Какой рассадник преступлений создали вы, белые!
Сегрегация! Для всех — будь то Джон и Мэри, Аш и Марта или такой черный сапог, как я. Сегрегация. Мы, дескать, вроде свиней, и с людьми нам не место, — и после этого ваш приятель из военной полиции требует от нас дисциплины да еще товарищеских чувств.
Сегрегация! «Отдельно, но с теми же удобствами», — новые вагоны для белых и клоповники на колесах для счастливых ниггеров! Новые кирпичные школы для ваших ребят, — смотри снимки в воскресных газетах Атланты, — а для нас, для нашей детворы — некрашеные сараи, скамьи без спинок и никаких парт — пусть черные пащенки пишут у себя на коленях, если им обязательно нужно писать, в чем разумные люди далеко не уверены.
Сегрегация! Школьные автобусы для ваших драгоценных малюток, а наши и пешком пять миль протопают. Для вас — больницы с кафельными полами, а для нас — бойни. Работа — пожалуйста: самая тяжелая, самая грязная, самая опасная, а белые полисмены выдумывают для нас особые законы и сами выполняют функции и провокаторов, и судей, и палачей. И после этого ваш чувствительный одноклассник жалуется, что мы не доверяем ему наших заветных тайн! Ну, знаете ли!
И Клем расхохотался, ласково глядя на Нийла. И так же ласково заговорила, обращаясь к нему, Марта Дэвис:
— Мистер Кингсблад, белый южанин обязательно расскажет вам, что в детстве его лучшим другом был черный постреленок, который научил его пить водку и насчет всего прочего просветил. Никогда он, бедный, не расскажет вам, что дружил с черным мальчиком, прилежным и непьющим. Он и не знал, что среди цветных мальчиков бывают такие — он и по сю пору этого не знает!
А сколько милых, по-настоящему добрых южанок будут заботливо выхаживать чернокожую девушку, если она заболеет тифом, но почувствуют себя оскорбленными, если она вздумает изучать психологию.
На Юге нас угнетает не только прямая опасность — страх, что тебя линчуют, сожгут, изобьют. Об этом можно не вспоминать, разве что в душные ночи, когда зарницы полыхают, как выстрелы. Тогда лежишь в темноте, застыв, и прислушиваешься, и замираешь от ужаса, когда слышишь автомобиль, шаги, шепот, — от ужаса, что это идут белые, а они никогда не приходят с добром.
Но главное — не этот страх, а беспрестанные, как будто бы и незаметные щелчки. Всякие мелочи — а на Юге так ценятся мелочи: розы, и дедовская сабля, и стихи Ланье, и шумные споры о том, давить или толочь мяту для джулепа. Такие мелочи, как надписи: «Только для цветных», — чтобы загордившаяся негритянка вроде меня помнила, что она — нечистая.
После колледжа я год работала в школе на Крайнем Юге. Мне говорили, что белые любят, чтобы цветные учителя подавали пример детям и одевались особенно опрятно и чисто. У меня был маленький развалюшка-автомобиль, я сама покрасила его в белый цвет. Как-то в субботу я собралась в город и перед отъездом вымыла машину — она блестела, как зеркало, — и мне было очень приятно, что на мне новый белый костюм и белые туфли. И новые белые перчатки! Я вышла из машины около аптеки, а там стоял старый, страшный фермер — желтый, как червь, — так он подошел и нарочно выплюнул целую струю табачного сока прямо на дверцу моей чистенькой машины. А другие белые мужчины смеялись. Вот тогда я поняла, что над дверью в ад написано: «Только для цветных».
24
Клем Брэзенстар заявил, что, если они будут говорить только о таких пустяках и не коснутся более ярких образчиков насилия на Юге, вроде того случая, когда негру, вернувшемуся с фронта, выбили глаз полицейской дубинкой, их новому другу станет скучно и пострадает престиж его, Клема, как мужественного южанина.
Все опять засмеялись, но Нийла пронизала дрожь.
Он пробовал спорить:
— Но ведь на Севере негры ни в одном штате не подвергаются таким насилиям.
— Во время расовых беспорядков, — сколько угодно, — спокойно сказал Клем. — Но гораздо важнее вопрос о приеме на работу: темнокожим учителям и стенографисткам прямо говорят, что на работу их не возьмут, — не потому, что они с ней не справятся, а потому, что цвет лица у них неподходящий. А рестораны? В этом штате по закону туда обязаны пускать и негров, так их либо заставляют ждать — авось, уйдут, либо пересаливают им пищу так, что есть невозможно. А военные заводы, где неграм не разрешают пить из одного фонтанчика с белыми! Что и говорить, пламенный патриот выйдет из человека, который любит мыться каждый день, если твердить ему, что он не смеет даже пользоваться одним водопроводом с фермером янки или деревенщиной из Теннесси, искренне убежденным, что ванны существуют для того, чтобы держать в них червей для наживки.
