оно не течет с одинаковой скоростью, а ускоряется, как река с приближением к порогам. Понадобилось две тысячи лет, чтобы осуществилась мечта Икара о воздухоплавании, а полет на Луну отделяют от братьев Райт какие-то шестьдесят пять лет! Если угроза, нависшая над нашим видом, столь серьезна, как это нам видится в моменты просветления (потом мы расслабляемся и предпочитаем об этом не думать), то мы обязаны набраться смелости, призвать на помощь воображение и постараться нащупать способ выживания планетарного масштаба.
Все решили, что это финал выступления, но Соловьев, сделав короткую паузу, сказал скороговоркой:
— В заключение позвольте еще раз напомнить вам о знаменитом письме Эйнштейна, о котором я говорил в своем вступительном слове, как о примере, способном нас вдохновить. — Наступил самый ответственный, пугающий момент. — Посему готов выслушать ваши предложения, каким может быть наше коллективное послание.
Он откинулся на спинку кресла. Он сделал все, что мог. В тишине снова стал слышен колокольный звон за окнами. Сейчас он казался ироничной строчкой восклицательных знаков. Небо над горами слепило безупречной голубизной, ледники, как обычно, не имели ни малейшего отношения к заботам рода человеческого.
Первой заговорила Харриет.
— Господин председатель, я предлагаю вообще отказаться от идеи послания.
— А я, — проскрежетал Бурш, — предлагаю назначить редакционный комитет, который подготовит подробное и беспристрастное изложение прозвучавших здесь предложений и запросит выделения существенных финансовых средств.
— Бурш прав, — сказал Блад. — Требование денег — признак респектабельности.
— Господин председатель! — взвился Хальдер. — Мое предложение — оставить неуместные шутки.
— Я поддерживаю предложение профессора Бурша, — сообщил Джон Д. Джон.
Петижак повторил свое невразумительное шоу с клейкой лентой. Теперь Нико был готов пожать ему руку. Наступила пауза. Внезапно двери распахнулись, и перед участниками конференции предстал Густав, любитель театральных эффектов: щелкнув по-военному каблуками, он подал председателю телеграмму.
— Гермес, посланец богов, — хихикнул Уиндхем.
— Оплачен ответ в тысячу слов, — торжественно провозгласил Густав и удалился.
Нико пробежал глазами текст и скорчил недоверчивую гримасу.
— Оплачен ответ в тысячу слов, — повторил он. — Гермес не ошибся. И как вовремя! Это, конечно, Бруно: он предлагает нам проект обращения. Вот что здесь говорится. — И он приступил к чтению: — “Господин президент…”
Петижак вскочил, постоял несколько минут по стойке смирно с заклеенной скотчем физиономией и снова уселся.
— “Господин президент, в этот критический момент, когда могущественные армии Вашей страны готовятся выступить на защиту свободы Вашего народа и всей планеты, мы, представители различных направлений науки и искусства, спешим заверить Вас и Ваше правительство в нашей единодушной и безоговорочной поддержке…” Текст длинный, но суть уже ясна.
— Господин председатель, — важно проговорил Бурш, предлагаю одобрить проект.
— Поддерживаю, — немедленно отозвался Джон Д. Джон.
Петижак оторвал от лица скотч и сказал:
— Merde!
У Нико усилилось ощущение нереальности происходящего. Неожиданно для себя самого он перешел на французский:
— Mais ce n'est pas serieux…
— Господин председатель, — сказала Харриет, — я категорически против такого проекта. Это политическая декларация, не соответствующая целям конференции.
Ее слова были встречены одобрительным гулом.
— Поддерживаю, — сказал Нико. — Проект Калецки снимается с обсуждения. Что у нас есть помимо него?
Все “девушки по вызову”, за исключением Бурша и Джона Д. Джона, так обрадовались, что отпала необходимость занимать политическую позицию, что не потрудились сделать из сообщения Бруно главный вывод. Атмосфера разрядилась. Уиндхем поднял пухлую руку. В сходные с этим критические моменты в истории оксфордской дипломатии его поднятая рука часто утихомиривала страсти.
