты...
— Понимаю, понимаю, понимаю... Я вот тут со своим приятелем созвонился, и он мне тоже сказал, что очень трудно с вами встретиться.
Я сразу понял, кто у него приятель.
И вдруг прихожу я как-то со спектакля, и меня достает звонок. Слышу знакомый голос:
— Извините, что поздно звоню. Мы сидим сейчас со своим приятелем в номере на шестом этаже и ждем вас.
Ну, думаю, куда деваться? Пойду, и пропади оно все пропадом! Пускай буду невыездным, но не могу же я отказаться от такого гостеприимства! И вдобавок еще оказаться трусом.
Поднимаюсь на шестой этаж, стучусь в номер, который мне назвали. Открывают мне дверь два красивых мужика в роскошных костюмах. Смотрю — в гостиной стол накрыт.
— Садитесь, — предлагают.
Я сажусь, а они говорят:
— Как мы счастливы, что вы пришли. Мы смотрели все ваши спектакли. Вы такой замечательный артист!
Мы выпили, закусили, поболтали. Смотрю, они потихоньку-потихоньку начинают терять акцент и говорят уже на чистом русском языке. Я смотрю на одного, на другого — и ничего не понимаю. А они как начали ржать.
— Дуров, — говорят, — прости нас, пожалуйста, мы инженеры из Москвы, строим здесь комбинат. И мы так соскучились по своим, так захотелось пообщаться с земляком!
Мы хохотали тогда до упаду. И потом до окончания гастролей часто встречались. И они пришли провожать нашу труппу на вокзал.
Это было, конечно, очень здорово.
Нашу театральную труппу везде принимали прекрасно.
Никогда не забуду, как нас после гастролей провожали в Перми. Это можно сравнить лишь со встречей челюскинцев в 1934 году. Машины и автобусы, которые везли нас на вокзал, были буквально завалены и забросаны цветами. Нам кричали:
— Приезжайте еще! Мы вас очень любим!
Прощание растрогало нас до слез. Было такое чувство, будто навек расстаешься с родными людьми. Больше такое состояние я не переживал, кажется, никогда.
Горечь расставания с городом усугублялась еще и тем, что здесь мы не только с триумфом играли спектакли, но и раскрутились на полную катушку: розыгрыши, шутки, подставки сыпались, как из мешка разноцветные елочные игрушки.
Как только мы приехали в Пермь, сразу же пошли осматривать город, кто куда. Я с приятелем пошел в зоопарк. Почему зоопарк? А черт его знает! И вот там мы увидели зеленую козу и сразу же сообразили, как нам использовать эту козу в корыстных целях.
Вернувшись в театр, мы стали заключать пари.
— Ты видел зеленую козу? — спрашивали мы очередную жертву.
— Таких не бывает, — безапелляционно заявляла жертва, еще не зная, что она уже обречена.
— Правильно, не бывает, — соглашались мы. — А вот в местном зоопарке есть единственный во всем мире экземпляр зеленой козы. Хочешь держать пари?
Разменной монетой пари служила бутылка. Ну кто же откажется от беспроигрышного пари! Только идиот может поверить в зеленую козу.
Пари заключалось, и обреченный спорщик бежал в зоопарк. А вернувшись, ругался:
— Сволочи, вы проиграли! Это личная коза директора зоопарка. Она ходит на воле. Там покрасили штакетник, она чесалась об него и измазалась.
— Но она зеленая или не зеленая?
— Зеленая, но...
— Мы об этом и спорили. Беги в магазин.
Многие бегали и в зоопарк, и в магазин, и мы оказались владельцами приличного состояния. И могли менять свою продукцию на все, на что хотели: бутылка, она хоть и стеклянная, но поустойчивей доллара будет. В любой стране.
Но непревзойденными мастерами розыгрышей выступали Александр Ширвиндт и Михаил Державин. Они начали работать, как и мы, сразу же.
