Люди, вещи, события принимают какой-то фантастический вид и проходят перед нами, как в сновидении. Все изменяется на небосклоне жизни – и атмосфера и перспектива; протечет немало времени, пока в наших глазах потухнет светлая картина нашего минувшего счастья, неотступно преследующая нас и постоянно встающая между нами и мрачным настоящим, меняя его краски и придавая какую-то обманчивость реальной жизни. И тогда самая действительность кажется нам невозможной и нелепой; мы верим с трудом в наше собственное существование, ибо, не видя вокруг себя ничего из того, что составляло прежде наше бытие, мы не понимаем, как все это могло исчезнуть, не захватив с собой и нас, и почему от всей нашей жизни сохранились только мы. Когда такое смятение души длится долго, оно омрачает рассудок и переходит в безумие – состояние, быть может, более счастливое, в котором жизнь для несчастного – лишь видение, а сам он – только тень.
XL
Не знаю, господа, зачем я высказал вам эти мысли. Их трудно понять и трудно передать. Это надо перечувствовать. Я испытал это. Таково было мое состояние, когда охрана Биасу сдала меня неграм Красной Горы. Мне казалось, что одни призраки передали меня другим призракам, и я без сопротивления дал привязать себя за пояс к стволу большого дерева.
Они принесли мне несколько вареных картофелин, и я съел их, в силу врожденного инстинкта, который бог, по доброте своей, сохраняет в человеке даже в минуты сильного душевного потрясения.
Между тем наступила ночь; мои сторожа разошлись по шалашам, и только шестеро из них остались около меня; они сидели или лежали, опершись на локоть, вокруг большого костра, который разожгли, чтобы защитить себя от ночной свежести. Через несколько минут все крепко заснули.
Я был разбит от усталости, и это физическое изнеможение способствовало тому, что мысли, как в бреду, мутились у меня в голове. Я вспоминал длинную вереницу безмятежных дней, которые так недавно проводил подле Мари, не предвидя в будущем ничего, кроме вечного счастья. Я сравнивал их с только что прошедшим днем, когда передо мной произошло столько невероятных событий, как будто для того, чтобы заставить меня усомниться в их реальности, – днем, когда я был трижды приговорен к смерти и не был помилован. Я думал о моем близком будущем, об этом одном оставшемся дне, который не сулил мне ничего, кроме горя и смерти, к счастью недалекой. Временами мне казалось, что я борюсь с каким-то ужасным кошмаром. Я спрашивал себя, возможно ли, что все это случилось на самом деле; что меня окружает лагерь кровожадного Биасу; что Мари навсегда потеряна для меня и что пленник, охраняемый шестью дикарями, связанный и обреченный на верную смерть, – этот пленник, который стоит здесь, освещенный слабым пламенем костра разбойников, – и вправду я. И несмотря на все мои усилия, я не мог оторваться от неотступной, самой мучительной мысли, от мысли о Мари. Я стремился к ней всей душой и с мукой спрашивал себя, какая судьба постигла ее; я натягивал свои путы, как будто готовясь лететь ей на помощь, и все еще надеялся, что этот страшный сон рассеется и что бог не допустит, чтобы все ужасы, о которых я боялся даже подумать, стали уделом ангела, данного им мне в супруги. Цепь этих горестных мыслей привела меня к Пьеро, и я обезумел от ярости; жилы у меня на лбу вздулись, я чувствовал, что они готовы лопнуть; я проклинал, я ненавидел, я презирал себя за то, что хоть на минуту соединил свою любовь к Мари с дружбой к Пьеро; и, не стараясь объяснить себе, какая причина могла заставить его броситься в воды Большой реки, я плакал о том, что не убил его. Теперь он умер; я тоже скоро умру; я не жалел ни его жизни, ни моей, я жалел лишь о неудавшейся мести.
От слабости я впал в какое-то полудремотное состояние, а все эти душевные волнения продолжали терзать меня. Не знаю, сколько времени это длилось, но внезапно меня разбудил мужской голос, певший вдалеке, но очень ясно: «Yo que soy contrabandista». Я вздрогнул и открыл глаза; кругом было темно, негры спали, костер догорал. Голос смолк; я решил, что он почудился мне во сне, и снова опустил свои отяжелевшие веки. Но тут же быстро открыл глаза; голос раздался опять, гораздо ближе, и с грустью пропел куплет испанского романса:
En los campos de Ocana
Prisionero cai,
Me llevan a Cotadilla;
Desdichado fui! В полях Оканьи
В плен я попал;
Увезен в Котадилью,
Несчастным стал! (исп.)
