Только, пожалуй, чуточку ниже ростом. Одна подробность тогдашней сделки: сколько и кому платить, если он умрёт. На этот пункт соглашения я пытался указать отцу… Он меня оборвал: „Да оставь, уже сговорились“. Он обязался выделить ему участок из наших владений в Мортене. Однако, когда год спустя мы узнали, что этот человек действительно умер, как тот в саду Тюильри… пусть он умер от болезни на лазаретной койке где-нибудь в завоёванных областях, скажем в Р„ре, пусть не от ядра, не от пули и не при падении с лошади… а все-таки… В конце концов, если я не желал быть солдатом Наполеона, чего ради я сунулся в мушкетёры Людовика XVIII? И куда нас теперь пошлют? Говорят, на высоты Мелэна, чтобы преградить путь Бонапарту. Не хотел воевать в чужих странах, воюй теперь в своей собственной. И почему это обязательно мы будем защищаться более стойко, чем те, что обороняли Гренобль, Лион, Сане? А вдруг войска герцога Беррийского перейдут на сторону Узурпатора! Нас будет там три-четыре тысячи офицеров, в сущности вс„ мальчишки, лёгкая кавалерия.
гренадеры, кирасиры и мы, чёрные и серые мушкетёры, с мушкетонами наперевес, ну а ещё кто? Предположим даже, мы удержим Мелэнские высоты, что помешает им обойти нас справа или слева? При содействии населения… И ведь из меня выйдет такой же мертвец, как из любого другого, и тоже потечёт розовая слюна вот отсюда…» Теодор провёл сверху вниз большим пальцем правой руки по подбородку. «Кто же в конце концов получил те деньги, когда наш рекрут в Везеле отдал богу душу? Скорее всего, ресторатор… удивляюсь, как он тогда не оттянул ему губу, чтобы показать нам его нижние резцы. А какой вид был у генерала Лагори там, под деревом, когда в него всадили двенадцать пуль? Только что сейчас Ло де Лористон… сам-то он об этом не думал, а я вот глядел на него… ведь это было на том самом месте. На том самом месте».
Проезжая улицей Нев-де-Пти-Шан, Теодор чуть было не свернул налево, благо улица Антэн находилась в двух шагах, — а что, если заглянуть к Жозефу, переброситься с ним словечком?
Жозефом он звал своего лучшего друга, Пьера Дедр„-Дорси…
нельзя же покинуть Париж, не попрощавшись с Жозефом. Но Трик, не дожидаясь решения хозяина, уже повернул на улицу Гайон-знает, где его ждёт овёс. Ничего не поделаешь! Впрочем, тогда пришлось бы задержаться и на улице Людовика Великого, чтобы повидаться с Жамаром… так и конца не будет!
Удивительное дело, но погода начала по-настоящему разгуливаться. Хотя над Парижем все ещё клубились чёрные тучи-их пригнал с востока ветер, — будто мало нам грозных туч, идущих с юга. Какой-то водонос остановился у фонтана Гайон, утёр потный лоб, точно в самый разгар жаркого лета. Кожаный картуз, грязный фартук; полные ведра с коромыслом поставил перед собой. Он молча глядел на гарцевавшего мушкетёра ничего не выражающим взглядом. Берлина, запряжённая четвёркой лошадей, неожиданно выкатила из ворот особняка на улице Нев-СентОгюстен-к крыше были приторочены какие-то пожитки, баулы, тюфяки; экипаж круто свернул на перекрёстке, и водоносу пришлось посторониться. Видя, что и карета и мушкетёр держат путь на запад, мчатся навстречу буре, водонос ухмыльнулся и крикнул им вслед:
— Нс туда едете! Кобленц-то, он в другой стороне!
Дом номер восемь по улице Мишодьер, построенный в минувшем веке на месте бывшей гостиницы «У двух мостов», был разделён на отдельные квартиры, и до 1813 года господин Жерико снимал здесь весь бельэтаж-квартиру в глубине двора и оба крыла, где жил некогда господин д'Арменонвиль. Хотя бельэтаж, где скончалась в 1801 году супруга господина Жерико, его Луиза, был достаточно просторен, отцу Теодора он казался одинокой холостяцкой квартирой. Объяснялось это тем, что большую часть времени господин Жерико прожил здесь один, без сына, отданного в пансион. А с тех пор, как домой вернулся Теодор, совсем, по-видимому, помешавшийся на живописи, две комнаты пришлось отвести для его занятий; да ещё когда этому желторотому юнцу припала охота писать свои махины, он взял и нанял себе помещение на бульваре Монмартр-комнату за лавкой… было это как раз в то время, когда генералов Мале и Лагори расстреляли у стены Гренельской казармы. Между прочим, Лагори в возрасте Теодора тоже служил в мушкетёрах… А кстати, в их доме на улице Мишодьер почти все комнаты были парадные.
