Человек заиграл. Но его руки слишком сильно дрожали.
– Играйте лучше! – закричал Янек.
– Опусти револьвер, сынок. Не очень-то приятно чувствовать его у себя за спиной.
Он принялся играть. Он играл хорошо. «Да, – с грустью подумал Янек, – он умеет играть». Он взял Зосю за руку.
– Слушай. Вот это музыка.
Зося прижалась к нему.
– Теперь Шопена, – сказал Янек.
…Когда он вернулся на землю, то увидел, что человек стоит возле рояля и смотрит на него.
– Я мог бы разоружить тебя, сынок. Ты забылся.
Янек нахмурил брови.
– Уходи, – сказал он Зосе.
– А ты?
– Я останусь здесь, чтобы он не позвал…
– Я никого не позову, – сказал человек.
– Иди. Не бойся. Встретимся в лесу.
Она повиновалась.
– Хочешь, чтобы я тебе еще поиграл? – спросил немец.
– Да.
Старик сыграл Моцарта. Он играл около часа, по памяти. Закончив, спросил:
– Ты очень любишь музыку?
– Да.
– Ты можешь приходить сюда часто. Тебе нечего бояться. Я буду счастлив играть для тебя, сынок. Хочешь поужинать со мной?
– Нет.
– Как хочешь. Меня зовут Шредер, Аугустус Шредер. В мирное время я делал музыкальные игрушки. – Он вздохнул. – Я очень люблю свои музыкальные игрушки. Больше, чем людей. А еще я очень люблю детей. Я не люблю войну. Но мой сын, которому столько же лет, сколько тебе, очень любит войну… – Он пожал плечами. – Мне нужно было уехать или потерять своего ребенка. Но я служу интендантом, и у меня даже нет винтовки. Мы могли бы подружиться, сынок.
– Нет, – сказал Янек. Он запнулся. – Но я еще вернусь.
– Я с радостью поиграю для тебя.
Янек ушел. Зося ждала его в землянке.
– Я так боялась за тебя!
– Ну как? – спросил Янек. – Красиво, правда?
Она опустила голову с виноватым видом. Внезапно она расплакалась.
– Зося!
Она громко рыдала, как побитый ребенок.
– Зося! – взмолился он. – Зосенька… Что с тобой?
– Некрасиво, – рыдала она. – Совсем, совсем некрасиво!
– Зося…
Он обнял ее. Прижал к груди.
– Ты больше не любишь меня!
– Нет, я люблю тебя, люблю… Не плачь, Зосенька!
– Ты любишь свою музыку больше, чем меня… Господи! Как я несчастна!
Он не знал, что ответить. Он прижимал ее к себе. Он гладил ей волосы. И повторял:
– Зося, Зосенька.
21
Янек несколько раз приходил к Аугустусу Шредеру. Тайком, стыдясь самого себя: он мучился так, словно бы совершал предательство. Поначалу он все время был начеку, сжимал в кармане револьвер и подозрительно следил за движениями немца. Но Аугустус Шредер сумел внушить ему доверие. Он показал Янеку фотографию сына: молодого человека с угрюмым лицом, в гитлеровской форме.
– Он твоего возраста, – сказал он печально. – Но не любит музыки. Ему не нравятся мои игрушки.
Игрушки он тоже показал: фигурки гномов и немецких бюргеров прошлого, изготовленные с большим мастерством.
– Я смастерил почти всех персонажей сказок Гофмана и братьев Гримм, – пояснил он с детской гордостью. – Я люблю прошлое… Я люблю Германию флейтистов и дудочников, ночных колпаков и нюхальщиков табака, длиннополых сюртуков и белых париков… – Он улыбнулся. – В те времена людоеды жили только в сказках, они были славными малыми и никого не ели; больше всего на свете любили свои домашние тапочки, трубку у камина, кружку пива да добрую партию в шахматы…
В каждую игрушку был встроен механизм: достаточно было нажать на кнопку, и фигурка оживала, совершая поклон или балетное па под ясные звуки мелодичного аккорда.
