То была счастливая минута: семья вновь соединилась; казалось, отныне в ней будет царствовать нерушимое согласие.
В свою очередь, и Сюзанна поцеловала Буажелена; тот едва не расплакался снова.
— Как хорошо! Вот мы и опять вместе. Ах, друзья мои, это прибавляет мне мужества… Мы ведь попали в такое ужасное положение! Нам нужно посоветоваться и принять какое-нибудь решение.
Они стали беседовать втроем: после испытанного Буажеленом ужаса полного одиночества и сознания собственной слабости ему хотелось говорить, хотелось довериться своей жене и сыну. Он напомнил Сюзанне, как у них когда-то осталось два миллиона: один миллион составляло ее приданое, другой — был остатком его состояния: за один миллион они приобрели «Бездну», а пятьсот тысяч франков дали за Гердаш. Оставшиеся пятьсот тысяч франков послужили оборотным капиталом для «Бездны». Таким образом, все их деньги были вложены в завод и в имение; хуже всего было то, что недавно, в трудное для «Бездны» время, пришлось занять шестьсот тысяч франков, проценты по которым тяжело обременяли предприятие. Теперь завод сгорел; чтобы восстановить его, надо было сначала уплатить эти шестьсот тысяч франков, и отсюда, казалось, напрашивался неизбежный вывод: завод умер и не воскреснет.
— На что ж ты думаешь все-таки решиться? — спросила Сюзаина.
Буажелен ответил, что есть два выхода, между которыми он колеблется, не будучи в состоянии остановиться ни на одном, — столько затруднений связано с каждым из них; можно либо продать то, что сохранилось от завода за любую цену, — но ее вряд ли хватит даже на уплату шестисоттысячного долга, — либо раздобыть новые капиталы и образовать акционерное общество для восстановления и эксплуатации завода; Буажелен внес бы в это общество в качестве своей доли заводской земельный участок и уцелевшее оборудование; впрочем, Буажелен и сам чувствовал несостоятельность второго выхода. Но, как бы то ни было, медлить больше нельзя: приближается несомненное и полное разорение.
— У нас еще есть Гердаш, можно продать его, — заметила Сюзанна.
— О, продать Гердаш! — горестно воскликнул Буажелен. — Продать имение, где нам так хорошо, к которому мы так привыкли! И затем искать приюта в какой-нибудь нищенской дыре! Какое падение, какой новый ужасный удар!
Сюзанна вновь помрачнела: она видела, что муж ее, как и раньше, не хочет мириться с мыслью о благоразумной и скромной жизни.
— Друг мой, все равно придется пойти на это. Мы не можем вести дальше такой широкий образ жизни.
— Конечно, конечно! Можно будет продать Гердаш, но позднее, когда представится благоприятный случай. Если мы захотим продать имение сейчас, нам не дадут и половины его настоящей цены: все поймут, что мы разорены, станут злорадствовать и сговорятся между собой, чтобы поживиться на наш счет.
Затем Буажелен прибег к другому, более возвышенному доводу.
— К тому же, дорогая, ведь Гердаш принадлежит тебе. Те пятьсот тысяч франков, которые мы уплатили за имение, взяты из миллиона, принесенного тобою в приданое, а остальные пятьсот тысяч составили половину того миллиона, за который мы купили «Бездну». Мы, таким образом, совладельцы завода, но Гердаш принадлежит тебе одной, и мне просто хотелось бы, чтобы это имение как можно дольше оставалось твоей собственностью.
Сюзанна не настаивала, но жестом дала понять, что уже давно готова на любую жертву. Буажелен молча смотрел на нее; вдруг он как будто что-то вспомнил.
— Да, я хочу спросить тебя… Виделась ли ты в последнее время со своим прежним другом, господином Фроманом?