— Как представляется, господин председатель, перед нами два предложения: доктора Эпсом — никаких обращений, и профессора Бурша — учредить редакционный комитет. Однако в редакционном комитете должно быть не меньше трех человек, а я сомневаюсь, что среди нас наберется даже трое, одинаково относящиеся к желательности тех или иных прозвучавших здесь предложений и к приоритетности их осуществления. Если вы со мной согласны, то остается одно: отказаться от обращения. Тем не менее, обращение, так или иначе, уже существует — я имею в виду записанные на магнитофон выступления. Предлагаю незамедлительно опубликовать труды конференции и считать этот том единственным обращением. Пусть заинтересованный читатель сам решит, какой из предложенных “принципов выживания” ему больше импонирует…
Все дружно издали вздох облегчения. Предложение Уиндхема было принято без дальнейшего обсуждения. Идея повторения письма Эйнштейна бесславно почила: с ней безболезненно покончила изощренная дипломатия Уиндхема. Нико было стыдно смотреть на Клэр; он так оцепенел, что даже не сумел высказать сожаление. Он с самого начала знал, что конференция окажется бесплодной, что пресловутое письмо так и останется недосягаемой мечтой. Глупо было, уподобляясь школьнику, рассказывать Клэр о конспиративных полуночных бдениях. Все это не имело ни малейшего значения. Се n'est pas serieux…
Время близилось к шести вечера, коктейль-холл за дверью уже оказывал свое магнетическое действие. Нико оставалось сделать рабочие сообщения об уплате гонораров и процедуре отъезда. На следующий день в одиннадцать утра в долину должен был выехать специальный автобус. Перед этим для желающих в деревенской церкви будет отслужена специальная месса. Выпалив все это, Соловьев без лишних церемоний объявил симпозиум завершенным.
IV
Вечером проводился индивидуальный разбор полетов.
Отто фон Хальдер пригласил Ханси и Митси в отель “Пост”, выпить пива. Он надеялся затащить туда одну Ханси, сливочную блондинку, но та соглашалась на одном условии — только за компанию с Митси. Хальдер был в расточительном настроении, его переполняли любовь и дружелюбие. И немудрено: резолюция, предложенная Бруно, отвергнута, Валенти опростоволосился, Нико вообще оказался стареющим, нездоровым человеком. За ужином в Конгресс-центре вовсю гремело радио, чтобы все могли внимать новостям. Противоречивые сообщения об азиатском конфликте и опасности его эскалации почему-то вызвали у него знакомое воодушевление, пропитанное чувством вины. Откуда это чувство? Видимо, просто естественная абреакция; к тому же он не властен над ситуацией. Он развлекал девиц двусмысленными рассказами, пользовавшимися популярностью в его студенческие годы. Ханси исправно хихикала, Митси, как того требовало распределение ролей, хмурила личико. Зато у обеих обнаружилась феноменальная способность поглощать пиво. Когда обе удалились в дамскую комнату — приличия принуждали их все делать вместе, — Хальдер немного подремал, потом грубо потребовал счет. Домой он тащился позади юных дев, державшихся за руки и репетировавших подробный отчет о вечере, который им придется держать перед Густавом. Обе были беззаветно преданы усачу, несколько лет назад снявшему с них сливки.
Хорас Уиндхем и Гектор Бурш опять задержались в баре дольше остальных и напились вдрызг: Бурш — целеустремленно и стремительно, в духе Дикого Запада, Хорас же — в соответствии с принципом “тише едешь, дальше будешь”. Несвязная беседа была посвящена войне: Бурш выступал с патриотических позиций, Уиндхем впал в философичность; оба логично полагали, что садам Академ в Гарварде и Оксфорде ни при каких условиях не грозит дефолиация. После третьего коктейля Бурш резко свернул в глубокого пропаханную колею своего главного интереса — коллекции гипсовых слепков малышки Джейн.
— Вот вы — педиатр… — затянул он. — По-моему, в этом нет ничего такого…
Увы, Уиндхем оказался неспособен оказать ему моральную поддержку Его больше беспокоили муки совести из-за Нико. Он не исключал, что в позиции Нико есть резон; но разве биосферу уже не начали изменять? К тому же инстинкт и воспитание не позволяли ему поставить подпись под таким диким документом. И вообще, какой смысл в беспомощных воззваниях?