Еще когда ехали в автобусе от вокзала до гостиницы, они внимательно изучали достопримечательности города. И когда добрались до места, в их светлых головах уже созрел гениальный по простоте план.
И вот они сидят в гримерной. Задумчивые, сосредоточенно о чем-то размышляющие. Тут же гример. Все молчат. Наконец Александр не выдерживает, тяжело вздыхает и с досадой бормочет:
— И почему мы взяли только по одному!.. Да и рубашки надо было брать по три, а не по две...
— Я говорил, — слабо оправдывается Михаил.
— Говорил...
Опять молчат.
— Ладно, Саша, — успокаивает товарища Михаил, — завтра поедем и еще возьмем.
— А вдруг уже не будет? — беспокоится Александр.
— Да нет, ты же видел — там было много.
Гример начинает волноваться.
— Вы о чем, ребята?
— Да ни о чем, просто так.
Но тот уже почувствовал, что это не «просто так», и начинает канючить:
— Ну что, жалко, что ли, сказать? Сами же говорите, что там много.
— Ладно, черт с тобой, — сдается, наконец, Александр и смотрит на друга. — Сказать, что ли?
— Да уж говори, — обреченно соглашается Михаил. — От него ведь не отвяжешься.
— Улица Чкалова, дом 4, — шепотом произносит Александр, оглядываясь на дверь.
— И что там? — гример тоже переходит на шепот.
— А там продают английские замшевые пиджаки по цене двух бутылок и рубашки любых расцветок. Сколько здесь три — в Москве одна стоит. Да и не найдешь таких в Москве.
— А что так дешево? — недоверчиво спрашивает гример.
— Наверняка, контрабанда, — делает предположение Михаил. — Им, видно, нужно быстрее сплавить товар. Только ты — никому!
— Да вы что? Могила!
Гример несколько минут мнется, потом не выдерживает нервного напряжения и осторожно спрашивает:
— Ребята, я вам, наверное, уже не нужен?
— Конечно. Иди отдыхай.
Гример пулей выскакивает из комнаты и вот уже почти вся труппа мчится на такси, на частниках, на попутках на окраину города: на улицу Чкалова, дом 4, дом, который приметил Ширвиндт еще при въезде в Пермь. Приезжают и видят задрипанную керосиновую лавку. Но гример-то понимает, что все это камуфляж, и начинает давить на продавца.
— Чего вы боитесь? Мы московские артисты: сегодня здесь, завтра — там. Никто ничего не узнает. Все будет шито-крыто. А мы у вас весь товар заберем.
— Какой товар? — ничего не может понять продавец. — Вот мой товар — керосин. Хотите — берите, хоть весь! Какие замшевые пиджаки? Вы с ума сошли! Какой дурак будет держать в керосиновой лавке замшевые пиджаки?
Все лезут в лавку, чтобы лично убедиться, что пиджаков, действительно, нет и, в конце концов, убеждаются.
Назад едут все вместе автобусом. Мрачные и с желанием мести. А кто виноват? Гример виноват.
Был у нас в труппе артист Гоша (царство ему небесное!). И вот прибегает он однажды ко мне в номер чуть не со слезами на глазах.
— Левочка! Левочка! Что мне делать? Пришла срочная телеграмма. Вот: «Прилетай зпт Миша проглотил шуруп тчк Целую бабушка». Что делать?..
— А что делать, — говорю, — вылетай! Я за тебя сыграю роль. И ни о чем не беспокойся.
— Спасибо! Ты настоящий друг! — И убегает.
Сажусь, начинаю учить роль — спектакль в тот же вечер. И тут опять прибегает Гоша, но на этот раз радостный.
— Левочка! Пришла еще одна телеграмма. Слушай: «Шуруп вышел зпт можешь не вылетать тчк Целую бабушка».
Веселое время — гастроли! Праздник души и сердца.
Это было, когда мы гастролировали в Узбекистане.. Среди артистов пополз слушок, что Ширвиндта и Державина пригласили выступить на каком-то важном правительственном приеме. Кто, кроме них, еще будет участвовать в концерте — тайна. Наверное, государственная. И об этом опять же знают только Ширвиндт и Державин.