Сюзанна изумилась. После основания Крешри и возникновения ожесточенного соперничества между обоими заводами ей пришлось прекратить знакомство с Лукой, и к ее семейным огорчениям прибавилось новое, немалое огорчение. Она теряла в Луке чуткого, нежного, участливого друга, который пришел бы ей на помощь, поддержал бы ее. Но ничего нельзя было сделать; Сюзанна примирилась и с этим; с тех пор она встречала Луку лишь случайно — в те редкие дни, когда выходила из дому, — и никогда не разговаривала с молодым инженером. Лука вел себя в отношении Сюзанны так же сдержанно и корректно; казалось, их давняя нежная дружба умерла навсегда. Это не мешало молодой женщине втайне питать страстный интерес к делу Луки. Внутренне она по-прежнему была вместе с Лукой, разделяла его великодушные стремления, его желание добиться хотя бы частичного торжества справедливости и любви на земле. Сюзанна страдала вместе с Лукой, радовалась вместе с ним, и когда одно время думали, что Лука погиб от ножа Рагю, Сюзанна два дня безвыходно провела в своей комнате. И тут она поняла, что в глубине ее горя скрывалась нестерпимая, мучительная тоска: то сочилась кровью рана, нанесенная ей известием о связи Луки с Жозиной; Сюзанна только тогда узнала об этом. Стало быть, она, сама того не зная, любила Луку? Разве не мечтала она о радостном и гордом счастье быть женою такого человека, как Лука, который нашел бы достойное применение ее богатству? Разве не представляла она себе, как будет помогать ему в его деле, какое чудесное умиротворение и благо принесут они людям? Но Лука выздоровел, теперь он стал мужем: Жозины, и Сюзанна вновь замкнулась в самоотречении жены, принесшей себя в жертву, матери, живущей лишь для своего сына. Лука более не существовал для нее, и поэтому вопрос Буажелена прозвучал для Сюзанны так неожиданно, что она не могла скрыть свое крайнее изумление.
— Как могла я видеться с господином Фроманом? Ты же знаешь, что вот уже более десяти лет, как наши отношения прерваны.
Буажелен спокойно пожал плечами.
— Что из того! Ты ведь могла его встретить и поговорить с ним. Когда-то вы были так дружны… Так, значит, ты прекратила с ним всякое знакомство?
— Конечно, — ответила Сюзанна твердо. — Если бы я продолжала с ним видеться, ты бы знал об этом.
Ее удивление росло; настойчивые расспросы мужа смущали и задевали ее. К чему он ведет? Почему его огорчает, что она больше не видится с Лукой? Сюзанне захотелось узнать, в чем тут дело.
— Почему ты меня об этом спрашиваешь?
— Просто так. Фантазия.
Однако Буажелен в конце концов открыл ей свой секрет.
— Видишь ли… Я сказал тебе, что перед нами только два выхода: или продать «Бездну», или образовать акционерное общество для эксплуатации завода и самим вступить в него. Ну, так вот! Есть еще третий способ, представляющий собою комбинацию двух первых: попытаться продать «Бездну» Крешри, обеспечив за собой большую часть прибылей… Понимаешь?
— Нет, не совсем.
— А ведь это так просто… Этому Луке, вероятно, страстно хочется приобрести наши земли. Ну, а ведь он нам причинил немало зла, не правда ли? Значит, будет вполне справедливо, если мы сорвем с него порядочный куш. Это, несомненно, спасет нас, в особенности, если за нами будет закреплена доля прибылей; тогда мы могли бы сохранить за собой Гердаш и ни в чем не менять наш образ жизни.
Глубокая грусть охватила Сюзанну! Увы! Буажелен остался тем же: страшный урок не исправил его. Он мечтал лишь о спекуляции за счет других, мечтал о том, как бы извлечь для себя побольше выгоды. Он по-прежнему преследовал лишь одну цель: ничего не делать, жить чужим трудом, оставаться все тем же праздным капиталистом. За его растерянностью и отчаянием скрывался страх, ненависть к труду, неотвязная мысль о том, как бы ему и дальше жить, ничего не делая. Слезы его уже высохли, перед Сюзанной вновь предстал прежний прожигатель жизни.