Харриет Эпсом сидела перед туалетным столиком и удаляла с лица косметику с тщательностью реставратора, священнодействующего с античной мозаикой. Ее тоже не отпускало чувство вины из-за Нико. Его аргументы наполовину ее убедили, просто перевесила старая привычка трепать языком. Сыграл роль и чересчур оруэлловское звучание его предложений, плохо совместимых с ее либеральными, гуманистическими принципами. К черту либерализм вместе с гуманизмом — достаточно взглянуть, куда они нас завели…
В дверь постучали. Хелен Портер не вошла, а вплыла на волнах головокружительного аромата. На ней была полупрозрачная фиолетовая пижама, свежевыбритая шея пламенела. Она решительно улеглась в постель Харриет и накрылась огромным пуховым одеялом.
— Наконец-то! — молвила Харриет, не прерывая реставрацию. — Почему не раньше?
— Лучше расскажи про своего усатого егеря.
— С ним вышла промашка, — мужественно призналась Харриет. — Он так спешил, будто опаздывал на поезд. Я и охнуть не успела, как все завершилось.
Раймон Петижак лежал в постели, как паинька, и отдавал должное своему потайному грешку — страсти к сладкому. Запасшись целой коробкой шоколадных конфет, он с наслаждением читал “Трех мушкетеров”.
Джон Д, Джон отжался двадцать раз от пола и приступил к составлению мысленного отчета об экспериментах доктора Валенти. Наибольшее впечатление на него произвели последствия вживления электродов в центры удовольствия в гипоталамусе и возможности, открывающиеся в этой связи по части эротической самостимуляции, секса без слез. С одной стороны, приходилось сожалеть о лишении сексуального акта элемента межличностного контакта, добавляющего остроты ощущениям. С другой стороны, этот самый межличностный контакт создает всяческие сложности, препятствующие продуктивному труду. Электроды позволили бы парам, упрямо настаивающим на важности такого контакта, стимулировать друг друга на расстоянии и не делить ложе. Более того, метод открывал безграничные перспективы блуда. Джон представил себе Клэр с вживленными под каштановые волосы электродами и с этой мыслью счастливо отошел ко сну.
На доктора Валенти снизошла благодать. Он установил переносной аналой, повесил над кроватью старинное серебряное распятье и сотворил вечерние молитвы. Из памяти не выходила улыбка Нико во время дискуссии о контроле за рождаемостью: Нико все понял. Ну и что? Сэр Джон Экклз, Нобелевский лауреат в области физиологии и медицины, тоже католик.
Ему было совестно, что пришлось описывать эксперименты со стабилизатором сознания в шутливом ключе. Однако его безжалостно провоцировали, и он не сдержался. Что ж, эксперимент уже начат, вскоре после его возвращения будут получены и обработаны первые результаты. Тогда и станет ясно, кто прав… Только бы избежать смертного греха гордыни! Пора исповедаться. Отец Витторио любит послушать про электроды и мечтает имплантировать иглы Иисуса всей своей пастве. Да и то сказать, кто нынче обходится без крючка в голове?
Брату Тони никак не удавалось уснуть. Где вы, умиротворяющие альфа-волны? Он возлагал на симпозиум слишком большие надежды и теперь испытывал горчайшее, детское разочарование. Конечно, не судите и не судимы будете — но что за ярмарка тщеславия! Самым невыносимым разочарованием оказался сам Соловьев, на которого Тони уповал больше, чем на всех остальных. Его доходчивая и логичная аргументация не убедила Тони. Не исключено, что и сам Нико питает сомнения. Не иначе, архаичный “внутренний” мозг обладает слишком зычным голосом, перекрикивающим писклявую “крышу”.
Ему страсть как хотелось поскорее вернуться в обитель на холодной вершине Атласских гор, вздыбившихся посреди теплой страны, чтобы и дальше наблюдать за братом Ионасом, заставляющим шарик рулетки замирать в нарушение Ньютоновых законов на предсказанном номере. Зачем? А зачем резчик по камню из Помпеи, о котором рассказывал за ужином Блад, продолжал трудиться над статуэткой, даже когда надвинулась огненная лава, а с небес обрушился вулканический пепел?