Прошелестел еще один слушок: платить артистам по этическим соображениям не будут. Но зато вручат дорогие — очень дорогие! — подарки. А кому не хочется получить восточный подарок! Наверняка что-нибудь бесценное.
Артист, назову его Сережей, недолго мучился гамлетовскими сомнениями: быть или не быть. Конечно, быть! И он направился к неразлучным друзьям.
— Ребята, — попросил он, — включите меня в свой список. Что вам стоит?
— Сложно, — задумался Ширвиндт. — Ты же сам понимаешь — это на правительственном уровне.
— Да я понимаю... И все же?
— Даже не знаю. Ладно, ничего не обещаю, но я поговорю.
— Я тебя прошу.
— Сделаю все, что могу.
Дня через два-три Ширвиндт подходит к Сереже и ласково улыбается.
— Ну, — говорит, — старик, поздравляю: тебя включили в концерт — будешь ведущим. Но текст придется заучить на узбекском языке. Как, справишься?
— Спрашиваешь!
Дал ему Ширвиндт текст на узбекском языке, написанный русскими буквами, и предупредил:
— Срок тебе — десять дней. Не тяни, сразу же начинай учить.
А жили они в соседних номерах, где все прослушивалось. И, попивая узбекское вино, Саша с Мишей от души веселились, слушая, как за стеной целыми днями Сережа бубнит:
— Дыр-быр-бур... Бур-дур-дыр...
Наконец проходят десять дней и довольный Сереже заходит к соседям.
— Я готов. Когда концерт?
— Какой концерт? — Ширвиндт явно не понимает, о чем идет речь.
— Как «какой»? — Сережа в растерянности. — Концерт, где подарки будут давать.
— Понятия не имею.
— Да ты же мне текст дал — на узбекском языке. Я его выучил наизусть!
— Старик, я же не знаю узбекский. Как я мог тебе дать?
— А сейчас посмотрим...
Сережа выбегает из номера и вскоре возвращается с узбеком.
— Вот, — дает он ему текст и тычет в него пальцем, — прочитай-ка, что здесь написано.
Тот долго рассматривает бумажку и с трудом начинает читать:
— Дыр-быр-бур... Ребята, это какая-то хреновина, извините меня. По-моему, такого языка вообще нет.
И тогда до Сережи доходит.
— Ну, паразиты, — грозит он, — я вам тоже сделаю! — И хлопает дверью.
А что? Пустячок, а приятно.
Да разве же мы задумывались, опуская в трубу кошку: приятно это ей или неприятно? А разве мы жалели влюбленного фраера, который бил со всего маху носком в бетонную стену и корчился от боли?
Мы просто не задумывались над этим. Главное, нам было смешно и весело! И мы никого не хотели обидеть. Да разве ж и можно веселой шуткой обидеть кого-то?
И я снова и снова раздумываю над своим почетным званием Трагический клоун, которое мне льстит. Почему?
Может быть, дорогой моему сердцу читатель и зритель, когда мы вместе с вами закончим эту книгу, то найдем ответ на этот вопрос.
Коля пришел на заседание Академии травильщиков с кулечком в руках.
— Что это? — спросил председатель, ожидая услышать очередную историю.
— Яички, — простодушно ответил Коля и уточнил: — Десять штук.
— Зачем?
— Начинаю новую жизнь.
— Как это? — не понял председатель.
— А очень просто: бросаю пить и перехожу на диетическое питание.
— Да это же здорово! — возбудились академики. — Это же непременно надо отметить! Ведь новая жизнь начинается раз в жизни! И прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно!
— Ребята, — остановил общий порыв Коля. — Я же ясно сказал: начинаю новую жизнь.
— Так и мы об этом! — сказал Борис Годунов в шапке Мономаха и со скипетром в руке.