Ей захотелось до конца проникнуть в намерения мужа.
— Но я не вижу, при чем здесь я, — продолжала она. — Почему ты спрашиваешь меня, поддерживаю ли я знакомство с господином Фроманом?
— Бог мой! Да потому, что это облегчило бы мне переговоры с ним, — спокойно ответил Буажелен. — Ты сама понимаешь: после многолетнего разрыва не так-то просто явиться к этому господину и заговорить о делах; останься господин Фроман твоим другом, все было бы гораздо проще… Быть может, ты сама могла бы тогда увидеться с ним, побеседовать…
Сюзанна прервала его резким жестом.
— Я никогда не согласилась бы в нашем положении говорить на эту тему с господином Фроманом. Ты забываешь, что я любила его, как сестра.
Несчастный! До какой низости он дошел! Он хотел спекулировать на том чувстве привязанности к ней, которое могло сохраниться в сердце Луки, он хотел воспользоваться ею, чтобы разжалобить противника и затем легче одолеть его!
Буажелен заметил, что Сюзанна побледнела и что тон ее стал более холодным, как будто она снова почувствовала к нему прежнее отчуждение. Он понял, что задел ее, и ему захотелось сгладить неблагоприятное впечатление, которое произвели его слова.
— Ты права, дела не должны касаться женщин. Ты не могла бы взять на себя такое поручение. Но все же я считаю, что мысль моя очень удачна: чем больше я думаю, тем больше убеждаюсь, что именно в этом наше спасение. Я выработаю план действий, а там уже найду способ войти в сношения с директором Крешри. А, может быть, я выжду, пока он сам сделает первый шаг: это было бы для нас более выгодно.
Надежда обмануть другого и пожить в свое удовольствие за его счет, как он это делал всегда, подбодрила Буажелена. Жизнь еще не так плоха, если можно прожить ее, не приложив своих праздных, холеных рук к труду. Он встал, с облегчением вздохнул, поглядел в окно на обширный парк, казавшийся еще больше в этот ясный зимний день; кто знает, быть может, удастся снова возобновить с весны прежние многолюдные развлечения? И у него вырвалось восклицание:
— Было бы слишком глупо приходить в отчаяние! Разве такие люди, как мы, могут впасть в нищету?
Сюзанна не тронулась с места; ее мучительная грусть все увеличивалась. На мгновение у нее промелькнула было наивная надежда исправить этого человека, а теперь она видела, что любая буря, любая революция может бушевать над его головой, а он все же не исправится и даже не поймет, что наступили новые времена. Многовековое стремление к эксплуатации других вошло в его плоть и кровь: он умел жить и наслаждаться лишь за чужой счет. Он вечно останется большим испорченным ребенком, которого ей же придется содержать в будущем, если в мире когда-нибудь восторжествует справедливость. И она уже не чувствовала к Буажелену ничего, кроме горькой жалости.
Поль прослушал весь этот длинный разговор, не двигаясь с места; на его лице лежало присущее ему выражение ума и кротости, в больших задумчивых глазах явственно отражались все чувства, волновавшие его мать. Сын был душевно близок матери и страдал всеми теми страданиями, которые испытывала она, видя, как недостойно ведет себя ее муж и его отец. Сюзанна заметила мучительную неловкость, овладевшую юношей.
— Куда ты шел, мой мальчик? — спросила она.
— На ферму, мама; Фейа должен был получить плуг нового образца для вспашки под озимые. Буажелен громко рассмеялся.
— И это тебя занимает?
— Конечно… Вот у комбеттцев есть даже паровые плуги: они пропахивают по объединенному огромному полю борозду в несколько километров длиной. Это такое чудесное зрелище — взрытая и оплодотворенная до самой глубины земля!