Нет, мой белый друг, не поймите меня превратно: в этом ультрадемократическом северном городе негров не линчуют — разве что изредка, — но каждый день нам твердят, что мы грязны, больны дурными болезнями, что мы преступники. И думаете, они сами в это верят? Нет, конечно. Но они внушают это себе, а потом внушают другим, и таким образом оттесняют нас от хорошей работы, на которую сами зарятся.
Но что особенно восхищает нас здесь, в Гранд-Рипаблик, это что мерзкому эфиопу не разрешено вступать в члены Христианской Ассоциации Молодых Людей — щедро субсидируемой организации по распространению христианских идеалов, — дабы оградить от скверны ее бассейны для плавания и не повредить здоровью этаких-разэтаких сынов белых жертвователей на африканские миссии. ХАМЛ! Холуйская Армия Мелких Людишек!
— Я не знал, что в Гранд-Рипаблик проводится такая дискриминация, — робко сказал Нийл.
— Мне обиднее всего было то, — сказал Райан, — что в начальной школе я дружил со всеми белыми, и мальчиками и девочками, мы вместе купались, строили крепости из глины, и на коньках катались, и на санках, и я привык считать, что они в самом деле мои друзья, а потом, когда мы подросли, они обнаружили, что я «цветной», и поспешили мне об этом сообщить, а когда я пошел к одной девочке, с которой мы много лет играли вместе у нее во дворе, мне сказали, что ее «нет дома», а потом я видел, как она вышла из подъезда с прыщавым белым мальчишкой, которого мы все презирали. У нас сегрегация, капитан? Нет, что вы, просто карантин!
Джон Вулкейп сказал мягко:
— Мы с Мэри мало ощущаем дискриминацию. Конечно, мне неприятно, когда двенадцатилетний белый малыш заглядывает ко мне в подвал и орет: «Эй ты, чертов Джонни, куда ты запропастился?» Но так обращаются со всеми дворниками. А что касается оскорблений в ресторанах и кино, мы предпочитаем не нарываться на них. По вечерам сидим дома — читаем, или слушаем радио, или играем в карты с друзьями — и никогда, никогда не выходим. Мы с Мэри не любим скандалов и крика, и нам так спокойнее. Никто не может к нам придраться и попытаться выселить нас из нашего дома. Да, мы очень любим наш дом, и здесь мы в безопасности.
— До поры до времени, — грубо сказал Клем. — Сейчас на Юге стало чуть получше, — меньше линчеваний, больше негров получили право голоса, кое-где даже одинаковая плата для учителей, цветных и белых. Так зато на Севере стало хуже — иначе бы я остался без работы.
— Да, — сказал Аш Дэвис. — Северянина в роли синтетического Роберта Э.Ли ждет великое будущее. Вот, например, мистер Пит Снитч — Иллинойсская Сталелитейная Компания братьев Снитч. Он покупает в Южной Каролине зимний дом, и через два года он больше южанин, чем любой уроженец Юга.
Когда-то он работал у пудлинговой печи, а теперь у него миллион, и ему с его женушкой понадобились аристократические традиции — замок, увитый плющом, и резвые кони, чтобы совсем как у Вальтера Скотта. И вот на Юге все это к его услугам — магнолии, и дрозд-пересмешник, и белые колонны, и полянка в лесу, где некогда местные щеголи дрались на дуэли, и почтительные бедняки, во всяком случае, почтительные на словах. Последний отпрыск семьи, в усадьбу которой Снитчи вселились, как кукушка в чужое гнездо, работает в какой-то бирмингамской газете, так что мистер Снитч вполне может считать, что вместе с домом в его собственность перешли и фамильные привидения в кринолинах.
Он стал помещиком с помощью денег и южанином с помощью лингафона. Но ему нужно доказать свою родовитость, а лучший способ для этого — оскорблять тех, кто стоит ниже тебя; поскольку же нам, эфиопам, не отпущено природой его англосаксонского пивного румянца, он решает, что именно мы стоим ниже, и орет на нас громче, чем какой-нибудь каролинский тюремщик, и в любом разговоре в Боллингтон-холле полковник Питерборо Снитч первый будет кричать истошным голосом: «Не захотите же вы, чтобы ваша дочь вышла замуж за ниггера!» Да, да, у вас, северян, богатые перспективы по части феодальных и плантаторских традиций.