Предстоял спектакль «Борис Годунов», и все бояре были в гриме и в шубах. И никто не хотел, чтобы такое великое событие не было отмечено достойным образом,
Тогда я предложил компромиссное решение.
— Коля, — сказал я, — не будем гадать, какая жизнь лучше, старая или новая. Клади свой кулечек на стол.
— Зачем? — не понял Коля, нежно прижимая свое диетическое питание к груди.
— Клади, клади. Царь-батюшка ударит по нему скипетром, и, если после этого останется хотя бы одно целое яйцо, я ставлю тебе литр.
Коля был настоящим артистом и азартным человеком и не сразу понял подвох — игра заинтересовала его. Он с готовностью положил свой кулечек на стол, и мы все замерли.
Борис Годунов примерился и жахнул царским скипетром по яйцам так, что даже и хруста никто не услышал — только короткий стук: бам!
Коля бросился к тому, что осталось от кулечка, и стал лихорадочно перебирать то, что превратилось в гоголь-моголь.
— Есть! — выкрикнул он, наконец, с торжеством и поднял над головой целое яйцо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
— Закройте занавес, закройте... не могу!!!
Занавес пошел. Заседание штаба не состоялось.
— Все, — сказал Саша, — отомстил я немецко-фашистским палачам. Пойдем к Анатолию Андреевичу. Только ни ему, ни Эфросу ни слова, а то они мне такое устроят!.. Пойдем.
А еще Саша отличился, когда выпускали спектакль «Семья» по пьесе Попова. Это про семью Ульяновых. Володю-гимназиста играл Г. Сайфулин, брата Александра — Покровский, а С. Гиацинтова играла мать.
И вот сдача спектакля. В зале все: и министерство, и главки, и райком, и горком, и все другие «комы». В обязательных черных костюмах, при галстуках — мужчины и дамы с косами, уложенными, как нимбы у святых (сравнение сомнительное, я понимаю).
Начинается сцена, когда Александр Ульянов после каникул собирается в Петербург готовить покушение на царя. Покровский, стоя на середине сцены, собирает чемодан. Вбегает золотоволосый, курчавый Володя. Сборы брата для него неожиданность.
— Саша, ты куда?
А Саша, спокойно укладывая вещи в чемодан, отвечает:
— В Ленинград.
— Куда, куда?! — широко открыв глаза, спрашивает Володя.
— В Ленинград, в Ленинград, — опять же спокойно отвечает брат.
Сайфулин взвыл, показал зрителям пальцем на брата и убежал со сцены.
А из-за кулис был слышен голос Гиацинтовой, которая давилась от смеха:
— Не пойду я на сцену! Не пойду! Пусть он уезжает, куда хочет! Не пойду!..
А Саша, ничего не понимая, стоял один на сцене и продолжал тупо складывать вещи в чемодан. Из зала раздался обреченный голос Колеватого:
— Занавес закройте, пожалуйста...
Черные костюмы и нимбы мрачно покидали зал... А царя, как известно, все равно убили.
Театр Ленкома гастролировал по всей стране. И каждая поездка была для нас огромным праздником. Порой «истории» начинались уже в поезде.
Как-то поехали мы на очередные гастроли. Меня пришли провожать мои друзья-акробаты братья Воронины. Они, любя меня, притащили какую-то чудодейственную мазь, избавляющую от облысения. Где-то в Тбилиси ее раздобыли. Странная масса, пахнущая чесноком. Всучили мне банку и пластиковую шапочку. Проинструктировали: втирай, дескать, на ночь в лысину, натягивай шапочку, а утром смывай. Недели через две волос попрет!..
Значит, поехали. Я в одном купе с нашей примой Ольгой Яковлевой, а в соседнем — неугомонная четверка: Гена Сайфулин, Валя Смирнитский, Георгий Мартынюк и Игорь Кашинцев. Ребята сразу же начали «соображать». Вскоре скребутся ко мне:
— Дед, дай чего-нибудь закусить.
— Да нет у меня ничего.
— Ну что ты жмешься — вон у тебя какая-то закусь в банках. И как раз чесноком пахнет.