Сэр Ивлин Блад — продавливающая кровать слоновья туша, ночной колпак на лысеющей голове — листал глянцевый журнальчик с фотографиями мускулистых нагих натурщиков и пытался слагать вирши. В голове брезжили два смутных образа, которые он хотел противопоставить один другому в словесном коллаже. Во-первых, тот самый обреченный резчик, продолжавший свой вдохновенный труд, зная, что покупателя на статуэтку уже не найдется. Но статуэтка сохранилась, и теперь ей нет цены; сохранился и ее мумифицированный творец, вырванный из пепельного плена. Во-вторых, современный вариант Валтасарова пира. Во время ужина в Конгресс-центре был момент, когда все замерли, уставившись на динамик под потолком, который должен был вот-вот огласить смертный приговор всему сущему. Синтез двух этих образов получился злобным: взрыв динамика, огонь и вонючая сера, хоронящая заживо все обреченное собрание “девушек по вызову”… Увы, это больше смахивало на мультфильм, чем на стихотворение.
Вместо стихотворения в полном смысле этого слова у него получилось трехстишие “хайку”:
После раската грома Только болтливый дождик Поведает о беде.
Сочинение “хайку” успокаивало, как разгадывание кроссвордов. Он решил, что разошлет свое творение по еженедельникам, выдав за перевод шедевра шестнадцатого века. Двадцать фунтов стерлингов тоже на дороге не валяются.
Соловьевы сидели на своем балконе, посеребренные луной. Нико объяснял законы отражения и рефракции на примере наблюдения за Луной через цилиндрическую линзу — его стакан со скотчем пополам с водой, хотя Клэр больше занимала игра красок в ее стакане. Симпозиум, мальчик на рисовом поле и боли Нико обсуждению не подлежали. Они поджидали Хоффмана, директора академических программ, Хоффман просидел весь симпозиум в кресле без ручек у стены. Ему еще предстояло решить кое-какие административные вопросы с персоналом, однако он заранее напросился к Соловьевым на дружескую неофициальную беседу.
— Мне нравится, как американцы используют слово “неофициальный”, — сказал Нико. — Вас приглашают на “неофициальный ужин”, который оказывается банкетом на полсотни персон, плюс три оратора на полный желудок. Того и гляди, министерство юстиции начнет рассылать приглашения на неофициальную церемонию казни на электрическом стуле.
— Или на неофициальную секс-оргию, — подсказала Клэр.
— Я бы предпочел с ним не встречаться.
— Ничего, он довольно приятный и совершенно безобидный человек.
— Вот-вот! Ведь я его подвел.
— Не ты, а они.
— Я, они, мы, вы… Беда, милый Брут, кроется не среди наших звезд, а в нехватке воображения. Когда у меня похмелье, я не могу вспоминать радости подпития. Сама представь, Клэр, разве можно, набив живот клецками, так напрячь воображение, чтобы ощутить муки голода?
— Не напоминай мне о клецках! — взмолилась Клэр с содроганием.
— То же самое бессилие воображения лишает нас способности поверить в завтрашний апокалипсис, как бы громко ни били копытами черные кони. В 1939 году, когда началась Вторая мировая война, всем раздали противогазы, но люди носили в контейнерах бутерброды, а маски оставляли дома. Всем приходилось соблюдать затемнение, но это казалось игрой. Закон инерции распространяется и на воображение: мы не в состоянии поверить, что завтра будет отличаться от сегодня. В этом смысле мудрецы ничем не лучше дураков. Это блестяще продемонстрировал наш симпозиум…
— Я рада, — сказала Клэр, — что ты не обвиняешь одного себя.
— Но ответственность на мне.
— Любой на твоем месте точно так же провалился бы.
Бессвязный диалог был прерван громким стуком в дверь. В следующую секунду долговязый гладколицый Хоффман уже стоял на балконе. Он напоминал Клэр сразу нескольких представителей интеллектуальной элиты, когда-то заставлявших трепетать женские сердца.
— Добрый вечер, — сказал он, опускаясь в шезлонг и принимая стакан. — Я ненадолго. Просто мне надо кое-что сказать вам, Нико. Пусть и Клэр послушает.
— Не тяните, — попросил Нико устало. Он уже решил, что не станет возражать, что бы ни пришлось выслушать.