А старую поговорку «С волками жить — по-волчьи выть» я для себя дополнил так: «Только не воображай, что ты первый до этого додумался!»
Дальше разговор принял несколько истерический и не совсем понятный для Нийла характер. Его прервало появление Шугара Гауза с котелком для завтрака.
Шугар родился на сахарных плантациях Луизианы, но каким-то образом научился обращению с рабочим инструментом. Сейчас он шел на завод Уоргейта, где работал механиком в ночной смене. Работал он безупречно и поэтому верил, что его оставят на заводе и после войны, и, не уступая в наивности Ашу Дэвису, купил двухкомнатный домишко, где жил со своим сыном Бобби — отличным танцором-эксцентриком, черным вундеркиндом Файв Пойнтс.
Говорил он по-южному, глотая половину согласных, и Нийл с трудом понимал его. Он был похож на индейца — тонкие губы, тонкий черный нос с горбинкой, высокая, прямая фигура: статуя судьи Кэсса Тимберлейна, высеченная из базальта. Одет он был в синюю рубашку и комбинезон, живописный, как всякая рабочая одежда.
Когда его попытались втянуть в обсуждение расового вопроса, он сказал: нет, он ничего не знает насчет дискриминации, знает только, что здесь, как и везде, цветных берут на работу в последнюю очередь, а увольняют в первую, так что не все ли равно?
Нийл спросил его:
— Но как вы переносите наши холодные зимы?
— Мистер, в дырявой хижине в Луизиане в сорок градусов жары холоднее, чем в моем здешнем крепком домике в сорок градусов мороза.
— Шугар довольствуется малым, — сказал Аш. — У него хватает ума не терзаться постоянным ощущением неуверенности и бессилия, которое удручает нас с Мартой.
— Вы, образованные, больно чувствительны, док, — сказал Шугар. — Где вам знать, что думает рабочий человек!
— Рабочий! — возмутился Аш. — Я, когда кончил колледж, работал поваром в салон-вагоне — в жизни не забуду, какие там устраивали попойки, — а получив ученую степень, пошел служить на фабрику патентованных средств, изредка выводил формулы, а больше упаковывал ящики и грузил их в машины.
Клем Брэзенстар начал было возражать Шугару:
— Станешь чувствительным, когда в автобусе женщина пересаживается на другое место, если ты сел рядом с ней… Софи! Радость моя!
В комнату незаметно вошла темнокожая молодая женщина, и Мэри сказала Нийлу:
— Знакомьтесь — Софи Конкорд. Она медицинская сестра в городской больнице. А это мистер Кингсблад, новый друг.
— Я видела мистера Кингсблада в банке, — сказала Софи и добавила с совершенно невинным видом: — Эта должность ему очень к лицу.
Она смотрела на него живым и смелым взглядом, и он подумал, что никогда еще не видел такой красивой женщины — и такой незамороженной.
Софи Конкорд, уроженка Алабамы и ровесница Нийлу, была высокого роста, как Вестл, и с таким же открытым лицом, но более щедро наделена мягкими, длинными линиями и изгибами, которые произвели впечатление даже на такого мирного битюга, как Нийл. У нее был большой рот и кожа почти такая же темная, как у Аша Дэвиса, теплая, темная кожа, гладкая, как атлас, и ее голые руки цвета полированного ореха оттеняли белую ткань не очень нового вечернего платья.
Когда-то Софи выступала с негритянскими песенками в ночных клубах Нью-Йорка; ее принимали в богатом веселящемся гарлемском обществе; но ей надоело кривляться на потеху белым ротозеям. Она демонстративно ударилась в добродетель, спела под джаз обет целомудрия и после трех лет труда и лишений стала медицинской сестрой, умелой, терпеливой до самозабвения и очень бойкой на язык.
Она шутливо уверяла, что гораздо приятнее возиться со вшивыми ребятами, чем с белыми ухажерами. Требовательный Райан Вулкейп признавал: «Софи — медсестра что надо, хоть от нее и отдает духами Кобра и кружевными подушками».
— Наш новый белый друг, видимо, хороший малый, — во всеуслышание объяснил ей Клем. — Мы тут преподавали ему Доктрину Подрывания Основ для второго года обучения, — он и глазом не сморгнул. Не иначе как в нем самом есть капелька шоколада.