Проехав дом, Теодор повернул обратно, осадил коня и заглянул во двор поверх высокой арки ворот. С седла он мог видеть лишь каменные наличники окон жёлтой гостиной. Кто-то живёт здесь теперь? Как-то выглядит их жёлтая гостиная, высокая комната с внутренними ставнями? Во времена Жерико там были белые панели, тяжёлая мебель грушевого и красного дерева. Вытянутая в длину гостиная соединяла оба крыла и выходила окнами во двор и в глубину сада. Теодор представил себе, как за оконными стёклами клонятся деревья, идущие к северу до самого бульвара, и вспомнил, что в это время года их корявые чёрные пальцы особенно чётко вырисовываются на фоне белесого неба. В южном крыле имелось два этажа… и окно комнаты Тео, куда взбирались по внутренней лестнице, выходило на конюшни дома номер четыре. Обогнув дом номер шесть, они вплотную подходили к дому Жерико. Раздвинув голубые занавески, Тео мог видеть из окна своей комнаты денник, смотрел, как конюхи убирают навоз, как выводят коней и как, очутившись во дворе, кони вздымаются на дыбы. Правда, была видна лишь часть картины, потому что кусок двора заслонял дом номер шестьособняк Лонгвилей.
Возможно, то обстоятельство, что сын за неимением настоящей мастерской уходил из дому рисовать, и побудило господина Жоржа Жерико принять некое решение. Было это как раз в те дни, когда французы жили под гнётом мрачных слухов о неудачном походе в Россию, а незадолго перед этим были расстреляны Мале и Лагори. Тео возвращался после верховой езды только к самому обеду, вваливался в комнаты, как был, в сапогах, потный, едва успев вымыть руки и пригладить непокорные кудри. Вечно этот мальчишка наследит на ковре.
— Мадемуазель Мелани, снимите с мальчика сапоги. Садись, голубчик, садись поудобнее…
Мадемуазель Мелани жила у Жерико в экономках, и, без сомнения, это при её благосклонном участии хозяин избежал хлопот, связанных с вступлением во второй брак. В 1813 году ей стукнуло сорок: только она и вносила нотку серьёзности и представляла религиозное начало в семействе господина Жерико-степенная и внушительная, в длинном чёрном платье с высокой талией, спадавшем тяжёлыми негнущимися складками до самого пола, с большим гофрированным воротником, белыми манжетками, в крохотном кружевном чепчике на гладко прилизанных волосах, разделённых прямым пробором.
Теодор не удержался: ударом шенкеля он повернул Трика во двор. Здесь воспоминания его ожили, стали чётче, яснее. Прошло ведь только два года, а казалось-прошла целая жизнь. Как прекрасно расположил зодчий по фасаду оконные проёмы…
Ему припомнился один тогдашний разговор с отцом. Вообщето сыновья обычно плохо знают своих отцов. Мог ли вообразить тогда Теодор, что если его престарелый родитель усаживал сына именно в их большое кресло, а не в какое-нибудь другое, то лишь потому, что в таком ракурсе ему, старику, был одновременно виден и этот красивый малый (господин Жерико-старший до сих пор не переставал удивляться, как это он произвёл на свет божий такого молодца), и портрет Луизы, кисти Буайи, его покойной Луизы, у которой были такие же огромные мечтательные глаза, как у сына, и которая скончалась в 1801 году вот здесь, в соседней комнате. Отец был бы весьма не прочь узнать о сыне что-нибудь сверх того, что сообщал о себе он сам. У такого красавца наверняка есть что порассказать… но на сей счёт Тео молчал как убитый.