— Хочу вам сообщить, дорогой Николай, что присутствую по долгу службы на самых разных междисциплинарных конгрессах и конференциях, но никогда еще не имел счастья стать свидетелем таких ярких, насыщенных и своевременных дебатов, как те, что развернулись на вашем симпозиуме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Все решили, что это финал выступления, но Соловьев, сделав короткую паузу, сказал скороговоркой:
— В заключение позвольте еще раз напомнить вам о знаменитом письме Эйнштейна, о котором я говорил в своем вступительном слове, как о примере, способном нас вдохновить. — Наступил самый ответственный, пугающий момент. — Посему готов выслушать ваши предложения, каким может быть наше коллективное послание.
Он откинулся на спинку кресла. Он сделал все, что мог. В тишине снова стал слышен колокольный звон за окнами. Сейчас он казался ироничной строчкой восклицательных знаков. Небо над горами слепило безупречной голубизной, ледники, как обычно, не имели ни малейшего отношения к заботам рода человеческого.
Первой заговорила Харриет.
— Господин председатель, я предлагаю вообще отказаться от идеи послания.
— А я, — проскрежетал Бурш, — предлагаю назначить редакционный комитет, который подготовит подробное и беспристрастное изложение прозвучавших здесь предложений и запросит выделения существенных финансовых средств.
— Бурш прав, — сказал Блад. — Требование денег — признак респектабельности.
— Господин председатель! — взвился Хальдер. — Мое предложение — оставить неуместные шутки.
— Я поддерживаю предложение профессора Бурша, — сообщил Джон Д. Джон.
Петижак повторил свое невразумительное шоу с клейкой лентой. Теперь Нико был готов пожать ему руку. Наступила пауза. Внезапно двери распахнулись, и перед участниками конференции предстал Густав, любитель театральных эффектов: щелкнув по-военному каблуками, он подал председателю телеграмму.
— Гермес, посланец богов, — хихикнул Уиндхем.
— Оплачен ответ в тысячу слов, — торжественно провозгласил Густав и удалился.
Нико пробежал глазами текст и скорчил недоверчивую гримасу.
— Оплачен ответ в тысячу слов, — повторил он. — Гермес не ошибся. И как вовремя! Это, конечно, Бруно: он предлагает нам проект обращения. Вот что здесь говорится. — И он приступил к чтению: — “Господин президент…”
Петижак вскочил, постоял несколько минут по стойке смирно с заклеенной скотчем физиономией и снова уселся.
— “Господин президент, в этот критический момент, когда могущественные армии Вашей страны готовятся выступить на защиту свободы Вашего народа и всей планеты, мы, представители различных направлений науки и искусства, спешим заверить Вас и Ваше правительство в нашей единодушной и безоговорочной поддержке…” Текст длинный, но суть уже ясна.
— Господин председатель, — важно проговорил Бурш, предлагаю одобрить проект.
— Поддерживаю, — немедленно отозвался Джон Д. Джон.
Петижак оторвал от лица скотч и сказал:
— Merde!
У Нико усилилось ощущение нереальности происходящего. Неожиданно для себя самого он перешел на французский:
— Mais ce n'est pas serieux…
— Господин председатель, — сказала Харриет, — я категорически против такого проекта. Это политическая декларация, не соответствующая целям конференции.
Ее слова были встречены одобрительным гулом.
— Поддерживаю, — сказал Нико. — Проект Калецки снимается с обсуждения. Что у нас есть помимо него?
Все “девушки по вызову”, за исключением Бурша и Джона Д. Джона, так обрадовались, что отпала необходимость занимать политическую позицию, что не потрудились сделать из сообщения Бруно главный вывод. Атмосфера разрядилась. Уиндхем поднял пухлую руку. В сходные с этим критические моменты в истории оксфордской дипломатии его поднятая рука часто утихомиривала страсти.