– Я никогда не делал оловянных солдатиков, даже для сына, – говорил Аугустус Шредер.
Он садился за рояль и играл. Больше всего он любил Lieder и играл их восхитительно. Янек чувствовал, что эти мелодии как нельзя лучше выражали душу старика, его мечты, его былую любовь… Он с наслаждением слушал эту нежную и печальную музыку. Однажды он спросил:
– Вы правда немец?
– Да. И побольше этих… – Он махнул рукой на окно: по улице с грохотом проезжали танки. – Я – последний немец.
Он долго жил в Кракове и хорошо знал польский язык. Он не осмеливался заговорить с Янеком о его родителях. Однажды он робко спросил:
– Где ты живешь?
– В лесу.
– Хочешь жить у меня?
– Нет.
Аугустус Шредер немного ссутулился и больше не настаивал. Он подарил Янеку одну из своих игрушек. Баварского бюргера в ночном колпаке: он улыбался, нюхал табак, чихал и удовлетворенно качал головой под звуки: «Ach, mein lieber Augustin» . Янек повсюду носил эту фигурку с собой. Он показал его Зосе. Часто, сидя в землянке, они оба громко хохотали, наблюдая, как старичок нюхал табак и чихал…
«Ach, mein lieber Augustin, Augustin, Augustin…» – несколько раз играло у него внутри. И человечек с глубоким удовлетворением качал головой.
22
Однажды в пятницу вечером Янкель Цукер начистил сапоги, вымыл бороду, обвернул молитвенник шелковым талесом и ушел. Партизаны доброжелательно смотрели ему вслед. Один только Махорка проворчал:
– Еврей не любит молиться в одиночку. Боится остаться один на один со своим Богом.
Янкель шел быстрым шагом: он опаздывал. Каждую пятницу он отправлялся в пригород Вильно Антокол и заходил на развалины старого порохового склада… Этот пороховой склад служил прятавшимся в лесу евреям временной синагогой и местом собраний: при отступлении в сорок первом русские взорвали его, но некоторые подземные помещения почти не пострадали. Добраться до них было нелегко, и никто туда не спускался, за исключением верующих, уцелевших во время погромов. Их осталось немного, и паролем их была осторожность. Сначала в развалины спускался бродяга Цимес, осматривал помещения – обычно там ютились одни лишь летучие мыши да голодные крысы, – а потом пронзительно свистел: тогда верующие один за другим молчаливо и робко входили на пороховой склад… Янкель немного опоздал. Под землей Цимес с торжествующим видом установил лампу, украденную накануне на главном вокзале Вильно. Пришло уже около десяти человек, худых и нервных, их длинные трагические руки дергались. Сема Капелюшник, старый торговец фуражками с Немецкой улицы, был за певчего. Надвинув шапку на глаза, он бил себя в грудь и покачивался; его губы шевелились, а голос порой взлетал до длинной напевной жалобы, потом вновь понижался, и только губы его продолжали безмолвно шевелиться… Он никогда не смотрел в лежавший перед ним молитвенник и бегал полными страха глазами по лицам верующих, по темным закоулкам и каменным стенам. Он вздрагивал от малейшего шума, резко замирал и прислушивался: и только его побелевшие губы продолжали шептать, а его кулак, на мгновение повисший в воздухе, машинально ударял во впалую грудь. Евреи молились: слышалось непрерывное бормотание одного и того же тембра, а затем вдруг из чьей-то груди вырывался долгий плач, долгая жалоба, наполовину пропетая, а наполовину произнесенная, как бы отчаянный вопрос, обреченный вечно оставаться без ответа. Тогда другие верующие повышали голос, озвучивая этот трагический вопрос, этот проникновенный плач, а затем голоса снова становились тише и переходили на шепот.
– Lchou nraouno ladonainorio itsour echeinou ! – рыдал Сема. – Chma izrael adonai… Кто-нибудь остался снаружи, на карауле?