Тогдашний их разговор… Начать с того, что разглагольствовал только Жерико-старший. Он стоял перед сыном в своём обычном костюме красновато-бурого цвета, откинув голову, как будто желая прибавить себе росту (отец был ниже Тео), подбородок он уткнул в высокий белый галстук, длинный нос-единственное, что унаследовал от него сын, — делал его похожим на этакого испанца, обширную лысину прикрывала лишь прядь волос, спущенная на лоб, — старик, к всеобщему удивлению, отказывался носить парик.
— В смутные времена, ты понимаешь, сынок, что я подразумеваю под смутными временами, а? Так вот, в смутные времена деньги имеют тенденцию прятаться… И отсюда логически вытекает, что тот, кто имеет спешную нужду-понятно? — безотлагательную нужду, говорю я, не находит наличных, вот именно наличных. Попробуйте сбудьте что-нибудь. Но безотлагательные потребности от этого не перестают существовать…
— И даже становятся ещё более безотлагательными, — прервал отца Тео.
— Более безотлагательными. А? Что? Смеяться ты надо мной вздумал? Да-да, становятся ещё более безотлагательными… то, что предлагалось без всякой надежды на сбыт, теперь предлагается по более дешёвой цене. Однако и это никого не устраивает.
Тогда вновь снижают цену. И вот тут-то и кроется разница между теми, кто понимает современней мир, и теми, которые его не понимают… разница…
Теодор, Теодор 1815 года потихоньку рассмеялся, вспомнив родительские наставления. Он круто повернул коня и поскакал по улице Мишидьер, по направлению к бульварам. Снова зарядил дождь, хотя в небе по-прежнему переливалась радуга. Сейчас уже ничему нельзя было больше верить.
На углу улицы, выходившей на бульвар, помещались Китайские бани и та самая кофейня, о которой с дрожью в голосе отец Жерико поведал сыну как о месте сборища участников Заговора Равных. Ничего не поделаешь: этим вербным воскресеньем все наталкивало Теодора на мысль о заговорах, о военных переворотах… «Сторонники Бабёфа, приходившие сюда послушать песни, в один прекрасный день на Гренельском плацу, откуда я как раз еду… Как повернулась бы судьба мира. если бы Заговор Равных удался? Если бы к власти пришли люди вроде отца Робера Дьёдонне? Бонапарт не стал бы Наполеоном, если бы войска, взбунтовавшиеся в Гренельской казарме… не было бы побед и славы, не было бы стольких смертей». С каким наслаждением Теодор принял бы ванну сейчас, вот гут, в банях. Но по случаю воскресенья бани закрыты. Все закрыто по случаю воскресенья.
Теодор про себя чертыхнулся по адресу попон.
— Те самые люди, которые, припрятывая свои экю, способствовали иссяканию наличности, — говорил тогда отец, — и привели к понижению биржевого курса, они упорствуют и упускают, видишь ли, свой единственный шанс, в то время как другие, обладающие более тонким чутьём, более ясно разбирающиеся во всем этом механизме, понимают, что цены, столь смехотворно низкие, долго не удержатся, и, как только подвернётся случай.
покупают без дальних слов. Задаром покупают, за краюху хлеба.
Само собой разумеется, что при этом рассчитывают на благоприятное развитие событий, на новое повышение цен, которое происходит по мере того, как припрятанные денежки выходят из тайников, ибо необходимо, чтобы они цирку лировали.
А пока что на Итальянском бульваре циркуляции движения мешали войска, скопившиеся под высокими, ещё голыми деревьями: сюда свели кавалеристов, драгун, очевидно прибывших из казармы в предместье Пуассоньер и двигавшихся к Елисейским полям. В противоположном направлении шла пехота, возвращавшаяся в казарму предместья Тампль. Шли хмурые… Чётко печатая шаг. Довольно жиденькая толпа приветствовала бурбонские лилии нестройным возгласом: «Да здравствует король!»
Солдаты нс отвечали. Конные офицеры с саблями наголо проезжали вдоль колонн и оглядывались, идут ли ещё за ними. Войскам полагалось печатать шаг, идя вдоль садов перед особняками улицы Нев-Сент-Огюстен, опоясывающих бульвары справа, сразу же за Китайскими банями.
Там. дальше, за этим кварталом особняков и садов виднелись поля, мягко подымающиеся кверху, к Монмартрскому холму с его ветряными мельницами, и все это напоминало задний фон фламандского пейзажа… брейгелевский дальний план в дождливый день… Хватит, довольно думать о живописи!