Теперь это был не сон. Это был голос Пьеро! Через минуту я услышал его рядом со мной, и над моим ухом прозвучал в безмолвии ночи знакомый мотив: «Yo que soy contrabandista». Ко мне подбежала собака и стала радостно тереться у моих ног: это был Раск. Я поднял глаза. Передо мной стоял негр, и свет от костра отбрасывал рядом с собакой его огромную тень: это был Пьеро. Жажда мести помутила мой разум; я замер и онемел от изумления. Я не спал. Значит, мертвые возвращаются! То был уже не сон – то было видение. Я с ужасом отвернулся. Увидев это, он опустил голову на грудь.
– Брат, – сказал он тихо, – ты обещал никогда не сомневаться во мне, если услышишь, что я пою эту песню; скажи, брат, разве ты забыл свое обещание?
Гнев вернул мне дар речи.
– Негодяй! – вскричал я. – Наконец-то я нашел тебя! Палач, убийца моего дяди, похититель Мари, как смеешь ты называть меня братом? Стой, не подходи ко мне!
Я забыл, что я крепко связан и не могу сделать почти ни одного движения. Невольно я опустил глаза на то место у пояса, где прежде висела моя шпага, словно хотел схватить ее. Это желание поразило его. Он был взволнован, но лицо его оставалось кротким.
– Нет, – сказал он, – нет, я не подойду к тебе. Ты несчастлив, я жалею тебя; а ты не жалеешь меня, хоть я еще несчастнее тебя.
Я пожал плечами. Он понял мой молчаливый упрек. Задумчиво посмотрев на меня, он сказал:
– Да, ты много потерял; но, поверь мне, я потерял больше тебя.
Между тем звук наших голосов разбудил стороживших меня негров. Заметив чужого, они быстро вскочили и схватились за оружие; но как только они разглядели Пьеро, они вскрикнули от радости и изумления и пали ниц перед ним, стукнув о землю лбом.
Но ни знаки уважения, которые оказывали Пьеро эти негры, ни Раск, подбегавший приласкаться то ко мне, то к своему хозяину и с беспокойством глядевший на меня, как бы удивляясь моему холодному приему, – ничто не трогало меня в эту минуту. Я был весь во власти своей злобы, бессильной из-за стягивавших меня узлов.
– О, как я несчастлив! – вскричал я, наконец, плача от бешенства в своих путах. – Я жалел, что этот негодяй сам воздал себе по заслугам; я думал, что он умер, и горевал о том, что не могу отомстить. И вот теперь он пришел издеваться надо мной; он стоит здесь живой, около меня, а я не могу доставить себе радость убить его! О! кто освободит меня от этих ненавистных веревок!
Пьеро повернулся к неграм, все еще склоненным перед ним.
– Товарищи, – сказал он, – развяжите пленника!
XLI
Негры тотчас же повиновались. Они быстро перерезали стягивавшие меня веревки. Я был свободен, но не двигался. Теперь меня сковало удивление.
– Это не все, – продолжал Пьеро и, выхватив кинжал у одного из негров, протянул его мне со словами: – Исполни свое желание. Видит бог, я не хочу оспаривать твое право распоряжаться моей жизнью! Ты спас ее три раза, теперь она твоя; если хочешь убить меня – убей!
В его голосе не было ни упрека, ни горечи. В нем звучали только покорность и грусть.
Эта неожиданная возможность отомстить, данная мне тем, кого я жаждал покарать, казалась мне слишком странной и слишком доступной. Я чувствовал, что всей моей ненависти к Пьеро и всей моей любви к Мари недостаточно, чтобы толкнуть меня на убийство; к тому же, каковы бы ни были улики против него, какой-то внутренний голос настойчиво твердил мне, что враг и предатель не может так смело итти навстречу мести и наказанию. И наконец – признаться ли вам? – от этого необыкновенного человека исходило какое-то властное обаяние, против которого я не мог устоять даже в тот момент. Я оттолкнул кинжал.
– Несчастный! – воскликнул я. – Я хочу убить тебя в поединке, а не заколоть, как убийца. Защищайся!
– Мне защищаться? – ответил он удивленно. – Но против кого?
– Против меня!
Он смотрел на меня в глубоком изумлении.