Все засмеялись, кроме Вулкейпов и Нийла, которому вдруг стало холодно.
— Ну, конечно, набросились на несчастного человека, которого интересуют спортивные рекорды Джо Луиса, и пичкаете его пропагандой. Наверно, ваша расовая агитация успела надоесть ему так же, как мне, — сердито заявила Софи, тоже взбираясь на трибуну. — Скажите, мистер Кингсблад, вы что — очередной белый турист, изучающий нравы трущоб, или настоящий друг нашего народа?
— Такой настоящий, что вы и представить себе не можете, — ответил Нийл.
— Он хороший, славный человек, — подтвердила Мэри Вулкейп.
— Умница, паинька!
Голос Софи, даже когда она старалась язвить, напоминал Нийлу летнюю ночь, пронизанную светлячками.
— Белые люди часто думают, что мы недоверчивы и к нам трудно подойти. Может быть, они и правы. У каждого из нас есть унизительные воспоминания о том, как белые прикидывались нашими друзьями, захваливали нас, а потом выдумывали о нас всякие гадости.
На одного такого белого, как Суини Фишберг или Коуп Андерсон, которым, если вы друг, безразлично, какого вы цвета, так же, как безразлично, черные у вас волосы или рыжие, — найдется десять мерзавцев, которые набиваются нам в друзья либо потому, что хотят нам что-нибудь навязать — швейную машинку, новую религию или коммунистическое учение — либо потому, что они в свободное время увлекаются Социальным Равенством для Бедных Цветных Братьев так же, как подарками для Англии и романами Томаса Вулфа, как Сальвадором Дали и монсиньором Шиан. А то еще есть белые неудачники — брошенные женщины, безработные журналисты, проповедники без паствы, — те воображают, что могут добиться признания и горячей любви в нашем мире, что мы только и мечтаем о белом покровителе, который когда-то прочел биографию Букера Т.Вашингтона. Такие-то и отпугивают нас от наших милых белых друзей. Так что видите, мистер Кингсблад, мы присматриваемся к вам с такой же опаской, как и вы к нам.
Она проповедовала, как миссионер, а Нийл глядел на нее, как на женщину. Она двигалась плавно, словно кошка, бронзовая кошка, а если тронуть — бронза станет мягкая и живая. И грудь у нее, наверно, твердая, как бронза и шелковистая, как шерсть у кошки.
Тут он раздраженно тряхнул головой: «Ты, Кингсблад, неудавшийся белый человек, не можешь ты любить этот народ без тоге, чтобы у тебя руки не тянулись к его женщинам?»
Шугар Гауз поднялся, взял свой котелок и сказал нараспев:
— А мне вот белые у нас на заводе больше нравятся, чем эти зазнайки, о которых мисс Софи говорила. Там с тобой либо делятся колбасой и пивом, либо ненавидят тебя и говорят об этом яснее ясного — ломом по голове. Ну, прощайте.
Говорил Шугар так, словно у него рот полон каши, и выражался не всегда грамотно. Но Нийлу было ясно, что это уже не тот получеловек, о котором, останься он на Юге, даже самые добросердечные белые сказали бы: «Для негра он ничего». Здесь он стал человеком, таким же, как Уэбб Уоргейт или Джон Вулкейп. Только веселее!
Нийл заметил, что за весь вечер не слышал ни экзотической речи, которой наделяют южных негров в романах, ни соблазнительных непристойностей, неизменно фигурирующих в рассказах о Гарлеме, о наркотиках и кошмарных преступлениях. Если не считать отдельных словечек, занесенных с Юга, эти люди — еще одно откровение! — разговаривали так же, как его знакомые, как все, с кем он встречался в банке, в армии, в университете. Только веселее!
Выступал Клем:
— Я хочу рассказать мистеру Кингсбладу про дядю Бодэшеса. Это тот молодец — он белый, но у него есть бедные родственники из цветных, — тот самый болван, который, наверно, и пустил в ход фразы вроде: «Среди моих ближайших друзей есть евреи» и «Я целиком за союзы, но не терплю агитаторов». Этот дядюшка Бодэшес авторитетно разъясняет, что сегрегация нужна потому, что иначе, мол, негры заберут себе в жены всех белых женщин, и ведь такому олуху не втолкуешь, что большинство из нас охотнее женилось бы на такой девушке, как Софи, чем на белой красотке.
