А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

говоривший в подвале при благоприятном направлении сквозняка мог быть услышан в излуке коридора на втором этаже, где-нибудь под умащенным пылью и мглой холстом, увековечившим агонию сумерек над сельским поместьем. И поэтому, хотя он никогда не выходил к гостям и даже его тень не мелькала в дверях, с удивлением, которое граничило с ужасом, мы обнаруживали его присутствие, когда ближе к ночи (в эту пору воздух густел до того, что спадал с безоблачного темного неба будто тяжелые складки темного старого бархата, чьи края были резко откромсаны светом лампы) его тихий смех вдруг отзывался на что-то, о чем мы говорили, или другой раз врывался, словно насмешка, в какой-нибудь печальный рассказ. Подобным же образом беседа Дона Альфонсо с его невидимым визитером перемешивалась с нашей беседой или безмолвием, превращаясь в сплошное наваждение. Пока вдруг мы снова не убеждались, что фонтан на дворе все еще не унял своих славословий.
Более близкие контакты с персоной Дона Альфонсо, насколько я помню, совершались в ту пору через посредство его друга и доверенного лица – доктора Леона Корралеса Пососа. Дети Дона Альфонсо, которые вместе с цаплями на пруду и растениями были предназначены, казалось, лишь для оживления «Островов» и ни для чего более, безраздельно владели, однако, чем-то вроде собственной скалы, принадлежавшей им со всей невозмутимостью минерала, что давало им хотя и никем не замечаемую, но все же полную независимость. Доктор же Корралес Посос, не в пример им, в буквальном смысле слова был «правой рукой» Дона Альфонсо, так что не только те, кто приходил к Дону Альфонсо решать министерские вопросы, но и просто знакомые видели в нем как бы продолжение властелина – этакого огромного спаниеля, и кто знал его, мог спокойно говорить, что знает, пусть и отчасти (иногда правая рука не знает, что делает левая), самого Дона Альфонсо. А какая таинственная собственность угадывалась в его именах собственных: Корралес Посос! Доктор был высоким, плотным, преднамеренно и убежденно тучным – настоящей пирамидой, которая завершалась вверху точной копией львиной головы, правда тщательно выбритой. Это было в пору, когда Дона Альфонсо обременял портфель содействия развитию. Мы с мамой сидели с Доньей Алисией и Доном Алехандро, угловатым, высоким и молчаливым человеком, вид которого говорил, что он лучше в одиночку вынесет всю тяжесть некоей ужасной тайны, нежели огорчит остальных несвоевременным раскрытием оной, и который был наделен умением пользоваться своим телом в самых классических и неудобных геометрических конфигурациях. Поддень снаружи давил на тополя, грозя сломать их; глухие ко всему, пылали на клумбах розы; тяжелая, мрачная патока света пропитывала тела, разъедая внутренности, подобно сумасшедшему антисептическому средству, слепя глаза, погружая мозг в плотные слои расплавленного золота. Внутри с трудом можно было найти тень, где бы не слипались глаза, где бы, пусть и теряя сознание, можно было понять, что тебя окликают.
На узкой скрипучей лестнице, покрытой толстым красным плюшем, послышались тяжелые шаги. Кто-то уверенно поднимался. В едких испарениях, источаемых каобовыми полами, раскаленными, как печной под, и никогда не остывающими, каждый пытался представить, чьи это могли быть шаги? Мерные удары – все ближе и ближе. И тут же приходили на ум пятьдесят восемь ступеней из влажного красноватого дерева, ведущих от шести часов к шести часам и двум минутам. Если бы спуститься по ним обратно, то можно было бы вновь оказаться в шести часах ровно, а уж от них до моего дома был добрый час пути среди поблескивающих сосен, а затем – заляпанных тенью тополей, сгустков темноты, запутавшейся в бесконечной металлической сетке, и так до самого конца этого часа, который откровенно истекал кровью, как треснувший пузырек – чернилами, и настало бы семь с половиной, и появилась бы луна, так что мой дом, набухший ночью, был бы погребен этим часом, когда уже нет сил желать, чтобы он попятился, чтобы ночь снова возвратилась в вечер. И тут, точь-в-точь как это описывается в учебниках географии, мы увидели сперва дым от сигары, затем темную верхушку гриба, затем широкое лицо и массивное тело, а там и все вместе. Он выплыл среди нас, словно карта фокусника, словно из рукава мага – так запросто, так невероятно обыкновенно! – доктор Корралес Посос собственной персоной.