– Против тебя! Это единственное, в чем я не могу тебе повиноваться. Ты видишь Раска? Я могу задушить его, он не будет сопротивляться; но я не могу заставить его напасть на меня, он не поймет. Я тебя не понимаю; я Раск для тебя.
И, помолчав, он добавил:
– Я вижу ненависть в твоих глазах, как ты видел ее когда-то в моих. Я знаю, что ты испытал много несчастий: твоего дядю убили, твои поля сожгли, твоих друзей зарезали, дома твои разграблены, наследство уничтожено. Но это сделали мои, а не я. Послушай, я как-то сказал тебе, что твои сделали мне много зла, а ты ответил мне, что это сделал не ты; как поступил я тогда?
Лицо его прояснилось; он думал, что я брошусь ему в объятья. Но я сурово смотрел на него.
– Ты не хочешь отвечать за то, что сделали мне твои, – сказал я ему гневно, – а не говоришь о том, что сделал мне ты сам!
– Но что же? – спросил он.
Я стремительно подошел к нему и спросил его громовым голосом:
– Где Мари? Что ты сделал с Мари?
При этом имени по лицу его пробежало темное облачко; он помолчал с минуту, как будто смутившись. Потом сказал:
– Мария! Да, ты прав… Но здесь нас слушает слишком много ушей.
Его смущение, слова: «Ты прав», снова разожгли адское пламя в моей душе. Мне казалось, что он уклоняется от ответа. Но он повернул ко мне свое открытое лицо и сказал с глубоким волнением:
– Не подозревай меня, заклинаю тебя! Я все скажу тебе, только не здесь. Люби меня так же, как я тебя, и верь мне.
Он на минуту остановился, чтоб посмотреть, какое впечатление произвели на меня его слова, и сказал мне ласково:
– Можно мне называть тебя братом?
Но гнев и ревность охватили меня с новой силой, и эти ласковые слова, казавшиеся мне лицемерными, только усилили их.
– Ты смеешь напоминать мне прошлое? Неблагодарный негодяй!.. – воскликнул я.
Он прервал меня. Крупные слезы блестели у него на глазах.
– Не я неблагодарный!
– Так говори! – вскричал я запальчиво. – Что ты сделал с Мари?
– Не здесь, не здесь! – ответил он. – Тут слушают нас чужие уши. К тому же ты, конечно, не поверишь мне на слово, а время не терпит. Вот уже светает, и мне надо увести тебя отсюда. Послушай, все погибло, если ты сомневаешься во мне, и лучше всего, если ты прикончишь меня кинжалом; но подожди немного, прежде чем ты свершишь то, что называешь своей местью, я должен освободить тебя. Пойдем со мной к Биасу.
В его поведении и словах скрывалась неведомая для меня тайна. Несмотря на все мое предубеждение против этого человека, голос его всегда заставлял звучать какую-то струну в моем сердце. Слушая его, я невольно поддавался непонятной властной силе. Я сам ловил себя на том, что колеблюсь между желанием отомстить и жалостью, между подозрением и слепой доверчивостью.
Я последовал за ним.
XLII
Мы ушли со стоянки негров Красной Горы. Мне было странно, что я свободно иду по этому лагерю диких, где накануне каждый разбойник, казалось, жаждал моей крови. Негры и мулаты, встречавшиеся нам по дороге, не только не пытались нас задержать, но с криками радости, удивления и почтения падали ниц перед нами. Я не знал звания Пьеро в войске мятежников, но помнил, каким влиянием он пользовался среди своих товарищей-рабов, и потому нисколько не удивлялся тому высокому положению, которое он, по-видимому, занимал среди своих друзей-бунтовщиков.
Когда мы подошли к сторожевому отряду, охранявшему вход в пещеру Биасу, начальник охраны, мулат Канди, вышел нам навстречу, издали грозно спрашивая нас, как мы смеем так близко подходить к жилищу генерала; но когда он подошел поближе и смог разглядеть лицо Пьеро, он, как будто ужаснувшись собственной дерзости, быстро сорвал свою вышитую золотом шапку и поклонился ему до земли, после чего повел нас к Биасу, бормоча бесконечные извинения, в ответ на которые Пьеро только презрительно махнул рукой.