Моя-то жена, дай ей бог здоровья, не желтая, как вы. Она у меня что лакированная туфля. Но захоти я жениться на белой, которая захотела бы выйти за меня, — и женился бы, будьте спокойны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Сегрегация! Для всех — будь то Джон и Мэри, Аш и Марта или такой черный сапог, как я. Сегрегация. Мы, дескать, вроде свиней, и с людьми нам не место, — и после этого ваш приятель из военной полиции требует от нас дисциплины да еще товарищеских чувств.
Сегрегация! «Отдельно, но с теми же удобствами», — новые вагоны для белых и клоповники на колесах для счастливых ниггеров! Новые кирпичные школы для ваших ребят, — смотри снимки в воскресных газетах Атланты, — а для нас, для нашей детворы — некрашеные сараи, скамьи без спинок и никаких парт — пусть черные пащенки пишут у себя на коленях, если им обязательно нужно писать, в чем разумные люди далеко не уверены.
Сегрегация! Школьные автобусы для ваших драгоценных малюток, а наши и пешком пять миль протопают. Для вас — больницы с кафельными полами, а для нас — бойни. Работа — пожалуйста: самая тяжелая, самая грязная, самая опасная, а белые полисмены выдумывают для нас особые законы и сами выполняют функции и провокаторов, и судей, и палачей. И после этого ваш чувствительный одноклассник жалуется, что мы не доверяем ему наших заветных тайн! Ну, знаете ли!
И Клем расхохотался, ласково глядя на Нийла. И так же ласково заговорила, обращаясь к нему, Марта Дэвис:
— Мистер Кингсблад, белый южанин обязательно расскажет вам, что в детстве его лучшим другом был черный постреленок, который научил его пить водку и насчет всего прочего просветил. Никогда он, бедный, не расскажет вам, что дружил с черным мальчиком, прилежным и непьющим. Он и не знал, что среди цветных мальчиков бывают такие — он и по сю пору этого не знает!
А сколько милых, по-настоящему добрых южанок будут заботливо выхаживать чернокожую девушку, если она заболеет тифом, но почувствуют себя оскорбленными, если она вздумает изучать психологию.
На Юге нас угнетает не только прямая опасность — страх, что тебя линчуют, сожгут, изобьют. Об этом можно не вспоминать, разве что в душные ночи, когда зарницы полыхают, как выстрелы. Тогда лежишь в темноте, застыв, и прислушиваешься, и замираешь от ужаса, когда слышишь автомобиль, шаги, шепот, — от ужаса, что это идут белые, а они никогда не приходят с добром.
Но главное — не этот страх, а беспрестанные, как будто бы и незаметные щелчки. Всякие мелочи — а на Юге так ценятся мелочи: розы, и дедовская сабля, и стихи Ланье, и шумные споры о том, давить или толочь мяту для джулепа. Такие мелочи, как надписи: «Только для цветных», — чтобы загордившаяся негритянка вроде меня помнила, что она — нечистая.
После колледжа я год работала в школе на Крайнем Юге. Мне говорили, что белые любят, чтобы цветные учителя подавали пример детям и одевались особенно опрятно и чисто. У меня был маленький развалюшка-автомобиль, я сама покрасила его в белый цвет. Как-то в субботу я собралась в город и перед отъездом вымыла машину — она блестела, как зеркало, — и мне было очень приятно, что на мне новый белый костюм и белые туфли. И новые белые перчатки! Я вышла из машины около аптеки, а там стоял старый, страшный фермер — желтый, как червь, — так он подошел и нарочно выплюнул целую струю табачного сока прямо на дверцу моей чистенькой машины. А другие белые мужчины смеялись. Вот тогда я поняла, что над дверью в ад написано: «Только для цветных».
24
Клем Брэзенстар заявил, что, если они будут говорить только о таких пустяках и не коснутся более ярких образчиков насилия на Юге, вроде того случая, когда негру, вернувшемуся с фронта, выбили глаз полицейской дубинкой, их новому другу станет скучно и пострадает престиж его, Клема, как мужественного южанина.
Все опять засмеялись, но Нийла пронизала дрожь.
Он пробовал спорить:
— Но ведь на Севере негры ни в одном штате не подвергаются таким насилиям.
— Во время расовых беспорядков, — сколько угодно, — спокойно сказал Клем. — Но гораздо важнее вопрос о приеме на работу: темнокожим учителям и стенографисткам прямо говорят, что на работу их не возьмут, — не потому, что они с ней не справятся, а потому, что цвет лица у них неподходящий. А рестораны? В этом штате по закону туда обязаны пускать и негров, так их либо заставляют ждать — авось, уйдут, либо пересаливают им пищу так, что есть невозможно. А военные заводы, где неграм не разрешают пить из одного фонтанчика с белыми! Что и говорить, пламенный патриот выйдет из человека, который любит мыться каждый день, если твердить ему, что он не смеет даже пользоваться одним водопроводом с фермером янки или деревенщиной из Теннесси, искренне убежденным, что ванны существуют для того, чтобы держать в них червей для наживки.