Короче, старик Жерико утверждал тогда, что начиная с декабря-лишь только во Франции узнали о провале похода в Россию-деньги ушли как под землю. Не то чтобы для этого появились какие-нибудь новые причины. Но когда видишь на карте, где находятся французы… потом в апреле бои под Люценом… смерть Дюрока, смерть Бессьера… в октябре Лейпциг.
В тот год трудно было разобраться в непрерывном передвижении войск. Совсем не так, как во времена Аустерлица. А тут дело шло о продаже наследственного имущества после кончины законного владельца. И не важно, слухи ли, факты ли сыграли свою роль, — важно, каково было их психологическое воздействие.
— Я, — говорил отец, — не придаю этому никакого значения.
Пойми ты меня, об императоре можно думать как угодно, но эта игра затрагивает слишком крупные интересы. Ты только вообрази, что будет, если придётся перераспределять земли, пересматривать сделки? Вот почему Наполеон не может, не может потерпеть поражение…
Так-то оно так, но у наследников оказались слишком большие аппетиты, несоразмерные с общей ситуацией, или, если угодно, с распространившимися слухами, с паническими настроениями на рынке. Господин Жерико-старший предложил им сразу столь низкую цену, что сам заранее понимал: непременно откажутся. А раз так-риска никакого: если будет одержана блистательная победа, покупать не обязательно…
— Но после Лейпцига, после того, как нас предали саксонцы.
как двадцать тысяч французов попали в плен, Поняговский утонул, а Макдональд откатился к Рейну. я ещё понизил цену. И так каждый день один и тот же разговор. Вести из Голландии их окончательно доконали. А теперь я купил за половину той цены, что предлагал раньше…
Старик из лукавства не сказал, что именно он купил, — эти недомолвки доставляли ему явное удовольствие. Купил же он участок земли в квартале, которому, по его мнению, предстояло блестящее будущее. На нижних уступах Монмартрского холма, почти в центре города, за кварталом Лоретт.
— Чуть подальше, чем сад Руджиери… помнишь, там есть театр марионеток?.. Так вот, у нас общая стена… И я переезжаю с улицы Мишодьер.
— На незастроенный участок? — спросил Теодор.
— Там есть кое-какие строения. Это как бы маленький поселочек с отдельными флигельками. И мастерские… Знаешь Новые Афины?
Этой фразой старик выдал себя: наличие мастерских и побудило его совершить эту, правда весьма выгодную, покупку.
Теперь уже не к чему снимать помещение где-то за лавкой. Сынок может работать при старике отце… Откровенно говоря, переселиться туда сразу не удалось. Потому что военные неудачи полезны не во всех отношениях. Первого января союзники перешли Рейн, потом вступили во Францию. Невозможно было найти людей для необходимых переделок в доме. Армия пожирала тысячи рабочих. Выходило, что отец приобрёл участок все-таки слишком рано. Так что к концу лета, когда Тео писал своего «Раненого кирасира», у него ещё не было мастерской на улице Мартир и, хотя дом был уже готов и переезд состоялся, пришлось ютиться на чердаке.
Теодор нервно ёрзал в седле, Трик ржал в спину солдатам. Оба они-и всадник и конь-не были созданы для медлительномечтательных прогулок, и только сегодняшние мысли вынудили Тео к этому аллюру. Вообще-то для него существовало лишь два аллюра: шаг или же сразу, даже в Париже, бешеный скок. С бульвара, где ему пришлось бы по-прежнему плестись в хвосте солдат, он свернул возле Фраскати на улицу Гранж-Бательер, дал Трику шпоры, поднял его в галоп и понёсся как вихрь; люди испуганно шарахались, торговки хватались за ручки тележек, как будто опасались, что от этой бешеной скачки разметет по тротуару их фрукты и цветы. На том же аллюре он проскакал улицу Фобур-Монмартр. Он не желал думать о живописи. Он скачкой разгонял свой позор. На галопе забывалась картина, провал. Когда он мчался по улице Сен-Жан, люди кричали ему вслед: «Сумасшедший!» Он даже не оглянулся, на всем скаку пронёсся через перекрёсток улиц Кокенар и Сен-Лазар, возле особняка Лагранжа, на всем скаку промчался мимо «Храброго петушка», потом вниз по улице мимо палисадников, садов, лавчонок и, резко свернув, прилёг на холку коня, чтобы не зацепить каской за арку ворот, и въехал во двор, сопровождаемый целой свитой бегущих сзади мальчишек.