Чтобы перевести дыхание, он сел в качалку, и над его лбом, словно бабочка, запорхал платок. «Не идете ли вы к папе, Леон?» – спросила Алисия с робкой улыбкой, последним отблескам которой едва удалось осветить ее лицо. Доктор Корралес неопределенно пожал плечами. Вскоре он унял порхание белокрылой ткани над лицом, где осталось влажное поблескивание лишь на широких его закруглениях… Тяжелая рука медленно упала на колено, где и осталась пребывать в положении безграничного отдыха. Глиняный кувшин, голубой до самых своих внутренних слоев – один сплошной голубой цвет, овеществленный законченной сферической формой, – кувшин, источавший сияние, подобное холодному пламени минерала, неспешно возник, разгораясь, становясь частью существования доктора Леона, – и вот уже взгляд его полузакрытых глаз ласкает кувшин. К этому времени густой воздух стал самой тишиной, его весомая золотая мякоть облегала нас, как мякоть плода – косточку. Сознание улетучилось из наших погрузневших тел. Обмякшие от воздуха, чья материя не спешила покинуть легкие, мы застыли, подобно мебели, и поэтому единственное, что я запомнил, были глаза, вернее, взгляд Доньи Алисии, обращенный ко мне. Неожиданно обрушился ливень. С первым порывом его влажного дыхания, пропитанного запахами сухой листвы и йода, доктор Корралес Посос до бесконечности медленно поднялся и исчез, пошатываясь и едва передвигая ноги, грузный и немой. С той поры мне больше не довелось его видеть – какое еще свидетельство о его существовании я могу представить, кроме путешествующего по его лицу белого платка, кроме этого его пожатия плечами, кроме грузного подрагивающего пятна его удалявшейся спины, которая за матовым дверным стеклом могла быть и мятущейся тополиной кроной? По мне – будто он никогда и не жил, а был лишь одной из деталей, неотделимых от того, чисто личного, вечера моей жизни, – деталью в то же время неустранимой, которая своим объемом заполняет темное пятно, бесконечный зевок пустынной ночи.
II
Когда Дон Альфонсо Муньос Касас достиг своего восьмидесятилетия, свет почти покинул его глаза. В тот вечер, когда мы впервые увидели его, он сидел в своей старинной качалке из каобы напротив большого зарешеченного окна во двор. Ветхий и нежный свет вечера с бесконечной учтивостью падал на него, словно страшась порушить хрупкое устройство его черепа, на котором так отчетливо сиял каждый штришок, каждая робкая ворсинка белоснежного мха его волос. Вечер был похож на сегодняшний, когда я все это пишу, когда мое перо медленно движется в сумерках, словно я пишу на дне невиданно высокой заводи среди тончайших прозрачных вод, которые, однако, до невероятия весомы и медленно движутся в почти неощутимом течении, толкая и окутывая мою руку, сдерживая ее, чуть ли не делая ее неподвижной. У входа в дом растянулись два красных – из красного мрамора – гипогрифа, в их пастях, раскрытых подобно широким ранам, густела тьма, и при виде нас они медленно и размашисто задвигали хвостами – я и впрямь вспоминаю их медленное и размашистое движение. И вот мы входим и в первый раз видим Дона Альфонсо, он сидит в своей качалке из каобы, спиной к нам, так что мы различаем только шевелящийся белый фриз его волос и руку, которая дремлет, отяжеленная сном, на темном подлокотнике.
Дон Алехандро Муньос Касас, его сын, вышел к дверям встретить нас. На нем строгая хлопчатая гуайабера, цвета, который в ту пору называли «недозрелый» (это слово вызывает осязательное ощущение свежей растительной поверхности в пятнах солнечного света), с опрятным и жестко накрахмаленным воротником. Он непринужденно держал свою безукоризненно аристократическую голову, словно с самого рождения она была знаком его царского происхождения. Дон Алехандро весело улыбался нам в дверях: его тонкие губы, по обыкновению подчеркнуто искренне растянутые в улыбке, обнажали два ряда ровных зубов, убеждающих, что Дону Алехандро нечего скрывать от людей. Его длинная рука очерчивает в полумраке разные подступы к жестким стульям, которые безусловно будут неудобны для нас, и тогда – к более терпимым и прохладным качалкам. «Проходите, да проходите же, – говорил он. – Как долго, боже, как долго мы не видели вас всех!»