Нет, мой белый друг, не поймите меня превратно: в этом ультрадемократическом северном городе негров не линчуют — разве что изредка, — но каждый день нам твердят, что мы грязны, больны дурными болезнями, что мы преступники. И думаете, они сами в это верят? Нет, конечно. Но они внушают это себе, а потом внушают другим, и таким образом оттесняют нас от хорошей работы, на которую сами зарятся.
Но что особенно восхищает нас здесь, в Гранд-Рипаблик, это что мерзкому эфиопу не разрешено вступать в члены Христианской Ассоциации Молодых Людей — щедро субсидируемой организации по распространению христианских идеалов, — дабы оградить от скверны ее бассейны для плавания и не повредить здоровью этаких-разэтаких сынов белых жертвователей на африканские миссии. ХАМЛ! Холуйская Армия Мелких Людишек!
— Я не знал, что в Гранд-Рипаблик проводится такая дискриминация, — робко сказал Нийл.
— Мне обиднее всего было то, — сказал Райан, — что в начальной школе я дружил со всеми белыми, и мальчиками и девочками, мы вместе купались, строили крепости из глины, и на коньках катались, и на санках, и я привык считать, что они в самом деле мои друзья, а потом, когда мы подросли, они обнаружили, что я «цветной», и поспешили мне об этом сообщить, а когда я пошел к одной девочке, с которой мы много лет играли вместе у нее во дворе, мне сказали, что ее «нет дома», а потом я видел, как она вышла из подъезда с прыщавым белым мальчишкой, которого мы все презирали. У нас сегрегация, капитан? Нет, что вы, просто карантин!
Джон Вулкейп сказал мягко:
— Мы с Мэри мало ощущаем дискриминацию. Конечно, мне неприятно, когда двенадцатилетний белый малыш заглядывает ко мне в подвал и орет: «Эй ты, чертов Джонни, куда ты запропастился?» Но так обращаются со всеми дворниками. А что касается оскорблений в ресторанах и кино, мы предпочитаем не нарываться на них. По вечерам сидим дома — читаем, или слушаем радио, или играем в карты с друзьями — и никогда, никогда не выходим. Мы с Мэри не любим скандалов и крика, и нам так спокойнее. Никто не может к нам придраться и попытаться выселить нас из нашего дома. Да, мы очень любим наш дом, и здесь мы в безопасности.
— До поры до времени, — грубо сказал Клем. — Сейчас на Юге стало чуть получше, — меньше линчеваний, больше негров получили право голоса, кое-где даже одинаковая плата для учителей, цветных и белых. Так зато на Севере стало хуже — иначе бы я остался без работы.
— Да, — сказал Аш Дэвис. — Северянина в роли синтетического Роберта Э.Ли ждет великое будущее. Вот, например, мистер Пит Снитч — Иллинойсская Сталелитейная Компания братьев Снитч. Он покупает в Южной Каролине зимний дом, и через два года он больше южанин, чем любой уроженец Юга.
Когда-то он работал у пудлинговой печи, а теперь у него миллион, и ему с его женушкой понадобились аристократические традиции — замок, увитый плющом, и резвые кони, чтобы совсем как у Вальтера Скотта. И вот на Юге все это к его услугам — магнолии, и дрозд-пересмешник, и белые колонны, и полянка в лесу, где некогда местные щеголи дрались на дуэли, и почтительные бедняки, во всяком случае, почтительные на словах. Последний отпрыск семьи, в усадьбу которой Снитчи вселились, как кукушка в чужое гнездо, работает в какой-то бирмингамской газете, так что мистер Снитч вполне может считать, что вместе с домом в его собственность перешли и фамильные привидения в кринолинах.
Он стал помещиком с помощью денег и южанином с помощью лингафона. Но ему нужно доказать свою родовитость, а лучший способ для этого — оскорблять тех, кто стоит ниже тебя; поскольку же нам, эфиопам, не отпущено природой его англосаксонского пивного румянца, он решает, что именно мы стоим ниже, и орет на нас громче, чем какой-нибудь каролинский тюремщик, и в любом разговоре в Боллингтон-холле полковник Питерборо Снитч первый будет кричать истошным голосом: «Не захотите же вы, чтобы ваша дочь вышла замуж за ниггера!» Да, да, у вас, северян, богатые перспективы по части феодальных и плантаторских традиций.