Как и когда задел его конь при въезде в ворота молодую женщину, Теодор, пригнувшийся к холке, не заметил-он только услышал крик и успел увидеть темно-зелёный салоп с белой оторочкой, чёрную бархатную шляпку с перьями, — и вдруг что-то скользнуло где-то слева и упало на землю, будто подстреленная птичка.
Всадник соскочил с коня, поднял лежавшее на поросших травой плитах двора юное, гибкое, длинное и такое лёгкое тело, что оно казалось невесомым в сильных мужских руках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
гренадеры, кирасиры и мы, чёрные и серые мушкетёры, с мушкетонами наперевес, ну а ещё кто? Предположим даже, мы удержим Мелэнские высоты, что помешает им обойти нас справа или слева? При содействии населения… И ведь из меня выйдет такой же мертвец, как из любого другого, и тоже потечёт розовая слюна вот отсюда…» Теодор провёл сверху вниз большим пальцем правой руки по подбородку. «Кто же в конце концов получил те деньги, когда наш рекрут в Везеле отдал богу душу? Скорее всего, ресторатор… удивляюсь, как он тогда не оттянул ему губу, чтобы показать нам его нижние резцы. А какой вид был у генерала Лагори там, под деревом, когда в него всадили двенадцать пуль? Только что сейчас Ло де Лористон… сам-то он об этом не думал, а я вот глядел на него… ведь это было на том самом месте. На том самом месте».
Проезжая улицей Нев-де-Пти-Шан, Теодор чуть было не свернул налево, благо улица Антэн находилась в двух шагах, — а что, если заглянуть к Жозефу, переброситься с ним словечком?
Жозефом он звал своего лучшего друга, Пьера Дедр„-Дорси…
нельзя же покинуть Париж, не попрощавшись с Жозефом. Но Трик, не дожидаясь решения хозяина, уже повернул на улицу Гайон-знает, где его ждёт овёс. Ничего не поделаешь! Впрочем, тогда пришлось бы задержаться и на улице Людовика Великого, чтобы повидаться с Жамаром… так и конца не будет!
Удивительное дело, но погода начала по-настоящему разгуливаться. Хотя над Парижем все ещё клубились чёрные тучи-их пригнал с востока ветер, — будто мало нам грозных туч, идущих с юга. Какой-то водонос остановился у фонтана Гайон, утёр потный лоб, точно в самый разгар жаркого лета. Кожаный картуз, грязный фартук; полные ведра с коромыслом поставил перед собой. Он молча глядел на гарцевавшего мушкетёра ничего не выражающим взглядом. Берлина, запряжённая четвёркой лошадей, неожиданно выкатила из ворот особняка на улице Нев-СентОгюстен-к крыше были приторочены какие-то пожитки, баулы, тюфяки; экипаж круто свернул на перекрёстке, и водоносу пришлось посторониться. Видя, что и карета и мушкетёр держат путь на запад, мчатся навстречу буре, водонос ухмыльнулся и крикнул им вслед:
— Нс туда едете! Кобленц-то, он в другой стороне!
Дом номер восемь по улице Мишодьер, построенный в минувшем веке на месте бывшей гостиницы «У двух мостов», был разделён на отдельные квартиры, и до 1813 года господин Жерико снимал здесь весь бельэтаж-квартиру в глубине двора и оба крыла, где жил некогда господин д'Арменонвиль. Хотя бельэтаж, где скончалась в 1801 году супруга господина Жерико, его Луиза, был достаточно просторен, отцу Теодора он казался одинокой холостяцкой квартирой. Объяснялось это тем, что большую часть времени господин Жерико прожил здесь один, без сына, отданного в пансион. А с тех пор, как домой вернулся Теодор, совсем, по-видимому, помешавшийся на живописи, две комнаты пришлось отвести для его занятий; да ещё когда этому желторотому юнцу припала охота писать свои махины, он взял и нанял себе помещение на бульваре Монмартр-комнату за лавкой… было это как раз в то время, когда генералов Мале и Лагори расстреляли у стены Гренельской казармы. Между прочим, Лагори в возрасте Теодора тоже служил в мушкетёрах… А кстати, в их доме на улице Мишодьер почти все комнаты были парадные.