— Как представляется, господин председатель, перед нами два предложения: доктора Эпсом — никаких обращений, и профессора Бурша — учредить редакционный комитет. Однако в редакционном комитете должно быть не меньше трех человек, а я сомневаюсь, что среди нас наберется даже трое, одинаково относящиеся к желательности тех или иных прозвучавших здесь предложений и к приоритетности их осуществления. Если вы со мной согласны, то остается одно: отказаться от обращения. Тем не менее, обращение, так или иначе, уже существует — я имею в виду записанные на магнитофон выступления. Предлагаю незамедлительно опубликовать труды конференции и считать этот том единственным обращением. Пусть заинтересованный читатель сам решит, какой из предложенных “принципов выживания” ему больше импонирует…
Все дружно издали вздох облегчения. Предложение Уиндхема было принято без дальнейшего обсуждения. Идея повторения письма Эйнштейна бесславно почила: с ней безболезненно покончила изощренная дипломатия Уиндхема. Нико было стыдно смотреть на Клэр; он так оцепенел, что даже не сумел высказать сожаление. Он с самого начала знал, что конференция окажется бесплодной, что пресловутое письмо так и останется недосягаемой мечтой. Глупо было, уподобляясь школьнику, рассказывать Клэр о конспиративных полуночных бдениях. Все это не имело ни малейшего значения. Се n'est pas serieux…
Время близилось к шести вечера, коктейль-холл за дверью уже оказывал свое магнетическое действие. Нико оставалось сделать рабочие сообщения об уплате гонораров и процедуре отъезда. На следующий день в одиннадцать утра в долину должен был выехать специальный автобус. Перед этим для желающих в деревенской церкви будет отслужена специальная месса. Выпалив все это, Соловьев без лишних церемоний объявил симпозиум завершенным.
IV
Вечером проводился индивидуальный разбор полетов.
Отто фон Хальдер пригласил Ханси и Митси в отель “Пост”, выпить пива. Он надеялся затащить туда одну Ханси, сливочную блондинку, но та соглашалась на одном условии — только за компанию с Митси. Хальдер был в расточительном настроении, его переполняли любовь и дружелюбие. И немудрено: резолюция, предложенная Бруно, отвергнута, Валенти опростоволосился, Нико вообще оказался стареющим, нездоровым человеком. За ужином в Конгресс-центре вовсю гремело радио, чтобы все могли внимать новостям. Противоречивые сообщения об азиатском конфликте и опасности его эскалации почему-то вызвали у него знакомое воодушевление, пропитанное чувством вины. Откуда это чувство? Видимо, просто естественная абреакция; к тому же он не властен над ситуацией. Он развлекал девиц двусмысленными рассказами, пользовавшимися популярностью в его студенческие годы. Ханси исправно хихикала, Митси, как того требовало распределение ролей, хмурила личико. Зато у обеих обнаружилась феноменальная способность поглощать пиво. Когда обе удалились в дамскую комнату — приличия принуждали их все делать вместе, — Хальдер немного подремал, потом грубо потребовал счет. Домой он тащился позади юных дев, державшихся за руки и репетировавших подробный отчет о вечере, который им придется держать перед Густавом. Обе были беззаветно преданы усачу, несколько лет назад снявшему с них сливки.
Хорас Уиндхем и Гектор Бурш опять задержались в баре дольше остальных и напились вдрызг: Бурш — целеустремленно и стремительно, в духе Дикого Запада, Хорас же — в соответствии с принципом “тише едешь, дальше будешь”. Несвязная беседа была посвящена войне: Бурш выступал с патриотических позиций, Уиндхем впал в философичность; оба логично полагали, что садам Академ в Гарварде и Оксфорде ни при каких условиях не грозит дефолиация. После третьего коктейля Бурш резко свернул в глубокого пропаханную колею своего главного интереса — коллекции гипсовых слепков малышки Джейн.
— Вот вы — педиатр… — затянул он. — По-моему, в этом нет ничего такого…
Увы, Уиндхем оказался неспособен оказать ему моральную поддержку Его больше беспокоили муки совести из-за Нико. Он не исключал, что в позиции Нико есть резон; но разве биосферу уже не начали изменять? К тому же инстинкт и воспитание не позволяли ему поставить подпись под таким диким документом. И вообще, какой смысл в беспомощных воззваниях?