— Мужики, — говорю, — это не закусь — мазь от облысения.
— Свистишь, дед. — И ушли, недовольные, допивать.
Гудели до утра, спать всем мешали. Думаю: надо ребят проучить. Вижу — на крючке висит парик Ольги Михайловны. Длинный, кучерявый. Натянул парик, вылез по пояс голый и в соседнее купе стал стучать. Открыли они и спьяну глаза вытаращили. А я им этак торжественно-возмущенно:
— Что, суки, не верили?!
Смирнитский упал с полки и сломал руку. Мартынюк угрюмо пробормотал, обращаясь сам к себе:
— Допился...
У Сайфулина начались судороги. А лысый Кашинцев воскликнул с восторгом:
— Это, блин, жизнь! — И упал лицом в подушку.
Я удалился. А минут через пятнадцать они опомнились и стали ломиться в наше купе. Но строгая Ольга Михайловна их не пустила.
Весь гастрольный сезон Смирнитский ходил со сломанной рукой и смотрел на меня волком.
Да, актеры не могут не играть, не могут не разыгрывать друг друга. Это уж их профессия. Но инженеры-то при чем? Кажется, серьезные люди, всё у них на точных расчетах, на сухой математике и — туда же!
Приехали мы с гастролями в Югославию. Раз «Югославия», стало быть, это случилось еще при Советской власти. Не помню уж, в каком городе мы играли. Да это и не столь важно. Только я умылся с дороги, переоделся и вдруг раздается телефонный звонок.
— Это господин Дуров? — спрашивают на ломаном русском языке.
Тогда еще слово «господин» не было в ходу и звучало как-то непривычно. Это сейчас все «господа», «лорды», «леди» и «гамильтоны». Но раз спросили, нужно отвечать.
— Да, — говорю, — это я.
— Господин Дуров, с вами говорит внук генерала Врангеля. Я хотел бы с вами очень повидаться здесь.
Я, конечно, не то, чтобы струсил, но, знаете, в то время встречаться с внуком Врангеля... Ведь всегда есть в творческой группе какой-нибудь «второй режиссер», который вовсе и не «второй режиссер», а в крайнем случае майор, а то и подполковник. И можешь сразу сделаться невыездным. А я им уже был.
И человека обидеть мне не хотелось. Я так тактично ему говорю:
— Вы знаете, у нас очень сложное расписание. — Я его, действительно, не обманывал. — Я даже не представляю, когда мы можем встретиться.
— Да, очень жаль, — сказал он и повесил трубку.
День проходит, опять звонок. Звонит такой же интеллигентный человек.
— Господин Дуров?
— Да, — говорю, — господин Дуров.
— С вами говорит внук адмирала Колчака. Я живу здесь, в Югославии, и мне очень хотелось бы с вами встретиться.
И тоже разговаривает на ломаном русском.
Я ему говорю то же, что и внуку генерала Врангеля:
— Вы знаете, я очень занят. Ни минуты...
— Понимаю, понимаю, понимаю... Я вот тут со своим приятелем созвонился, и он мне тоже сказал, что очень трудно с вами встретиться.
Я сразу понял, кто у него приятель.
И вдруг прихожу я как-то со спектакля, и меня достает звонок. Слышу знакомый голос:
— Извините, что поздно звоню. Мы сидим сейчас со своим приятелем в номере на шестом этаже и ждем вас.
Ну, думаю, куда деваться? Пойду, и пропади оно все пропадом! Пускай буду невыездным, но не могу же я отказаться от такого гостеприимства! И вдобавок еще оказаться трусом.
Поднимаюсь на шестой этаж, стучусь в номер, который мне назвали. Открывают мне дверь два красивых мужика в роскошных костюмах. Смотрю — в гостиной стол накрыт.
— Садитесь, — предлагают.
Я сажусь, а они говорят:
— Как мы счастливы, что вы пришли. Мы смотрели все ваши спектакли. Вы такой замечательный артист!