Поль говорил с юношеским, страстным восторгом. Мать улыбнулась ему нежной улыбкой.
— Ступай, ступай, дитя мое, ознакомься с новым плугом, поработай: это полезно для твоего здоровья.
Прошло несколько дней; Сюзанна заметила, что муж ее не торопится приводить свой план в исполнение. Казалось, он был удовлетворен уже тем, что нашел спасительный, по его мнению, выход из положения; и теперь им снова овладели обычная пассивность и безволие. Впрочем, был в Гердаше и другой взрослый ребенок, поведение которого неожиданно встревожило Сюзанну. Г-н Жером — этот парализованный полутруп — достиг преклонного возраста: ему было восемьдесят восемь лет; он вел все тот же безмолвный, уединенный образ жизни, порвав всякие сношения с внешним миром, если не считать его неизменных прогулок в колясочке, которую катил слуга. Доступ в его комнату имела одна Сюзанна; она ухаживала за дедом с тем же нежным вниманием, как и тридцать лет назад, в той самой комнате первого этажа, выходившей в парк. Она так привыкла к ясным глазам старика, к этим бездонным, глубоким, словно наполненным ключевой водою глазам, что улавливала в них малейшую, самую мимолетную тень. И вот теперь, со времени последних событий, глаза его потемнели, как будто поднявшийся со дна песок замутил их ясность. В течение долгих лет Сюзанна смотрела в эти глаза и ничего в них не видела; она даже спрашивала себя, не ушла ли из них навеки всякая мысль, — так они были прозрачны и пусты! Неужели теперь мысль возвращалась? Неужели эти тени, говорившие о какой-то тревоге, указывали на возможное пробуждение сознания старика? А быть может, в нем никогда и не угасали сознание и разум? Быть может, к концу его жизни случилось чудо: узы паралича, сковавшие его тело, ослабели и частично высвободили его из того безмолвия и неподвижности, в плену которых он так долго пребывал. И Сюзанна с возрастающим изумлением и тревогой видела, как медленно подвигается вперед процесс этого освобождения. Однажды, когда Сюзанна выходила из комнаты старика, глубоко взволнованная тем осмысленным взглядом, которым он проводил ее до порога, к ней подошел слуга.
— Сударыня, я решился сказать вам… Мне кажется, что господин Жером уже не тот. Сегодня он заговорил.
— Как? Заговорил? — воскликнула потрясенная Сюзанна.
— Да. Еще вчера, когда мы во время прогулки остановились на дороге в Бриа, перед «Бездной», мне показалось, будто он что-то лепечет про себя вполголоса. А сегодня, когда мы проезжали перед Крешри, он заговорил, я совершенно в этом уверен.
— А что он сказал?
— Этого, сударыня, я не понял; мне показалось, что то были бессвязные слова, не имевшие никакого смысла.
С этого дня встревоженная Сюзанна установила непрерывный надзор за стариком. Слуга каждый вечер рассказывал ей, как г-н Жером провел день. Таким образом, Сюзанне удалось проследить за все возрастающим волнением, которое, по-видимому, охватывало г-на Жерома. Им овладело желание видеть и слышать; он требовал все более продолжительных прогулок, словно никак не мог насытиться зрелищем окрестностей. Но более всего интересовали его два места: «Бездна» и Крешри; он ежедневно приказывал отвозить себя то к одному, то к другому заводу и, не уставая, целыми часами смотрел на мрачные развалины «Бездны», и на счастливое процветание Крешри. Он заставлял слугу замедлять ход колясочки и несколько раз проезжать по тому же самому месту, лепеча все более отчетливо какие-то неясные слова, смысл которых все еще оставался, неуловимым. Сюзанну потрясло это медленное пробуждение; в конце концов она пригласила доктора Новара, чтобы посоветоваться с ним.