Преклонение простых солдат перед Пьеро не удивляло меня, но когда я увидел, что Канди, один из их главных офицеров, так унижается перед невольником моего дяди, я задал себе вопрос, кто же этот человек, власть которого, казалось, была так велика. Я удивился еще больше, когда увидел, что сам главнокомандующий, который сидел один и спокойно ел тыквенный суп, при появлении Пьеро поспешно вскочил с места и, стараясь скрыть тревожное удивление и сильнейшую досаду, с подчеркнутым уважением, смиренно склонился перед моим спутником, предлагая ему занять место на своем троне. Пьеро отказался.
– Жан Биасу, – сказал он, – я пришел не затем, чтобы занять ваше место, а только попросить у вас милости.
– Alteza, – ответил Биасу, отвешивая ему новые поклоны, – вы можете распоряжаться всем, что зависит от Жана Биасу, всем, что принадлежит Жану Биасу, а также самим Жаном Биасу.
Этот титул alteza, соответствующий нашему «высочеству» или «светлости», с которым Биасу обратился к Пьеро, еще усилил мое изумление.
– Мне не нужно так много, – с живостью возразил Пьеро, – я прошу вас только дать жизнь и свободу этому пленнику.
Он указал на меня рукой. В первую минуту Биасу как будто растерялся, но быстро пришел в себя.
– Вы повергаете в отчаяние вашего покорного слугу, alteza; вы требуете от него гораздо больше того, что он может исполнить, к его великому сожалению. Этот пленник – не Жана Биасу, он не принадлежит Жану Биасу и не зависит от Жана Биасу.
– Что вы хотите сказать? – спросил Пьеро сурово. – От кого же он зависит? Разве здесь есть иная власть, кроме вашей?
– Увы, есть, alteza!
– Чья же она?
– Моей армии.
Льстивый и хитрый вид, с каким Биасу увиливал от ответа на решительные и прямые вопросы Пьеро, свидетельствовал о том, что он решил ограничиться лишь изъявлениями уважения, которые, видимо, был обязан оказывать Пьеро.
– Как вашей армии? – вскричал Пьеро. – Разве вы не командуете ею?
Биасу чувствовал себя хозяином положения и, сохраняя свой покорный вид, ответил с притворной искренностью:
– Неужели alteza полагает, что можно действительно приказывать людям, восставшим именно потому, что они не хотят повиноваться?
Я слишком мало дорожил жизнью, чтобы вмешаться в их разговор; однако все, что я видел накануне, свидетельствовало о неограниченной власти Биасу над бунтовщиками и давало мне возможность вывести на чистую воду этого лицемера. Пьеро возразил ему:
– Ну что ж! Если вы не умеете приказывать вашей армии и если вы подчиняетесь вашим солдатам, тогда скажите мне, по какой причине они так ненавидят этого пленника?
– Вчера Букман был убит правительственными войсками, – ответил Биасу, стараясь придать грустное выражение своему свирепому и насмешливому лицу. – И мои солдаты решили отомстить этому белому за смерть вождя ямайских негров; они хотят взять трофей за трофей, чтобы голова этого молодого офицера уравновесила голову Букмана на тех весах, которые покажут перед господом богом, которая из сторон была права.
– Как можете вы участвовать в этой гнусной расправе? – воскликнул Пьеро. – Послушайте, Жан Биасу, именно такие жестокости погубят наше правое дело. Я был в плену в лагере белых, откуда мне удалось бежать, и не знал о смерти Букмана, вы первый сообщили мне о ней. Это справедливое возмездие, посланное ему небом за его преступления. Я могу сообщить вам еще одну новость. Жано, тот самый предводитель черных, который пошел в проводники к белым, чтобы заманить их в засаду в ущелье «Усмиритель мулатов», тоже только что погиб. Вы знаете, – не перебивайте меня, Биасу, – вы знаете, что в жестокости он мог поспорить с Букманом и с вами; так вот запомните: его убил не гром небесный и не белые, а Жан-Франсуа. Он сам совершил над ним правосудие.