Харриет Эпсом сидела перед туалетным столиком и удаляла с лица косметику с тщательностью реставратора, священнодействующего с античной мозаикой. Ее тоже не отпускало чувство вины из-за Нико. Его аргументы наполовину ее убедили, просто перевесила старая привычка трепать языком. Сыграл роль и чересчур оруэлловское звучание его предложений, плохо совместимых с ее либеральными, гуманистическими принципами. К черту либерализм вместе с гуманизмом — достаточно взглянуть, куда они нас завели…
В дверь постучали. Хелен Портер не вошла, а вплыла на волнах головокружительного аромата. На ней была полупрозрачная фиолетовая пижама, свежевыбритая шея пламенела. Она решительно улеглась в постель Харриет и накрылась огромным пуховым одеялом.
— Наконец-то! — молвила Харриет, не прерывая реставрацию. — Почему не раньше?
— Лучше расскажи про своего усатого егеря.
— С ним вышла промашка, — мужественно призналась Харриет. — Он так спешил, будто опаздывал на поезд. Я и охнуть не успела, как все завершилось.
Раймон Петижак лежал в постели, как паинька, и отдавал должное своему потайному грешку — страсти к сладкому. Запасшись целой коробкой шоколадных конфет, он с наслаждением читал “Трех мушкетеров”.
Джон Д, Джон отжался двадцать раз от пола и приступил к составлению мысленного отчета об экспериментах доктора Валенти. Наибольшее впечатление на него произвели последствия вживления электродов в центры удовольствия в гипоталамусе и возможности, открывающиеся в этой связи по части эротической самостимуляции, секса без слез. С одной стороны, приходилось сожалеть о лишении сексуального акта элемента межличностного контакта, добавляющего остроты ощущениям. С другой стороны, этот самый межличностный контакт создает всяческие сложности, препятствующие продуктивному труду. Электроды позволили бы парам, упрямо настаивающим на важности такого контакта, стимулировать друг друга на расстоянии и не делить ложе. Более того, метод открывал безграничные перспективы блуда. Джон представил себе Клэр с вживленными под каштановые волосы электродами и с этой мыслью счастливо отошел ко сну.
На доктора Валенти снизошла благодать. Он установил переносной аналой, повесил над кроватью старинное серебряное распятье и сотворил вечерние молитвы. Из памяти не выходила улыбка Нико во время дискуссии о контроле за рождаемостью: Нико все понял. Ну и что? Сэр Джон Экклз, Нобелевский лауреат в области физиологии и медицины, тоже католик.
Ему было совестно, что пришлось описывать эксперименты со стабилизатором сознания в шутливом ключе. Однако его безжалостно провоцировали, и он не сдержался. Что ж, эксперимент уже начат, вскоре после его возвращения будут получены и обработаны первые результаты. Тогда и станет ясно, кто прав… Только бы избежать смертного греха гордыни! Пора исповедаться. Отец Витторио любит послушать про электроды и мечтает имплантировать иглы Иисуса всей своей пастве. Да и то сказать, кто нынче обходится без крючка в голове?
Брату Тони никак не удавалось уснуть. Где вы, умиротворяющие альфа-волны? Он возлагал на симпозиум слишком большие надежды и теперь испытывал горчайшее, детское разочарование. Конечно, не судите и не судимы будете — но что за ярмарка тщеславия! Самым невыносимым разочарованием оказался сам Соловьев, на которого Тони уповал больше, чем на всех остальных. Его доходчивая и логичная аргументация не убедила Тони. Не исключено, что и сам Нико питает сомнения. Не иначе, архаичный “внутренний” мозг обладает слишком зычным голосом, перекрикивающим писклявую “крышу”.
Ему страсть как хотелось поскорее вернуться в обитель на холодной вершине Атласских гор, вздыбившихся посреди теплой страны, чтобы и дальше наблюдать за братом Ионасом, заставляющим шарик рулетки замирать в нарушение Ньютоновых законов на предсказанном номере. Зачем? А зачем резчик по камню из Помпеи, о котором рассказывал за ужином Блад, продолжал трудиться над статуэткой, даже когда надвинулась огненная лава, а с небес обрушился вулканический пепел?