Проехав дом, Теодор повернул обратно, осадил коня и заглянул во двор поверх высокой арки ворот. С седла он мог видеть лишь каменные наличники окон жёлтой гостиной. Кто-то живёт здесь теперь? Как-то выглядит их жёлтая гостиная, высокая комната с внутренними ставнями? Во времена Жерико там были белые панели, тяжёлая мебель грушевого и красного дерева. Вытянутая в длину гостиная соединяла оба крыла и выходила окнами во двор и в глубину сада. Теодор представил себе, как за оконными стёклами клонятся деревья, идущие к северу до самого бульвара, и вспомнил, что в это время года их корявые чёрные пальцы особенно чётко вырисовываются на фоне белесого неба. В южном крыле имелось два этажа… и окно комнаты Тео, куда взбирались по внутренней лестнице, выходило на конюшни дома номер четыре. Обогнув дом номер шесть, они вплотную подходили к дому Жерико. Раздвинув голубые занавески, Тео мог видеть из окна своей комнаты денник, смотрел, как конюхи убирают навоз, как выводят коней и как, очутившись во дворе, кони вздымаются на дыбы. Правда, была видна лишь часть картины, потому что кусок двора заслонял дом номер шестьособняк Лонгвилей.
Возможно, то обстоятельство, что сын за неимением настоящей мастерской уходил из дому рисовать, и побудило господина Жоржа Жерико принять некое решение. Было это как раз в те дни, когда французы жили под гнётом мрачных слухов о неудачном походе в Россию, а незадолго перед этим были расстреляны Мале и Лагори. Тео возвращался после верховой езды только к самому обеду, вваливался в комнаты, как был, в сапогах, потный, едва успев вымыть руки и пригладить непокорные кудри. Вечно этот мальчишка наследит на ковре.
— Мадемуазель Мелани, снимите с мальчика сапоги. Садись, голубчик, садись поудобнее…
Мадемуазель Мелани жила у Жерико в экономках, и, без сомнения, это при её благосклонном участии хозяин избежал хлопот, связанных с вступлением во второй брак. В 1813 году ей стукнуло сорок: только она и вносила нотку серьёзности и представляла религиозное начало в семействе господина Жерико-степенная и внушительная, в длинном чёрном платье с высокой талией, спадавшем тяжёлыми негнущимися складками до самого пола, с большим гофрированным воротником, белыми манжетками, в крохотном кружевном чепчике на гладко прилизанных волосах, разделённых прямым пробором.
Теодор не удержался: ударом шенкеля он повернул Трика во двор. Здесь воспоминания его ожили, стали чётче, яснее. Прошло ведь только два года, а казалось-прошла целая жизнь. Как прекрасно расположил зодчий по фасаду оконные проёмы…
Ему припомнился один тогдашний разговор с отцом. Вообщето сыновья обычно плохо знают своих отцов. Мог ли вообразить тогда Теодор, что если его престарелый родитель усаживал сына именно в их большое кресло, а не в какое-нибудь другое, то лишь потому, что в таком ракурсе ему, старику, был одновременно виден и этот красивый малый (господин Жерико-старший до сих пор не переставал удивляться, как это он произвёл на свет божий такого молодца), и портрет Луизы, кисти Буайи, его покойной Луизы, у которой были такие же огромные мечтательные глаза, как у сына, и которая скончалась в 1801 году вот здесь, в соседней комнате. Отец был бы весьма не прочь узнать о сыне что-нибудь сверх того, что сообщал о себе он сам. У такого красавца наверняка есть что порассказать… но на сей счёт Тео молчал как убитый.
Тогдашний их разговор… Начать с того, что разглагольствовал только Жерико-старший. Он стоял перед сыном в своём обычном костюме красновато-бурого цвета, откинув голову, как будто желая прибавить себе росту (отец был ниже Тео), подбородок он уткнул в высокий белый галстук, длинный нос-единственное, что унаследовал от него сын, — делал его похожим на этакого испанца, обширную лысину прикрывала лишь прядь волос, спущенная на лоб, — старик, к всеобщему удивлению, отказывался носить парик.
— В смутные времена, ты понимаешь, сынок, что я подразумеваю под смутными временами, а? Так вот, в смутные времена деньги имеют тенденцию прятаться… И отсюда логически вытекает, что тот, кто имеет спешную нужду-понятно? — безотлагательную нужду, говорю я, не находит наличных, вот именно наличных. Попробуйте сбудьте что-нибудь. Но безотлагательные потребности от этого не перестают существовать…
— И даже становятся ещё более безотлагательными, — прервал отца Тео.