— Доктор, — сказала она, объяснив Новару, в чем дело, — вы не поверите, какое ужасное волнение я испытываю! Мне чудится, будто я присутствую при воскресении. Сердце мое сжимается, мне кажется, что это какой-то чудесный знак, предвещающий необыкновенные события.
Ыопар улыбнулся этим словам, проникнутым женской нервозностью. Он захотел лично убедиться, в каком состоянии находится старик. Но г-н Жером не был удобным больным: дверь его комнаты была заперта для врачей так же, как и для всех прочих смертных; а так как болезнь его не поддавалась никакому лечению, то доктор уже много лет не посещал его. Поэтому Новару пришлось ограничиться тем, что он подождал в парке выезда старика, поклонился ему, прошелся с ним по дороге. Он даже заговорил с ним и увидел, как глаза г-на Жерома оживились, губы смутно пролепетали что-то. Это поразило доктора, произвело на него глубокое впечатление.
— Вы правы, сударыня, — сказал он Сюзанне, — это весьма странный случай. Очевидно, здесь налицо кризис, охвативший все существо больного и, должно быть, вызванный глубоким внутренним потрясением.
— Каков же будет ваш прогноз, доктор, и чем можем мы помочь больному? — с волнением спросила Сюзанна.
— О! Помочь мы не можем ничем, это, к сожалению, бесспорно. Что же касается прогноза, то я не берусь ничего предсказывать… Все же я должен заметить, что подобные случаи, хотя и редко, но бывали. Так, например, я помню, что видел в Сен-Кронской богадельне старика, который находился там уже около сорока лет, причем от него никогда не слышали ни единого слова. Вдруг он как будто проснулся и заговорил, сначала неясно, потом вполне отчетливо: это был непрерывный поток слов, целые часы непрекращающейся болтовни. Но самым поразительным было то, что этот старик, на которого смотрели, как на идиота, все видел, все слышал, все понимал в течение сорока лет кажущейся умственной дремоты. Этот безудержный поток слов как раз и представлял собою нескончаемый рассказ о тех ощущениях и воспоминаниях, которые накопились в его душе со дня поступления в богадельню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
В свою очередь, и Сюзанна поцеловала Буажелена; тот едва не расплакался снова.
— Как хорошо! Вот мы и опять вместе. Ах, друзья мои, это прибавляет мне мужества… Мы ведь попали в такое ужасное положение! Нам нужно посоветоваться и принять какое-нибудь решение.
Они стали беседовать втроем: после испытанного Буажеленом ужаса полного одиночества и сознания собственной слабости ему хотелось говорить, хотелось довериться своей жене и сыну. Он напомнил Сюзанне, как у них когда-то осталось два миллиона: один миллион составляло ее приданое, другой — был остатком его состояния: за один миллион они приобрели «Бездну», а пятьсот тысяч франков дали за Гердаш. Оставшиеся пятьсот тысяч франков послужили оборотным капиталом для «Бездны». Таким образом, все их деньги были вложены в завод и в имение; хуже всего было то, что недавно, в трудное для «Бездны» время, пришлось занять шестьсот тысяч франков, проценты по которым тяжело обременяли предприятие. Теперь завод сгорел; чтобы восстановить его, надо было сначала уплатить эти шестьсот тысяч франков, и отсюда, казалось, напрашивался неизбежный вывод: завод умер и не воскреснет.
— На что ж ты думаешь все-таки решиться? — спросила Сюзаина.
Буажелен ответил, что есть два выхода, между которыми он колеблется, не будучи в состоянии остановиться ни на одном, — столько затруднений связано с каждым из них; можно либо продать то, что сохранилось от завода за любую цену, — но ее вряд ли хватит даже на уплату шестисоттысячного долга, — либо раздобыть новые капиталы и образовать акционерное общество для восстановления и эксплуатации завода; Буажелен внес бы в это общество в качестве своей доли заводской земельный участок и уцелевшее оборудование; впрочем, Буажелен и сам чувствовал несостоятельность второго выхода. Но, как бы то ни было, медлить больше нельзя: приближается несомненное и полное разорение.