Сэр Ивлин Блад — продавливающая кровать слоновья туша, ночной колпак на лысеющей голове — листал глянцевый журнальчик с фотографиями мускулистых нагих натурщиков и пытался слагать вирши. В голове брезжили два смутных образа, которые он хотел противопоставить один другому в словесном коллаже. Во-первых, тот самый обреченный резчик, продолжавший свой вдохновенный труд, зная, что покупателя на статуэтку уже не найдется. Но статуэтка сохранилась, и теперь ей нет цены; сохранился и ее мумифицированный творец, вырванный из пепельного плена. Во-вторых, современный вариант Валтасарова пира. Во время ужина в Конгресс-центре был момент, когда все замерли, уставившись на динамик под потолком, который должен был вот-вот огласить смертный приговор всему сущему. Синтез двух этих образов получился злобным: взрыв динамика, огонь и вонючая сера, хоронящая заживо все обреченное собрание “девушек по вызову”… Увы, это больше смахивало на мультфильм, чем на стихотворение.
Вместо стихотворения в полном смысле этого слова у него получилось трехстишие “хайку”:
После раската грома Только болтливый дождик Поведает о беде.
Сочинение “хайку” успокаивало, как разгадывание кроссвордов. Он решил, что разошлет свое творение по еженедельникам, выдав за перевод шедевра шестнадцатого века. Двадцать фунтов стерлингов тоже на дороге не валяются.
Соловьевы сидели на своем балконе, посеребренные луной. Нико объяснял законы отражения и рефракции на примере наблюдения за Луной через цилиндрическую линзу — его стакан со скотчем пополам с водой, хотя Клэр больше занимала игра красок в ее стакане. Симпозиум, мальчик на рисовом поле и боли Нико обсуждению не подлежали. Они поджидали Хоффмана, директора академических программ, Хоффман просидел весь симпозиум в кресле без ручек у стены. Ему еще предстояло решить кое-какие административные вопросы с персоналом, однако он заранее напросился к Соловьевым на дружескую неофициальную беседу.
— Мне нравится, как американцы используют слово “неофициальный”, — сказал Нико. — Вас приглашают на “неофициальный ужин”, который оказывается банкетом на полсотни персон, плюс три оратора на полный желудок. Того и гляди, министерство юстиции начнет рассылать приглашения на неофициальную церемонию казни на электрическом стуле.
— Или на неофициальную секс-оргию, — подсказала Клэр.
— Я бы предпочел с ним не встречаться.
— Ничего, он довольно приятный и совершенно безобидный человек.
— Вот-вот! Ведь я его подвел.
— Не ты, а они.
— Я, они, мы, вы… Беда, милый Брут, кроется не среди наших звезд, а в нехватке воображения. Когда у меня похмелье, я не могу вспоминать радости подпития. Сама представь, Клэр, разве можно, набив живот клецками, так напрячь воображение, чтобы ощутить муки голода?
— Не напоминай мне о клецках! — взмолилась Клэр с содроганием.
— То же самое бессилие воображения лишает нас способности поверить в завтрашний апокалипсис, как бы громко ни били копытами черные кони. В 1939 году, когда началась Вторая мировая война, всем раздали противогазы, но люди носили в контейнерах бутерброды, а маски оставляли дома. Всем приходилось соблюдать затемнение, но это казалось игрой. Закон инерции распространяется и на воображение: мы не в состоянии поверить, что завтра будет отличаться от сегодня. В этом смысле мудрецы ничем не лучше дураков. Это блестяще продемонстрировал наш симпозиум…
— Я рада, — сказала Клэр, — что ты не обвиняешь одного себя.
— Но ответственность на мне.
— Любой на твоем месте точно так же провалился бы.
Бессвязный диалог был прерван громким стуком в дверь. В следующую секунду долговязый гладколицый Хоффман уже стоял на балконе. Он напоминал Клэр сразу нескольких представителей интеллектуальной элиты, когда-то заставлявших трепетать женские сердца.
— Добрый вечер, — сказал он, опускаясь в шезлонг и принимая стакан. — Я ненадолго. Просто мне надо кое-что сказать вам, Нико. Пусть и Клэр послушает.
— Не тяните, — попросил Нико устало. Он уже решил, что не станет возражать, что бы ни пришлось выслушать.
— Хочу вам сообщить, дорогой Николай, что присутствую по долгу службы на самых разных междисциплинарных конгрессах и конференциях, но никогда еще не имел счастья стать свидетелем таких ярких, насыщенных и своевременных дебатов, как те, что развернулись на вашем симпозиуме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19