А старую поговорку «С волками жить — по-волчьи выть» я для себя дополнил так: «Только не воображай, что ты первый до этого додумался!»
Дальше разговор принял несколько истерический и не совсем понятный для Нийла характер. Его прервало появление Шугара Гауза с котелком для завтрака.
Шугар родился на сахарных плантациях Луизианы, но каким-то образом научился обращению с рабочим инструментом. Сейчас он шел на завод Уоргейта, где работал механиком в ночной смене. Работал он безупречно и поэтому верил, что его оставят на заводе и после войны, и, не уступая в наивности Ашу Дэвису, купил двухкомнатный домишко, где жил со своим сыном Бобби — отличным танцором-эксцентриком, черным вундеркиндом Файв Пойнтс.
Говорил он по-южному, глотая половину согласных, и Нийл с трудом понимал его. Он был похож на индейца — тонкие губы, тонкий черный нос с горбинкой, высокая, прямая фигура: статуя судьи Кэсса Тимберлейна, высеченная из базальта. Одет он был в синюю рубашку и комбинезон, живописный, как всякая рабочая одежда.
Когда его попытались втянуть в обсуждение расового вопроса, он сказал: нет, он ничего не знает насчет дискриминации, знает только, что здесь, как и везде, цветных берут на работу в последнюю очередь, а увольняют в первую, так что не все ли равно?
Нийл спросил его:
— Но как вы переносите наши холодные зимы?
— Мистер, в дырявой хижине в Луизиане в сорок градусов жары холоднее, чем в моем здешнем крепком домике в сорок градусов мороза.
— Шугар довольствуется малым, — сказал Аш. — У него хватает ума не терзаться постоянным ощущением неуверенности и бессилия, которое удручает нас с Мартой.
— Вы, образованные, больно чувствительны, док, — сказал Шугар. — Где вам знать, что думает рабочий человек!
— Рабочий! — возмутился Аш. — Я, когда кончил колледж, работал поваром в салон-вагоне — в жизни не забуду, какие там устраивали попойки, — а получив ученую степень, пошел служить на фабрику патентованных средств, изредка выводил формулы, а больше упаковывал ящики и грузил их в машины.
Клем Брэзенстар начал было возражать Шугару:
— Станешь чувствительным, когда в автобусе женщина пересаживается на другое место, если ты сел рядом с ней… Софи! Радость моя!
В комнату незаметно вошла темнокожая молодая женщина, и Мэри сказала Нийлу:
— Знакомьтесь — Софи Конкорд. Она медицинская сестра в городской больнице. А это мистер Кингсблад, новый друг.
— Я видела мистера Кингсблада в банке, — сказала Софи и добавила с совершенно невинным видом: — Эта должность ему очень к лицу.
Она смотрела на него живым и смелым взглядом, и он подумал, что никогда еще не видел такой красивой женщины — и такой незамороженной.
Софи Конкорд, уроженка Алабамы и ровесница Нийлу, была высокого роста, как Вестл, и с таким же открытым лицом, но более щедро наделена мягкими, длинными линиями и изгибами, которые произвели впечатление даже на такого мирного битюга, как Нийл. У нее был большой рот и кожа почти такая же темная, как у Аша Дэвиса, теплая, темная кожа, гладкая, как атлас, и ее голые руки цвета полированного ореха оттеняли белую ткань не очень нового вечернего платья.
Когда-то Софи выступала с негритянскими песенками в ночных клубах Нью-Йорка; ее принимали в богатом веселящемся гарлемском обществе; но ей надоело кривляться на потеху белым ротозеям. Она демонстративно ударилась в добродетель, спела под джаз обет целомудрия и после трех лет труда и лишений стала медицинской сестрой, умелой, терпеливой до самозабвения и очень бойкой на язык.
Она шутливо уверяла, что гораздо приятнее возиться со вшивыми ребятами, чем с белыми ухажерами. Требовательный Райан Вулкейп признавал: «Софи — медсестра что надо, хоть от нее и отдает духами Кобра и кружевными подушками».
— Наш новый белый друг, видимо, хороший малый, — во всеуслышание объяснил ей Клем. — Мы тут преподавали ему Доктрину Подрывания Основ для второго года обучения, — он и глазом не сморгнул. Не иначе как в нем самом есть капелька шоколада.
Все засмеялись, кроме Вулкейпов и Нийла, которому вдруг стало холодно.