Биасу, слушавший его с мрачной почтительностью, издал удивленное восклицание. В эту минуту вошел Риго, низко поклонился Пьеро и прошептал несколько слов на ухо Биасу. Снаружи, в лагере, слышалось большое волнение. Пьеро продолжал:
– …Да, Жан-Франсуа, у которого нет других недостатков, кроме пагубной любви к роскоши и смешного чванства коляской, запряженной шестеркой лошадей, в которой он каждый день ездит из своего лагеря слушать мессу в церковь прихода Большой реки, – сам Жан-Франсуа наказал Жано за необузданную жестокость. Несмотря на униженные мольбы разбойника, несмотря на то, что в последнюю минуту он так крепко вцепился в исповедовавшего его священника из Мармэлада, что его насилу оторвали, этот зверь был вчера расстрелян у подножия того дерева с железными крючьями, на котором он подвешивал живьем свои жертвы. Пусть это послужит вам уроком, Биасу! К чему эти казни, которые толкают белых на жестокости? И зачем прибегать к фиглярству, чтобы разжигать ярость в наших несчастных товарищах, и так уже слишком ожесточенных?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
XL
Не знаю, господа, зачем я высказал вам эти мысли. Их трудно понять и трудно передать. Это надо перечувствовать. Я испытал это. Таково было мое состояние, когда охрана Биасу сдала меня неграм Красной Горы. Мне казалось, что одни призраки передали меня другим призракам, и я без сопротивления дал привязать себя за пояс к стволу большого дерева.
Они принесли мне несколько вареных картофелин, и я съел их, в силу врожденного инстинкта, который бог, по доброте своей, сохраняет в человеке даже в минуты сильного душевного потрясения.
Между тем наступила ночь; мои сторожа разошлись по шалашам, и только шестеро из них остались около меня; они сидели или лежали, опершись на локоть, вокруг большого костра, который разожгли, чтобы защитить себя от ночной свежести. Через несколько минут все крепко заснули.
Я был разбит от усталости, и это физическое изнеможение способствовало тому, что мысли, как в бреду, мутились у меня в голове. Я вспоминал длинную вереницу безмятежных дней, которые так недавно проводил подле Мари, не предвидя в будущем ничего, кроме вечного счастья. Я сравнивал их с только что прошедшим днем, когда передо мной произошло столько невероятных событий, как будто для того, чтобы заставить меня усомниться в их реальности, – днем, когда я был трижды приговорен к смерти и не был помилован. Я думал о моем близком будущем, об этом одном оставшемся дне, который не сулил мне ничего, кроме горя и смерти, к счастью недалекой. Временами мне казалось, что я борюсь с каким-то ужасным кошмаром. Я спрашивал себя, возможно ли, что все это случилось на самом деле; что меня окружает лагерь кровожадного Биасу; что Мари навсегда потеряна для меня и что пленник, охраняемый шестью дикарями, связанный и обреченный на верную смерть, – этот пленник, который стоит здесь, освещенный слабым пламенем костра разбойников, – и вправду я. И несмотря на все мои усилия, я не мог оторваться от неотступной, самой мучительной мысли, от мысли о Мари. Я стремился к ней всей душой и с мукой спрашивал себя, какая судьба постигла ее; я натягивал свои путы, как будто готовясь лететь ей на помощь, и все еще надеялся, что этот страшный сон рассеется и что бог не допустит, чтобы все ужасы, о которых я боялся даже подумать, стали уделом ангела, данного им мне в супруги. Цепь этих горестных мыслей привела меня к Пьеро, и я обезумел от ярости; жилы у меня на лбу вздулись, я чувствовал, что они готовы лопнуть; я проклинал, я ненавидел, я презирал себя за то, что хоть на минуту соединил свою любовь к Мари с дружбой к Пьеро; и, не стараясь объяснить себе, какая причина могла заставить его броситься в воды Большой реки, я плакал о том, что не убил его. Теперь он умер; я тоже скоро умру; я не жалел ни его жизни, ни моей, я жалел лишь о неудавшейся мести.
От слабости я впал в какое-то полудремотное состояние, а все эти душевные волнения продолжали терзать меня. Не знаю, сколько времени это длилось, но внезапно меня разбудил мужской голос, певший вдалеке, но очень ясно: «Yo que soy contrabandista». Я вздрогнул и открыл глаза; кругом было темно, негры спали, костер догорал. Голос смолк; я решил, что он почудился мне во сне, и снова опустил свои отяжелевшие веки. Но тут же быстро открыл глаза; голос раздался опять, гораздо ближе, и с грустью пропел куплет испанского романса:
En los campos de Ocana
Prisionero cai,
Me llevan a Cotadilla;
Desdichado fui! В полях Оканьи
В плен я попал;
Увезен в Котадилью,
Несчастным стал! (исп.)