– Цимес, – быстро сказал один из верующих, вперив глаза в Писание и ударяя себя в грудь. – Цимес остался… Chma izrael adonaieloheinou adonaiecho!
– Boruch, chein, kweit, malchuze, loeilem, boet… – благоговейно пропел голос Цимеса. – Я здесь, ребе. Я хочу молиться, как все!
– Arboim chono okout bdoir vooimar! – пробормотал певчий, покачиваясь. – Так кто-нибудь остался снаружи или нет?
– Arboim chono okout bdoir vooimar! – запричитал Цимес, чтобы не компрометировать себя.
– Adonaiechot! – завыл певчий, целуя кончик талеса и зверски ударяя себя в грудь. – Значит, никто не остался на карауле? Arboim chono okout… Говорю же вам, что это нехорошо; нужно, чтобы кто-то вышел наружу и встал на карауле! Arboim chono okout…
– Вы уже пропели это трижды, ребе! – грубо перебил его молодой Цимес.
– Bdoir vooimar! – закончил Сема. – Не надо мне указывать, что я должен делать!
– Зачем мы пришли сюда – молиться или спорить? – сердито вмешался маленький рыжеватый еврей.
– Не надо мне напоминать, зачем мы сюда пришли! – огрызнулся певчий. – Chiroum ladonaichir chadoch!
– Chirou ladonai.
– Oi, chirou ladonai! Пойте, пойте новую песнь пред Господом! Каминский, выйди и встань на карауле.
– Oi, chirou ladonai! – тотчас же откликнулся Каминский с горящими от восторга глазами. Это был бородатый еврей-великан, бывший извозчик из Вильно.
– Ladonaichir chodoch! – пробормотал певчий. – Каминский, я что тебе сказал? Я тебе сказал: выйди и встань на карауле!
– La… a… adonaichir chidoch!
– Каминский, я тебе сказал…
– Не приставайте ко мне! – вдруг заревел великан, и его глаза налились кровью. – Когда ко мне пристают, я начинаю сердиться! А когда я сержусь… Chirou ladonaichir chodoch!
– Boruch, chein, kweit, malchuse, loeilem, boet! – быстро пропел певчий. – Я буду смеяться, когда нас всех перестреляет патруль!
– Adonaiechot!
– Я буду смеяться, когда нас всех перестреляет патруль, oi, как же я буду смеяться! Chma izrael adonai!
– Я буду смеяться, когда нас… тьфу! – сердито сплюнул Каминский. – Капелюшник, ты сбиваешь меня! Ты что, не можешь спокойно читать свою молитву?
– Как вы хотите, чтобы я спокойно читал свою молитву, если повсюду рыщут злодеи, готовые перерезать нам горло, а никто не стоит на карауле? Lefnei adonaiki vo michpoit gooret ! Как же вы хотите?
– Vo michpoitgooretz! Тебе везде злодеи мерещатся! Kivo, kivo, adonaikivo… Встаньте, встаньте пред Господом!
– Adonaikivo; chma izrael adonai… Что я слышал?
– Ничего ты не слышал, ребе!
– Я что-то слышал. Chma izrael adonaieloheinou…
– Adonaiechot… Oi… Что это было? Не пугайте меня, ребе… У меня жена на седьмом месяце, беременных нельзя пугать. Molchem booilem boit! Могут быть преждевременные роды.
– Могут быть пр… тьфу, тьфу, тьфу! – снова ошибся Каминский. – Я с вами с ума сойду! Molchem booilem boit!
После моления евреи вышли в ночь и разбрелись по лесу. У выхода Янкель встретился с Каминским.
– Ну что?
– Грузовик каждый день проезжает по дороге вдоль Вилейки. Обслуживает одиночные посты. Я видел боеприпасы, оружие…
– Охрана?
– Обычно три человека, не считая шофера. Один в кабине и двое в кузове… Ни о чем не догадываются.