Действительно – долго. Я вспоминаю, например, полдень, когда окончательно пало бесконечное правительство генерала Гонзаги. Мы сидели в зеленых креслах на крыльце, обсуждая детали последнего недомогания Тетушки Анхелики, а я рассеянно глядел на розы, которые пытались хоть как-то произрастать на клумбе и как раз в этот день, казалось, возгордились предпринятыми усилиями – на одном из наиболее высоких стебельков подрагивал анемичный бутон выцветшего розового цвета, словно бы желающий привлечь внимание всего мира. Вдруг улица заполнилась молчаливыми людьми (мне показалось, что их грудь распирает вата), и тут же во всю свою ширину и длину улица разразилась ревом. Мы бросились к ограде, и бегущий мимо сосед задержался ровно настолько, чтобы успеть шепнуть нам: по слухам, убили Гонзагу. Мы в замешательстве поглядели друг на друга: разве вездесущий генерал не был столь же несместимым, как горная гряда Лома-дель-Принсипе? Тут же Дядюшка Самуэль издал радостный вопль, он подбросил в воздух какую-то жердочку, бывшую у него в руке, и, не найдя ничего другого, оторвал пуговицу и тоже подбросил ее, да еще выше: тиран пал! Но именно в этот момент, на исходе дня, маленькая башня в красной шапочке, видневшаяся вдали, начала выкашливать первые клубы черного дыма. Потом стало казаться, что изо рта, искривленного, как это бывает у обиженного ребенка, изрыгнулся в уже неостановимом захлебе длинный столб огня и дыма. (Наши друзья – Дон Альфонсо и его семья – покинули этот их бредовый дом еще утром, о чем мы не знали, когда началась огненная агония.) Дядюшка Самуэль смертельно побледнел. В наступившей тишине словно стали неотвратимо увеличиваться в размерах, словно прежде мы и не замечали их, решетка ограды и угол дома с облупившейся известкой и проступившей кирпичной кладкой. «Мы их больше никогда не увидим», – только и сказал Дядюшка Самуэль…
«Но мы их видели, – говорила сейчас моя мать, – видели, Алехандро, потому что никогда их не забывали, мой друг». На что Дон Алехандро ответил печальным наклоном головы из кресла, в котором он поместил невероятным иксом свое угольчатое тело.
«Мой папа, – сказал он доверительно и очень тихо, но не подавшись в нашу сторону, так что мы едва могли расслышать его, – папа не очень-то хорош после похорон. Смерть несчастной Алисии была последним ударом». И вправду, сколько времени пролетело! Как свидетельство тому, что произошло, у меня хранится письмо от того же Алехандро, где он подробно описывает злополучную кончину. Письмо это к нынешнему времени пожелтело, чернила поблекли (источенные густыми и сложными кислотами, выработанными химическим процессом в утробе ненасытного зверя, чья глотка никогда не закрывается, который, как волк – огня, боится света и является тем, что называют забвением), а тонкий путающийся почерк образовывал сперва лихорадочную бесплотную вязь, а затем стал более твердым, по мере того как рассеялись пыль и желтоватый туман вокруг этих событий, ибо мы теперь знаем, как пришла смерть: случилось это в доме, где они стали жить, на обрывистом берегу, нависшем над грязной бухтой Пуэрто-Нуэво. Древние глинобитные стены дома были побелены известью, а на них лежала безбрежно широкая, из красной черепицы крыша. Дом этот, словно изъеденный сыростью времени и заваленный отбросами, был похож на старика, брошенного всеми на краю обрыва, – сомбреро надвинуто на самые глаза, настолько подслеповатые, что небо и море сливаются в одно пятно, так что он, упавший на колени у каменистого края земли, и впрямь боится снять с глаз сомбреро. И сравнение будет еще достовернее, если добавить, что и сам Дон Альфонсо, просиживавший ночи напролет на широком крыльце дома, частенько закрывал глаза руками, умоляя детей не приближаться к краю площадки из боязни, что они могут скатиться в наичистейшую бездну ночи. В этом доме Донья Алисия заняла одну из дальних комнат с окном во двор, погруженный в глубокий сумрак фруктового сада. Комната была почти пуста, под окном – грубая железная кровать, а к стене прибит ярко и бесхитростно раскрашенный эстамп. Судьба выбрасывала за борт этой жизни