— Более безотлагательными. А? Что? Смеяться ты надо мной вздумал? Да-да, становятся ещё более безотлагательными… то, что предлагалось без всякой надежды на сбыт, теперь предлагается по более дешёвой цене. Однако и это никого не устраивает.
Тогда вновь снижают цену. И вот тут-то и кроется разница между теми, кто понимает современней мир, и теми, которые его не понимают… разница…
Теодор, Теодор 1815 года потихоньку рассмеялся, вспомнив родительские наставления. Он круто повернул коня и поскакал по улице Мишидьер, по направлению к бульварам. Снова зарядил дождь, хотя в небе по-прежнему переливалась радуга. Сейчас уже ничему нельзя было больше верить.
На углу улицы, выходившей на бульвар, помещались Китайские бани и та самая кофейня, о которой с дрожью в голосе отец Жерико поведал сыну как о месте сборища участников Заговора Равных. Ничего не поделаешь: этим вербным воскресеньем все наталкивало Теодора на мысль о заговорах, о военных переворотах… «Сторонники Бабёфа, приходившие сюда послушать песни, в один прекрасный день на Гренельском плацу, откуда я как раз еду… Как повернулась бы судьба мира. если бы Заговор Равных удался? Если бы к власти пришли люди вроде отца Робера Дьёдонне? Бонапарт не стал бы Наполеоном, если бы войска, взбунтовавшиеся в Гренельской казарме… не было бы побед и славы, не было бы стольких смертей». С каким наслаждением Теодор принял бы ванну сейчас, вот гут, в банях. Но по случаю воскресенья бани закрыты. Все закрыто по случаю воскресенья.
Теодор про себя чертыхнулся по адресу попон.
— Те самые люди, которые, припрятывая свои экю, способствовали иссяканию наличности, — говорил тогда отец, — и привели к понижению биржевого курса, они упорствуют и упускают, видишь ли, свой единственный шанс, в то время как другие, обладающие более тонким чутьём, более ясно разбирающиеся во всем этом механизме, понимают, что цены, столь смехотворно низкие, долго не удержатся, и, как только подвернётся случай.
покупают без дальних слов. Задаром покупают, за краюху хлеба.
Само собой разумеется, что при этом рассчитывают на благоприятное развитие событий, на новое повышение цен, которое происходит по мере того, как припрятанные денежки выходят из тайников, ибо необходимо, чтобы они цирку лировали.
А пока что на Итальянском бульваре циркуляции движения мешали войска, скопившиеся под высокими, ещё голыми деревьями: сюда свели кавалеристов, драгун, очевидно прибывших из казармы в предместье Пуассоньер и двигавшихся к Елисейским полям. В противоположном направлении шла пехота, возвращавшаяся в казарму предместья Тампль. Шли хмурые… Чётко печатая шаг. Довольно жиденькая толпа приветствовала бурбонские лилии нестройным возгласом: «Да здравствует король!»
Солдаты нс отвечали. Конные офицеры с саблями наголо проезжали вдоль колонн и оглядывались, идут ли ещё за ними. Войскам полагалось печатать шаг, идя вдоль садов перед особняками улицы Нев-Сент-Огюстен, опоясывающих бульвары справа, сразу же за Китайскими банями.
Там. дальше, за этим кварталом особняков и садов виднелись поля, мягко подымающиеся кверху, к Монмартрскому холму с его ветряными мельницами, и все это напоминало задний фон фламандского пейзажа… брейгелевский дальний план в дождливый день… Хватит, довольно думать о живописи!
Короче, старик Жерико утверждал тогда, что начиная с декабря-лишь только во Франции узнали о провале похода в Россию-деньги ушли как под землю. Не то чтобы для этого появились какие-нибудь новые причины. Но когда видишь на карте, где находятся французы… потом в апреле бои под Люценом… смерть Дюрока, смерть Бессьера… в октябре Лейпциг.
В тот год трудно было разобраться в непрерывном передвижении войск. Совсем не так, как во времена Аустерлица. А тут дело шло о продаже наследственного имущества после кончины законного владельца. И не важно, слухи ли, факты ли сыграли свою роль, — важно, каково было их психологическое воздействие.