– Во сколько?
– В четыре грузовик проезжает большую излучину Вилейки: там сильный наклон метров на пятьсот. Самое подходящее место.
Они расстались. Янкель ушел в ночь.
23
– Гм…
Черв окинул свой маленький отряд критическим взглядом.
– Марш!
Тронулись. Они шли гуськом, с Червом во главе. У него была странная манера носить винтовку: ремень через шею, а ружье поперек груди. Он опирался на него обеими руками. Благодаря платку на голове, со спины он был похож на матушку с ребенком на руках. Крыленко шел с трудом, волоча ногу. Его лицо кривилось от боли…
– Ревматизм! – с грустью объяснял он Янеку.
Махорки не было: в Пясках рожала женщина, и уже два дня он бродил вокруг хутора, бормоча молитвы. На поясе у Янкеля висела связка гранат. Станчик спрятал в рукав нож: это было его единственное оружие… Трое братьев Зборовских были экипированы лучше всех: у каждого немецкая винтовка, штык, маузер и полный патронташ. Безоружный пан меценат рысил перед Янеком. В огромной шубе, вечно вонявшей мокрой собакой, у него был нелепый, смешной вид. Он то и дело останавливался и бегал в кусты: у него было расстройство кишечника. Потом догонял их в изнеможении и бормотал извинения. Так он прошел половину пути и в конце концов, измотанный и ноющий, остался где-то в чаще. Янек замыкал колонну. Они прибыли к излучине Вилейки заблаговременно и расположились по обе стороны дороги. Двое старших братьев Зборовских встали на вершине холма, как раз у того места, где водитель грузовика должен был переключить скорость перед спуском. По ту сторону Вилейки садилось солнце, снег был твердым и гладким: под скупыми лучами солнца он превратился в плотную массу. Они ждали больше получаса, лежа на снегу. Чувствуя, как замерзают внутренности, Крыленко вскочил и выругался.
– Лежать! – приказал Черв.
– Хочешь, чтобы я отморозил себе?… – возразил Крыленко.
Черв мигнул глазом.
– Он меня оскорбляет! – возмутился старик.
– Я не нарочно, – сказал Черв. – Это нервный тик. Не кричи.
Они услышали гул мотора. Услышали, как шофер переключил скорость. Из-за поворота появился грузовик и начал взбираться на гору. Это давалось ему с трудом. Наверное, был тяжело гружен. Янек увидел бледное, оглушенное лицо водителя: видимо, устал от холода и шума. Рядом с ним дремал другой немецкий солдат. То был трехтонный, крытый брезентом грузовик. В кузове запел чей-то голос:
Ich hatt'einen Kameraden…
Хор голосов подхватил:
Ich hatt'einen Kameraden,
Einen besserenfind'st du nicht…
Черв лежал ничком на снегу. Крыленко прошептал:
– Если Зборовские их атакуют, нам крышка.
Грузовик выехал на вершину холма, и они увидели два ряда немецких солдат, сидевших друг напротив друга с винтовками на коленях.
Ich hatt'…
Грузовик заскрежетал, сделал последнее усилие и исчез за склоном. Двое Зборовских перешли через дорогу и возвратились к ним.
– Правильно сделали, – сказал Черв. – Завтра начнем сызнова.
Когда они вернулись на следующий день, Черв взял Янека и поставил его у подножия холма.
– Свистеть умеешь?
– Да.
– Грузовик поворачивает здесь. Когда он будет проезжать мимо, заглянешь в кузов. Если там будет меньше шести человек, свистнешь. Все понял?
– Да.
– Повтори.