весь балласт вещей, которыми она владела и которые владели ею, как это случилось в бурю с суденышком, на котором плыл апостол Павел, когда на третий день бедствующие своими руками выбросили корабельные снасти. Своими руками она сама выкорчевала все лишнее, а ее плоть сама спалила себя на медленном огне ее желания умереть. «От нее остается мне один только дух», – горестно говорил Дон Альфонсо. И верно, от нее остался один лишь дух, одна лишь кожа да кости. «Если бы я не лишился, – говорил подслеповатый Дон Альфонсо, – всего, что у меня было, уж я бы ее вылечил. Какие у нее были золотые подвески! А шелковые платья! Ее глаза наверняка бы начали снова видеть, а к ее пальцам вернулась бы чувствительность!» Он проводил целые часы у изголовья умирающей, говоря ей о добротности дорогих тканей, о дивной круговерти красок и звуков на празднествах. Дочь отвечала улыбкой: ее истаявшее тело было не для этих вещей. Теперь ее привлекала лишь ветка с маленькими сочно-зелеными листьями, которая проникала в окно, живо освещенная солнцем, чуть ли не достигая края постели, и еще ее заботили ее куры – дают ли им поутру корм и воду. Позже она утратила память обо всем этом. Забыла о своем отце, который часами находился рядом, глядя на нее, и о своем собственном теле. Отрешенная и первозданная, она умерла чуть раньше, чем умер день. К этому времени у нее, может быть, не было уже и самого желания умереть.
Мы увидели, как Дон Альфонсо в первый раз повернул голову и в первый раз пошевелил рукой. Едва Дон Алехандро успел сделать извинительный жест, как рука отца, словно бы облегчая боль, задержалась на виске и чуть потерла его – Дон Альфонсо полупривстал и начал очень медленно поворачивать голову. Луч света из окна обрисовал его профиль – крупный, чуть притуплённый нос, прямые желтоватые волосы, усы и острую бородку. Потом он снова оказался в тени, но теперь его лицо было обращено к нам. «Алехандро, – сказал он твердо и очень внятно, – прошу, не забудь принести бронзовую пепельницу. Ты ведь знаешь, как нравится Леону эта вещица». После чего занял прежнее положение, так что никчемная эта фраза стала единственной, когда-либо мною услышанной. «Папа, – ответил Дон Алехандро, который, следя за всеми движениями отца, опять угловато сложил всего себя в позу, выражающую живое напряжение, казалось бы, немыслимое для его геометрического тела. – Вы ведь знаете, что мебель реставрируют невообразимо медленно, как им заблагорассудится, и поэтому наименее важными предметами мы решили заняться после крайне необходимых. Скоро старый дом будет готов, так неужели вы хотите сидеть там на голом полу ради того, чтобы доктор мог курить в свое удовольствие?» Он произнес эти слова очень громко, так что они прозвучали неуважительно, даже если их оправдывать большой глухотой его родителя. Слышалось и что-то насмешливое в горячности, с какой они были произнесены, так как было более чем очевидно, что Дон Альфонсо их не только не различал, но и не интересовался ответом. Дон Алехандро снова обратился к нам, заговорив прежним тихим голосом: «Когда мы вернулись из изгнания, – он сопроводил это слово тем, что трагически нахмурил брови, а нам пришлось податься вперед, чтобы слышать его, – я сказал отцу, что чернь проникла в наш дом и несколько поглумилась над ним, ведь я не мог сказать ему, что остался чуть ли не один закопченный остов и что надо подождать немного, прежде чем станет возможным снова жить в нем, то есть создать необходимые условия и отремонтировать оставшуюся мебель». Здесь он сделал паузу. Свет в окне становился мутным, окно затопляла глухая, неразличимая мгла, с наплывом которой и размываемый ею стал почти не виден силуэт Дона Альфонсо. Холодный порыв ветра оживил шторы.
«Конечно, – продолжил наш друг, – я думал, что он не поверит моим словам, хотя я и понимал, что его ум, столь живой в свое время, помутился от горя». Тут он снова остановился. Когда он говорил, мне почудилось, что вместо «думал» на его губах задрожало другое слово, каким, возможно, могло быть слово «надеялся».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17