— Я, — говорил отец, — не придаю этому никакого значения.
Пойми ты меня, об императоре можно думать как угодно, но эта игра затрагивает слишком крупные интересы. Ты только вообрази, что будет, если придётся перераспределять земли, пересматривать сделки? Вот почему Наполеон не может, не может потерпеть поражение…
Так-то оно так, но у наследников оказались слишком большие аппетиты, несоразмерные с общей ситуацией, или, если угодно, с распространившимися слухами, с паническими настроениями на рынке. Господин Жерико-старший предложил им сразу столь низкую цену, что сам заранее понимал: непременно откажутся. А раз так-риска никакого: если будет одержана блистательная победа, покупать не обязательно…
— Но после Лейпцига, после того, как нас предали саксонцы.
как двадцать тысяч французов попали в плен, Поняговский утонул, а Макдональд откатился к Рейну. я ещё понизил цену. И так каждый день один и тот же разговор. Вести из Голландии их окончательно доконали. А теперь я купил за половину той цены, что предлагал раньше…
Старик из лукавства не сказал, что именно он купил, — эти недомолвки доставляли ему явное удовольствие. Купил же он участок земли в квартале, которому, по его мнению, предстояло блестящее будущее. На нижних уступах Монмартрского холма, почти в центре города, за кварталом Лоретт.
— Чуть подальше, чем сад Руджиери… помнишь, там есть театр марионеток?.. Так вот, у нас общая стена… И я переезжаю с улицы Мишодьер.
— На незастроенный участок? — спросил Теодор.
— Там есть кое-какие строения. Это как бы маленький поселочек с отдельными флигельками. И мастерские… Знаешь Новые Афины?
Этой фразой старик выдал себя: наличие мастерских и побудило его совершить эту, правда весьма выгодную, покупку.
Теперь уже не к чему снимать помещение где-то за лавкой. Сынок может работать при старике отце… Откровенно говоря, переселиться туда сразу не удалось. Потому что военные неудачи полезны не во всех отношениях. Первого января союзники перешли Рейн, потом вступили во Францию. Невозможно было найти людей для необходимых переделок в доме. Армия пожирала тысячи рабочих. Выходило, что отец приобрёл участок все-таки слишком рано. Так что к концу лета, когда Тео писал своего «Раненого кирасира», у него ещё не было мастерской на улице Мартир и, хотя дом был уже готов и переезд состоялся, пришлось ютиться на чердаке.
Теодор нервно ёрзал в седле, Трик ржал в спину солдатам. Оба они-и всадник и конь-не были созданы для медлительномечтательных прогулок, и только сегодняшние мысли вынудили Тео к этому аллюру. Вообще-то для него существовало лишь два аллюра: шаг или же сразу, даже в Париже, бешеный скок. С бульвара, где ему пришлось бы по-прежнему плестись в хвосте солдат, он свернул возле Фраскати на улицу Гранж-Бательер, дал Трику шпоры, поднял его в галоп и понёсся как вихрь; люди испуганно шарахались, торговки хватались за ручки тележек, как будто опасались, что от этой бешеной скачки разметет по тротуару их фрукты и цветы. На том же аллюре он проскакал улицу Фобур-Монмартр. Он не желал думать о живописи. Он скачкой разгонял свой позор. На галопе забывалась картина, провал. Когда он мчался по улице Сен-Жан, люди кричали ему вслед: «Сумасшедший!» Он даже не оглянулся, на всем скаку пронёсся через перекрёсток улиц Кокенар и Сен-Лазар, возле особняка Лагранжа, на всем скаку промчался мимо «Храброго петушка», потом вниз по улице мимо палисадников, садов, лавчонок и, резко свернув, прилёг на холку коня, чтобы не зацепить каской за арку ворот, и въехал во двор, сопровождаемый целой свитой бегущих сзади мальчишек.
Как и когда задел его конь при въезде в ворота молодую женщину, Теодор, пригнувшийся к холке, не заметил-он только услышал крик и успел увидеть темно-зелёный салоп с белой оторочкой, чёрную бархатную шляпку с перьями, — и вдруг что-то скользнуло где-то слева и упало на землю, будто подстреленная птичка.
Всадник соскочил с коня, поднял лежавшее на поросших травой плитах двора юное, гибкое, длинное и такое лёгкое тело, что оно казалось невесомым в сильных мужских руках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81