Мы выпили, закусили, поболтали. Смотрю, они потихоньку-потихоньку начинают терять акцент и говорят уже на чистом русском языке. Я смотрю на одного, на другого — и ничего не понимаю. А они как начали ржать.
— Дуров, — говорят, — прости нас, пожалуйста, мы инженеры из Москвы, строим здесь комбинат. И мы так соскучились по своим, так захотелось пообщаться с земляком!
Мы хохотали тогда до упаду. И потом до окончания гастролей часто встречались. И они пришли провожать нашу труппу на вокзал.
Это было, конечно, очень здорово.
Нашу театральную труппу везде принимали прекрасно.
Никогда не забуду, как нас после гастролей провожали в Перми. Это можно сравнить лишь со встречей челюскинцев в 1934 году. Машины и автобусы, которые везли нас на вокзал, были буквально завалены и забросаны цветами. Нам кричали:
— Приезжайте еще! Мы вас очень любим!
Прощание растрогало нас до слез. Было такое чувство, будто навек расстаешься с родными людьми. Больше такое состояние я не переживал, кажется, никогда.
Горечь расставания с городом усугублялась еще и тем, что здесь мы не только с триумфом играли спектакли, но и раскрутились на полную катушку: розыгрыши, шутки, подставки сыпались, как из мешка разноцветные елочные игрушки.
Как только мы приехали в Пермь, сразу же пошли осматривать город, кто куда. Я с приятелем пошел в зоопарк. Почему зоопарк? А черт его знает! И вот там мы увидели зеленую козу и сразу же сообразили, как нам использовать эту козу в корыстных целях.
Вернувшись в театр, мы стали заключать пари.
— Ты видел зеленую козу? — спрашивали мы очередную жертву.
— Таких не бывает, — безапелляционно заявляла жертва, еще не зная, что она уже обречена.
— Правильно, не бывает, — соглашались мы. — А вот в местном зоопарке есть единственный во всем мире экземпляр зеленой козы. Хочешь держать пари?
Разменной монетой пари служила бутылка. Ну кто же откажется от беспроигрышного пари! Только идиот может поверить в зеленую козу.
Пари заключалось, и обреченный спорщик бежал в зоопарк. А вернувшись, ругался:
— Сволочи, вы проиграли! Это личная коза директора зоопарка. Она ходит на воле. Там покрасили штакетник, она чесалась об него и измазалась.
— Но она зеленая или не зеленая?
— Зеленая, но...
— Мы об этом и спорили. Беги в магазин.
Многие бегали и в зоопарк, и в магазин, и мы оказались владельцами приличного состояния. И могли менять свою продукцию на все, на что хотели: бутылка, она хоть и стеклянная, но поустойчивей доллара будет. В любой стране.
Но непревзойденными мастерами розыгрышей выступали Александр Ширвиндт и Михаил Державин. Они начали работать, как и мы, сразу же.
Еще когда ехали в автобусе от вокзала до гостиницы, они внимательно изучали достопримечательности города. И когда добрались до места, в их светлых головах уже созрел гениальный по простоте план.
И вот они сидят в гримерной. Задумчивые, сосредоточенно о чем-то размышляющие. Тут же гример. Все молчат. Наконец Александр не выдерживает, тяжело вздыхает и с досадой бормочет:
— И почему мы взяли только по одному!.. Да и рубашки надо было брать по три, а не по две...
— Я говорил, — слабо оправдывается Михаил.
— Говорил...
Опять молчат.
— Ладно, Саша, — успокаивает товарища Михаил, — завтра поедем и еще возьмем.
— А вдруг уже не будет? — беспокоится Александр.
— Да нет, ты же видел — там было много.
Гример начинает волноваться.
— Вы о чем, ребята?
— Да ни о чем, просто так.
Но тот уже почувствовал, что это не «просто так», и начинает канючить:
— Ну что, жалко, что ли, сказать? Сами же говорите, что там много.