Теперь это был не сон. Это был голос Пьеро! Через минуту я услышал его рядом со мной, и над моим ухом прозвучал в безмолвии ночи знакомый мотив: «Yo que soy contrabandista». Ко мне подбежала собака и стала радостно тереться у моих ног: это был Раск. Я поднял глаза. Передо мной стоял негр, и свет от костра отбрасывал рядом с собакой его огромную тень: это был Пьеро. Жажда мести помутила мой разум; я замер и онемел от изумления. Я не спал. Значит, мертвые возвращаются! То был уже не сон – то было видение. Я с ужасом отвернулся. Увидев это, он опустил голову на грудь.
– Брат, – сказал он тихо, – ты обещал никогда не сомневаться во мне, если услышишь, что я пою эту песню; скажи, брат, разве ты забыл свое обещание?
Гнев вернул мне дар речи.
– Негодяй! – вскричал я. – Наконец-то я нашел тебя! Палач, убийца моего дяди, похититель Мари, как смеешь ты называть меня братом? Стой, не подходи ко мне!
Я забыл, что я крепко связан и не могу сделать почти ни одного движения. Невольно я опустил глаза на то место у пояса, где прежде висела моя шпага, словно хотел схватить ее. Это желание поразило его. Он был взволнован, но лицо его оставалось кротким.
– Нет, – сказал он, – нет, я не подойду к тебе. Ты несчастлив, я жалею тебя; а ты не жалеешь меня, хоть я еще несчастнее тебя.
Я пожал плечами. Он понял мой молчаливый упрек. Задумчиво посмотрев на меня, он сказал:
– Да, ты много потерял; но, поверь мне, я потерял больше тебя.
Между тем звук наших голосов разбудил стороживших меня негров. Заметив чужого, они быстро вскочили и схватились за оружие; но как только они разглядели Пьеро, они вскрикнули от радости и изумления и пали ниц перед ним, стукнув о землю лбом.
Но ни знаки уважения, которые оказывали Пьеро эти негры, ни Раск, подбегавший приласкаться то ко мне, то к своему хозяину и с беспокойством глядевший на меня, как бы удивляясь моему холодному приему, – ничто не трогало меня в эту минуту. Я был весь во власти своей злобы, бессильной из-за стягивавших меня узлов.
– О, как я несчастлив! – вскричал я, наконец, плача от бешенства в своих путах. – Я жалел, что этот негодяй сам воздал себе по заслугам; я думал, что он умер, и горевал о том, что не могу отомстить. И вот теперь он пришел издеваться надо мной; он стоит здесь живой, около меня, а я не могу доставить себе радость убить его! О! кто освободит меня от этих ненавистных веревок!
Пьеро повернулся к неграм, все еще склоненным перед ним.
– Товарищи, – сказал он, – развяжите пленника!
XLI
Негры тотчас же повиновались. Они быстро перерезали стягивавшие меня веревки. Я был свободен, но не двигался. Теперь меня сковало удивление.
– Это не все, – продолжал Пьеро и, выхватив кинжал у одного из негров, протянул его мне со словами: – Исполни свое желание. Видит бог, я не хочу оспаривать твое право распоряжаться моей жизнью! Ты спас ее три раза, теперь она твоя; если хочешь убить меня – убей!
В его голосе не было ни упрека, ни горечи. В нем звучали только покорность и грусть.
Эта неожиданная возможность отомстить, данная мне тем, кого я жаждал покарать, казалась мне слишком странной и слишком доступной. Я чувствовал, что всей моей ненависти к Пьеро и всей моей любви к Мари недостаточно, чтобы толкнуть меня на убийство; к тому же, каковы бы ни были улики против него, какой-то внутренний голос настойчиво твердил мне, что враг и предатель не может так смело итти навстречу мести и наказанию. И наконец – признаться ли вам? – от этого необыкновенного человека исходило какое-то властное обаяние, против которого я не мог устоять даже в тот момент. Я оттолкнул кинжал.
– Несчастный! – воскликнул я. – Я хочу убить тебя в поединке, а не заколоть, как убийца. Защищайся!
– Мне защищаться? – ответил он удивленно. – Но против кого?
– Против меня!
Он смотрел на меня в глубоком изумлении.
– Против тебя! Это единственное, в чем я не могу тебе повиноваться. Ты видишь Раска? Я могу задушить его, он не будет сопротивляться; но я не могу заставить его напасть на меня, он не поймет. Я тебя не понимаю; я Раск для тебя.
И, помолчав, он добавил:
– Я вижу ненависть в твоих глазах, как ты видел ее когда-то в моих. Я знаю, что ты испытал много несчастий: твоего дядю убили, твои поля сожгли, твоих друзей зарезали, дома твои разграблены, наследство уничтожено. Но это сделали мои, а не я. Послушай, я как-то сказал тебе, что твои сделали мне много зла, а ты ответил мне, что это сделал не ты; как поступил я тогда?