Янек повторил. Черв ушел, а Янек спрятался в кустах. Вновь солнце зашло за горизонт. Янек услышал гул мотора. За рулем был тот самый шофер, и тот самый солдат спал на соседнем сиденье. Грузовик повернул и начал подниматься в гору. Янек раздвинул кусты и посмотрел. В кузове на ящике сидел один человек. Похоже, дремал. Янек пристально смотрел на него пару секунд. Это был старый Аугустус Шредер. Грузовик заревел… «В кузове один человек», – подумал Янек. Нужно свистнуть. Он вставил два пальца в рот. На ящике тряслось большое, худое тело немца, упиравшееся подбородком в грудь. Руки были скрещены. Один человек… Раздался короткий, пронзительный свист. Грузовик как раз выехал на вершину холма. Янек увидел, как с разных сторон дороги выскочили два черных силуэта, четко выделяясь на фоне красного неба. Он услышал два выстрела, и в тот же миг грузовик остановился. Он увидел, как Аугустус Шредер выпрыгнул из кузова и побежал сломя голову, размахивая длинными руками, похожими на лопасти ветряной мельницы. Тогда Янек вышел из кустов и побежал навстречу ему, крича:
– Не стрелять!
Он услышал третий выстрел. Когда он добежал до грузовика, Аугустус сидел на земле, опираясь о колесо и держась за живот. Никто не обращал на него внимания. Партизаны жадно осматривали ящики: оружие, боеприпасы, взрывчатку… На костлявом лице старика застыло наивное изумление. Он не чувствовал боли. Он просто был удивлен. Наклонившись к нему, Янек услышал, как он повторяет по-немецки:
– Was ist los? Was ist los ?
Вдруг он узнал Янека и улыбнулся ему. И сказал ему по-польски еще не искаженным болью голосом:
– Я ранен. Это ты стрелял в меня?
– Нет.
Аугустус Шредер произнес очень серьезно, словно это было важно:
– Я верю тебе. – И быстро добавил, чтобы успокоить Янека: – Мне не больно.
Крыленко высунул голову из кузова.
– Ничего, старик, – простодушно сказал он. – Не переживай. При ранениях в живот сразу не больно. Но зато потом ты свое наверстаешь. – И радостно улыбнулся. – Вот увидишь!
– Я сказал, чтобы они не стреляли, – прошептал Янек.
– Я верю тебе.
Его костлявое лицо побледнело, как полотно. Небо потемнело. Вороны перестали каркать. Черв спрыгнул с грузовика с карабином наперевес и сказал, не глядя на раненого:
– Уезжаем. Залезай. Мы отвозим грузовик в лес.
– Я останусь еще ненадолго, – сказал Янек.
– С какой стати?
– Он… он…
Он хотел сказать: «мой друг». Но сказал:
– Я его знаю.
Старик побелел, как смерть, и его губы задрожали.
– Как хочешь, – сказал Черв.
Он сел на место водителя и завел двигатель.
– Только недолго!
– Хорошо.
Грузовик оставил после себя запах бензина.
– Фотография, – попросил Аугустус. – У меня в гимнастерке…
Янек расстегнул шинель и порылся в карманах. Он тотчас нашел фотографию. На него сурово смотрел молодой парень в гитлеровской форме.
– Дай.
Он вложил фотографию в руку раненого. Аугустус рассматривал ее с иронической улыбкой.
– Он будет мной гордиться. Или пожмет плечами и скажет: он всего лишь выполнил свой долг. Вот и все. Sieg heil!
Фото упало в снег.
– Не оставляй меня на дороге. Если меня найдут крестьяне… Они добьют меня палками.
Янек оттащил раненого в чащу и прислонил к стволу дуба.
– Мои игрушки, мне их будет не хватать.
Янек порылся в карманах… Лицо раненого посветлело. Ему стало не так больно. Янек завел пружину и отпустил ее. Человечек ожил, улыбнулся…
– Ach, mein lieber Augustin, alles ist weg, weg, weg…
Человечек понюхал табак.
– Ach, mein lieber Augustin, alles ist weg!
Человечек чихнул и самодовольно покачал головой.
– Спасибо.
Янек вложил игрушку ему в руку. Прошло несколько часов. Ночь была тихой, в обнажившемся лесу ветер не поднимал ни малейшего шороха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19