— Ладно, черт с тобой, — сдается, наконец, Александр и смотрит на друга. — Сказать, что ли?
— Да уж говори, — обреченно соглашается Михаил. — От него ведь не отвяжешься.
— Улица Чкалова, дом 4, — шепотом произносит Александр, оглядываясь на дверь.
— И что там? — гример тоже переходит на шепот.
— А там продают английские замшевые пиджаки по цене двух бутылок и рубашки любых расцветок. Сколько здесь три — в Москве одна стоит. Да и не найдешь таких в Москве.
— А что так дешево? — недоверчиво спрашивает гример.
— Наверняка, контрабанда, — делает предположение Михаил. — Им, видно, нужно быстрее сплавить товар. Только ты — никому!
— Да вы что? Могила!
Гример несколько минут мнется, потом не выдерживает нервного напряжения и осторожно спрашивает:
— Ребята, я вам, наверное, уже не нужен?
— Конечно. Иди отдыхай.
Гример пулей выскакивает из комнаты и вот уже почти вся труппа мчится на такси, на частниках, на попутках на окраину города: на улицу Чкалова, дом 4, дом, который приметил Ширвиндт еще при въезде в Пермь. Приезжают и видят задрипанную керосиновую лавку. Но гример-то понимает, что все это камуфляж, и начинает давить на продавца.
— Чего вы боитесь? Мы московские артисты: сегодня здесь, завтра — там. Никто ничего не узнает. Все будет шито-крыто. А мы у вас весь товар заберем.
— Какой товар? — ничего не может понять продавец. — Вот мой товар — керосин. Хотите — берите, хоть весь! Какие замшевые пиджаки? Вы с ума сошли! Какой дурак будет держать в керосиновой лавке замшевые пиджаки?
Все лезут в лавку, чтобы лично убедиться, что пиджаков, действительно, нет и, в конце концов, убеждаются.
Назад едут все вместе автобусом. Мрачные и с желанием мести. А кто виноват? Гример виноват.
Был у нас в труппе артист Гоша (царство ему небесное!). И вот прибегает он однажды ко мне в номер чуть не со слезами на глазах.
— Левочка! Левочка! Что мне делать? Пришла срочная телеграмма. Вот: «Прилетай зпт Миша проглотил шуруп тчк Целую бабушка». Что делать?..
— А что делать, — говорю, — вылетай! Я за тебя сыграю роль. И ни о чем не беспокойся.
— Спасибо! Ты настоящий друг! — И убегает.
Сажусь, начинаю учить роль — спектакль в тот же вечер. И тут опять прибегает Гоша, но на этот раз радостный.
— Левочка! Пришла еще одна телеграмма. Слушай: «Шуруп вышел зпт можешь не вылетать тчк Целую бабушка».
Веселое время — гастроли! Праздник души и сердца.
Это было, когда мы гастролировали в Узбекистане.. Среди артистов пополз слушок, что Ширвиндта и Державина пригласили выступить на каком-то важном правительственном приеме. Кто, кроме них, еще будет участвовать в концерте — тайна. Наверное, государственная. И об этом опять же знают только Ширвиндт и Державин.
Прошелестел еще один слушок: платить артистам по этическим соображениям не будут. Но зато вручат дорогие — очень дорогие! — подарки. А кому не хочется получить восточный подарок! Наверняка что-нибудь бесценное.
Артист, назову его Сережей, недолго мучился гамлетовскими сомнениями: быть или не быть. Конечно, быть! И он направился к неразлучным друзьям.
— Ребята, — попросил он, — включите меня в свой список. Что вам стоит?
— Сложно, — задумался Ширвиндт. — Ты же сам понимаешь — это на правительственном уровне.
— Да я понимаю... И все же?
— Даже не знаю. Ладно, ничего не обещаю, но я поговорю.
— Я тебя прошу.
— Сделаю все, что могу.
Дня через два-три Ширвиндт подходит к Сереже и ласково улыбается.
— Ну, — говорит, — старик, поздравляю: тебя включили в концерт — будешь ведущим. Но текст придется заучить на узбекском языке. Как, справишься?