— Ну, конечно, набросились на несчастного человека, которого интересуют спортивные рекорды Джо Луиса, и пичкаете его пропагандой. Наверно, ваша расовая агитация успела надоесть ему так же, как мне, — сердито заявила Софи, тоже взбираясь на трибуну. — Скажите, мистер Кингсблад, вы что — очередной белый турист, изучающий нравы трущоб, или настоящий друг нашего народа?
— Такой настоящий, что вы и представить себе не можете, — ответил Нийл.
— Он хороший, славный человек, — подтвердила Мэри Вулкейп.
— Умница, паинька!
Голос Софи, даже когда она старалась язвить, напоминал Нийлу летнюю ночь, пронизанную светлячками.
— Белые люди часто думают, что мы недоверчивы и к нам трудно подойти. Может быть, они и правы. У каждого из нас есть унизительные воспоминания о том, как белые прикидывались нашими друзьями, захваливали нас, а потом выдумывали о нас всякие гадости.
На одного такого белого, как Суини Фишберг или Коуп Андерсон, которым, если вы друг, безразлично, какого вы цвета, так же, как безразлично, черные у вас волосы или рыжие, — найдется десять мерзавцев, которые набиваются нам в друзья либо потому, что хотят нам что-нибудь навязать — швейную машинку, новую религию или коммунистическое учение — либо потому, что они в свободное время увлекаются Социальным Равенством для Бедных Цветных Братьев так же, как подарками для Англии и романами Томаса Вулфа, как Сальвадором Дали и монсиньором Шиан. А то еще есть белые неудачники — брошенные женщины, безработные журналисты, проповедники без паствы, — те воображают, что могут добиться признания и горячей любви в нашем мире, что мы только и мечтаем о белом покровителе, который когда-то прочел биографию Букера Т.Вашингтона. Такие-то и отпугивают нас от наших милых белых друзей. Так что видите, мистер Кингсблад, мы присматриваемся к вам с такой же опаской, как и вы к нам.
Она проповедовала, как миссионер, а Нийл глядел на нее, как на женщину. Она двигалась плавно, словно кошка, бронзовая кошка, а если тронуть — бронза станет мягкая и живая. И грудь у нее, наверно, твердая, как бронза и шелковистая, как шерсть у кошки.
Тут он раздраженно тряхнул головой: «Ты, Кингсблад, неудавшийся белый человек, не можешь ты любить этот народ без тоге, чтобы у тебя руки не тянулись к его женщинам?»
Шугар Гауз поднялся, взял свой котелок и сказал нараспев:
— А мне вот белые у нас на заводе больше нравятся, чем эти зазнайки, о которых мисс Софи говорила. Там с тобой либо делятся колбасой и пивом, либо ненавидят тебя и говорят об этом яснее ясного — ломом по голове. Ну, прощайте.
Говорил Шугар так, словно у него рот полон каши, и выражался не всегда грамотно. Но Нийлу было ясно, что это уже не тот получеловек, о котором, останься он на Юге, даже самые добросердечные белые сказали бы: «Для негра он ничего». Здесь он стал человеком, таким же, как Уэбб Уоргейт или Джон Вулкейп. Только веселее!
Нийл заметил, что за весь вечер не слышал ни экзотической речи, которой наделяют южных негров в романах, ни соблазнительных непристойностей, неизменно фигурирующих в рассказах о Гарлеме, о наркотиках и кошмарных преступлениях. Если не считать отдельных словечек, занесенных с Юга, эти люди — еще одно откровение! — разговаривали так же, как его знакомые, как все, с кем он встречался в банке, в армии, в университете. Только веселее!
Выступал Клем:
— Я хочу рассказать мистеру Кингсбладу про дядю Бодэшеса. Это тот молодец — он белый, но у него есть бедные родственники из цветных, — тот самый болван, который, наверно, и пустил в ход фразы вроде: «Среди моих ближайших друзей есть евреи» и «Я целиком за союзы, но не терплю агитаторов». Этот дядюшка Бодэшес авторитетно разъясняет, что сегрегация нужна потому, что иначе, мол, негры заберут себе в жены всех белых женщин, и ведь такому олуху не втолкуешь, что большинство из нас охотнее женилось бы на такой девушке, как Софи, чем на белой красотке.
Моя-то жена, дай ей бог здоровья, не желтая, как вы. Она у меня что лакированная туфля. Но захоти я жениться на белой, которая захотела бы выйти за меня, — и женился бы, будьте спокойны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40