Лицо его прояснилось; он думал, что я брошусь ему в объятья. Но я сурово смотрел на него.
– Ты не хочешь отвечать за то, что сделали мне твои, – сказал я ему гневно, – а не говоришь о том, что сделал мне ты сам!
– Но что же? – спросил он.
Я стремительно подошел к нему и спросил его громовым голосом:
– Где Мари? Что ты сделал с Мари?
При этом имени по лицу его пробежало темное облачко; он помолчал с минуту, как будто смутившись. Потом сказал:
– Мария! Да, ты прав… Но здесь нас слушает слишком много ушей.
Его смущение, слова: «Ты прав», снова разожгли адское пламя в моей душе. Мне казалось, что он уклоняется от ответа. Но он повернул ко мне свое открытое лицо и сказал с глубоким волнением:
– Не подозревай меня, заклинаю тебя! Я все скажу тебе, только не здесь. Люби меня так же, как я тебя, и верь мне.
Он на минуту остановился, чтоб посмотреть, какое впечатление произвели на меня его слова, и сказал мне ласково:
– Можно мне называть тебя братом?
Но гнев и ревность охватили меня с новой силой, и эти ласковые слова, казавшиеся мне лицемерными, только усилили их.
– Ты смеешь напоминать мне прошлое? Неблагодарный негодяй!.. – воскликнул я.
Он прервал меня. Крупные слезы блестели у него на глазах.
– Не я неблагодарный!
– Так говори! – вскричал я запальчиво. – Что ты сделал с Мари?
– Не здесь, не здесь! – ответил он. – Тут слушают нас чужие уши. К тому же ты, конечно, не поверишь мне на слово, а время не терпит. Вот уже светает, и мне надо увести тебя отсюда. Послушай, все погибло, если ты сомневаешься во мне, и лучше всего, если ты прикончишь меня кинжалом; но подожди немного, прежде чем ты свершишь то, что называешь своей местью, я должен освободить тебя. Пойдем со мной к Биасу.
В его поведении и словах скрывалась неведомая для меня тайна. Несмотря на все мое предубеждение против этого человека, голос его всегда заставлял звучать какую-то струну в моем сердце. Слушая его, я невольно поддавался непонятной властной силе. Я сам ловил себя на том, что колеблюсь между желанием отомстить и жалостью, между подозрением и слепой доверчивостью.
Я последовал за ним.
XLII
Мы ушли со стоянки негров Красной Горы. Мне было странно, что я свободно иду по этому лагерю диких, где накануне каждый разбойник, казалось, жаждал моей крови. Негры и мулаты, встречавшиеся нам по дороге, не только не пытались нас задержать, но с криками радости, удивления и почтения падали ниц перед нами. Я не знал звания Пьеро в войске мятежников, но помнил, каким влиянием он пользовался среди своих товарищей-рабов, и потому нисколько не удивлялся тому высокому положению, которое он, по-видимому, занимал среди своих друзей-бунтовщиков.
Когда мы подошли к сторожевому отряду, охранявшему вход в пещеру Биасу, начальник охраны, мулат Канди, вышел нам навстречу, издали грозно спрашивая нас, как мы смеем так близко подходить к жилищу генерала; но когда он подошел поближе и смог разглядеть лицо Пьеро, он, как будто ужаснувшись собственной дерзости, быстро сорвал свою вышитую золотом шапку и поклонился ему до земли, после чего повел нас к Биасу, бормоча бесконечные извинения, в ответ на которые Пьеро только презрительно махнул рукой.
Преклонение простых солдат перед Пьеро не удивляло меня, но когда я увидел, что Канди, один из их главных офицеров, так унижается перед невольником моего дяди, я задал себе вопрос, кто же этот человек, власть которого, казалось, была так велика. Я удивился еще больше, когда увидел, что сам главнокомандующий, который сидел один и спокойно ел тыквенный суп, при появлении Пьеро поспешно вскочил с места и, стараясь скрыть тревожное удивление и сильнейшую досаду, с подчеркнутым уважением, смиренно склонился перед моим спутником, предлагая ему занять место на своем троне. Пьеро отказался.
– Жан Биасу, – сказал он, – я пришел не затем, чтобы занять ваше место, а только попросить у вас милости.