— Спрашиваешь!
Дал ему Ширвиндт текст на узбекском языке, написанный русскими буквами, и предупредил:
— Срок тебе — десять дней. Не тяни, сразу же начинай учить.
А жили они в соседних номерах, где все прослушивалось. И, попивая узбекское вино, Саша с Мишей от души веселились, слушая, как за стеной целыми днями Сережа бубнит:
— Дыр-быр-бур... Бур-дур-дыр...
Наконец проходят десять дней и довольный Сереже заходит к соседям.
— Я готов. Когда концерт?
— Какой концерт? — Ширвиндт явно не понимает, о чем идет речь.
— Как «какой»? — Сережа в растерянности. — Концерт, где подарки будут давать.
— Понятия не имею.
— Да ты же мне текст дал — на узбекском языке. Я его выучил наизусть!
— Старик, я же не знаю узбекский. Как я мог тебе дать?
— А сейчас посмотрим...
Сережа выбегает из номера и вскоре возвращается с узбеком.
— Вот, — дает он ему текст и тычет в него пальцем, — прочитай-ка, что здесь написано.
Тот долго рассматривает бумажку и с трудом начинает читать:
— Дыр-быр-бур... Ребята, это какая-то хреновина, извините меня. По-моему, такого языка вообще нет.
И тогда до Сережи доходит.
— Ну, паразиты, — грозит он, — я вам тоже сделаю! — И хлопает дверью.
А что? Пустячок, а приятно.
Да разве же мы задумывались, опуская в трубу кошку: приятно это ей или неприятно? А разве мы жалели влюбленного фраера, который бил со всего маху носком в бетонную стену и корчился от боли?
Мы просто не задумывались над этим. Главное, нам было смешно и весело! И мы никого не хотели обидеть. Да разве ж и можно веселой шуткой обидеть кого-то?
И я снова и снова раздумываю над своим почетным званием Трагический клоун, которое мне льстит. Почему?
Может быть, дорогой моему сердцу читатель и зритель, когда мы вместе с вами закончим эту книгу, то найдем ответ на этот вопрос.
Коля пришел на заседание Академии травильщиков с кулечком в руках.
— Что это? — спросил председатель, ожидая услышать очередную историю.
— Яички, — простодушно ответил Коля и уточнил: — Десять штук.
— Зачем?
— Начинаю новую жизнь.
— Как это? — не понял председатель.
— А очень просто: бросаю пить и перехожу на диетическое питание.
— Да это же здорово! — возбудились академики. — Это же непременно надо отметить! Ведь новая жизнь начинается раз в жизни! И прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно!
— Ребята, — остановил общий порыв Коля. — Я же ясно сказал: начинаю новую жизнь.
— Так и мы об этом! — сказал Борис Годунов в шапке Мономаха и со скипетром в руке.
Предстоял спектакль «Борис Годунов», и все бояре были в гриме и в шубах. И никто не хотел, чтобы такое великое событие не было отмечено достойным образом,
Тогда я предложил компромиссное решение.
— Коля, — сказал я, — не будем гадать, какая жизнь лучше, старая или новая. Клади свой кулечек на стол.
— Зачем? — не понял Коля, нежно прижимая свое диетическое питание к груди.
— Клади, клади. Царь-батюшка ударит по нему скипетром, и, если после этого останется хотя бы одно целое яйцо, я ставлю тебе литр.
Коля был настоящим артистом и азартным человеком и не сразу понял подвох — игра заинтересовала его. Он с готовностью положил свой кулечек на стол, и мы все замерли.
Борис Годунов примерился и жахнул царским скипетром по яйцам так, что даже и хруста никто не услышал — только короткий стук: бам!
Коля бросился к тому, что осталось от кулечка, и стал лихорадочно перебирать то, что превратилось в гоголь-моголь.
— Есть! — выкрикнул он, наконец, с торжеством и поднял над головой целое яйцо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23