– Alteza, – ответил Биасу, отвешивая ему новые поклоны, – вы можете распоряжаться всем, что зависит от Жана Биасу, всем, что принадлежит Жану Биасу, а также самим Жаном Биасу.
Этот титул alteza, соответствующий нашему «высочеству» или «светлости», с которым Биасу обратился к Пьеро, еще усилил мое изумление.
– Мне не нужно так много, – с живостью возразил Пьеро, – я прошу вас только дать жизнь и свободу этому пленнику.
Он указал на меня рукой. В первую минуту Биасу как будто растерялся, но быстро пришел в себя.
– Вы повергаете в отчаяние вашего покорного слугу, alteza; вы требуете от него гораздо больше того, что он может исполнить, к его великому сожалению. Этот пленник – не Жана Биасу, он не принадлежит Жану Биасу и не зависит от Жана Биасу.
– Что вы хотите сказать? – спросил Пьеро сурово. – От кого же он зависит? Разве здесь есть иная власть, кроме вашей?
– Увы, есть, alteza!
– Чья же она?
– Моей армии.
Льстивый и хитрый вид, с каким Биасу увиливал от ответа на решительные и прямые вопросы Пьеро, свидетельствовал о том, что он решил ограничиться лишь изъявлениями уважения, которые, видимо, был обязан оказывать Пьеро.
– Как вашей армии? – вскричал Пьеро. – Разве вы не командуете ею?
Биасу чувствовал себя хозяином положения и, сохраняя свой покорный вид, ответил с притворной искренностью:
– Неужели alteza полагает, что можно действительно приказывать людям, восставшим именно потому, что они не хотят повиноваться?
Я слишком мало дорожил жизнью, чтобы вмешаться в их разговор; однако все, что я видел накануне, свидетельствовало о неограниченной власти Биасу над бунтовщиками и давало мне возможность вывести на чистую воду этого лицемера. Пьеро возразил ему:
– Ну что ж! Если вы не умеете приказывать вашей армии и если вы подчиняетесь вашим солдатам, тогда скажите мне, по какой причине они так ненавидят этого пленника?
– Вчера Букман был убит правительственными войсками, – ответил Биасу, стараясь придать грустное выражение своему свирепому и насмешливому лицу. – И мои солдаты решили отомстить этому белому за смерть вождя ямайских негров; они хотят взять трофей за трофей, чтобы голова этого молодого офицера уравновесила голову Букмана на тех весах, которые покажут перед господом богом, которая из сторон была права.
– Как можете вы участвовать в этой гнусной расправе? – воскликнул Пьеро. – Послушайте, Жан Биасу, именно такие жестокости погубят наше правое дело. Я был в плену в лагере белых, откуда мне удалось бежать, и не знал о смерти Букмана, вы первый сообщили мне о ней. Это справедливое возмездие, посланное ему небом за его преступления. Я могу сообщить вам еще одну новость. Жано, тот самый предводитель черных, который пошел в проводники к белым, чтобы заманить их в засаду в ущелье «Усмиритель мулатов», тоже только что погиб. Вы знаете, – не перебивайте меня, Биасу, – вы знаете, что в жестокости он мог поспорить с Букманом и с вами; так вот запомните: его убил не гром небесный и не белые, а Жан-Франсуа. Он сам совершил над ним правосудие.
Биасу, слушавший его с мрачной почтительностью, издал удивленное восклицание. В эту минуту вошел Риго, низко поклонился Пьеро и прошептал несколько слов на ухо Биасу. Снаружи, в лагере, слышалось большое волнение. Пьеро продолжал:
– …Да, Жан-Франсуа, у которого нет других недостатков, кроме пагубной любви к роскоши и смешного чванства коляской, запряженной шестеркой лошадей, в которой он каждый день ездит из своего лагеря слушать мессу в церковь прихода Большой реки, – сам Жан-Франсуа наказал Жано за необузданную жестокость. Несмотря на униженные мольбы разбойника, несмотря на то, что в последнюю минуту он так крепко вцепился в исповедовавшего его священника из Мармэлада, что его насилу оторвали, этот зверь был вчера расстрелян у подножия того дерева с железными крючьями, на котором он подвешивал живьем свои жертвы. Пусть это послужит вам уроком, Биасу! К чему эти казни, которые толкают белых на жестокости? И зачем прибегать к фиглярству, чтобы разжигать ярость в наших несчастных товарищах, и так уже слишком ожесточенных?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19