— У нас еще есть Гердаш, можно продать его, — заметила Сюзанна.
— О, продать Гердаш! — горестно воскликнул Буажелен. — Продать имение, где нам так хорошо, к которому мы так привыкли! И затем искать приюта в какой-нибудь нищенской дыре! Какое падение, какой новый ужасный удар!
Сюзанна вновь помрачнела: она видела, что муж ее, как и раньше, не хочет мириться с мыслью о благоразумной и скромной жизни.
— Друг мой, все равно придется пойти на это. Мы не можем вести дальше такой широкий образ жизни.
— Конечно, конечно! Можно будет продать Гердаш, но позднее, когда представится благоприятный случай. Если мы захотим продать имение сейчас, нам не дадут и половины его настоящей цены: все поймут, что мы разорены, станут злорадствовать и сговорятся между собой, чтобы поживиться на наш счет.
Затем Буажелен прибег к другому, более возвышенному доводу.
— К тому же, дорогая, ведь Гердаш принадлежит тебе. Те пятьсот тысяч франков, которые мы уплатили за имение, взяты из миллиона, принесенного тобою в приданое, а остальные пятьсот тысяч составили половину того миллиона, за который мы купили «Бездну». Мы, таким образом, совладельцы завода, но Гердаш принадлежит тебе одной, и мне просто хотелось бы, чтобы это имение как можно дольше оставалось твоей собственностью.
Сюзанна не настаивала, но жестом дала понять, что уже давно готова на любую жертву. Буажелен молча смотрел на нее; вдруг он как будто что-то вспомнил.
— Да, я хочу спросить тебя… Виделась ли ты в последнее время со своим прежним другом, господином Фроманом?
Сюзанна изумилась. После основания Крешри и возникновения ожесточенного соперничества между обоими заводами ей пришлось прекратить знакомство с Лукой, и к ее семейным огорчениям прибавилось новое, немалое огорчение. Она теряла в Луке чуткого, нежного, участливого друга, который пришел бы ей на помощь, поддержал бы ее. Но ничего нельзя было сделать; Сюзанна примирилась и с этим; с тех пор она встречала Луку лишь случайно — в те редкие дни, когда выходила из дому, — и никогда не разговаривала с молодым инженером. Лука вел себя в отношении Сюзанны так же сдержанно и корректно; казалось, их давняя нежная дружба умерла навсегда. Это не мешало молодой женщине втайне питать страстный интерес к делу Луки. Внутренне она по-прежнему была вместе с Лукой, разделяла его великодушные стремления, его желание добиться хотя бы частичного торжества справедливости и любви на земле. Сюзанна страдала вместе с Лукой, радовалась вместе с ним, и когда одно время думали, что Лука погиб от ножа Рагю, Сюзанна два дня безвыходно провела в своей комнате. И тут она поняла, что в глубине ее горя скрывалась нестерпимая, мучительная тоска: то сочилась кровью рана, нанесенная ей известием о связи Луки с Жозиной; Сюзанна только тогда узнала об этом. Стало быть, она, сама того не зная, любила Луку? Разве не мечтала она о радостном и гордом счастье быть женою такого человека, как Лука, который нашел бы достойное применение ее богатству? Разве не представляла она себе, как будет помогать ему в его деле, какое чудесное умиротворение и благо принесут они людям? Но Лука выздоровел, теперь он стал мужем: Жозины, и Сюзанна вновь замкнулась в самоотречении жены, принесшей себя в жертву, матери, живущей лишь для своего сына. Лука более не существовал для нее, и поэтому вопрос Буажелена прозвучал для Сюзанны так неожиданно, что она не могла скрыть свое крайнее изумление.
— Как могла я видеться с господином Фроманом? Ты же знаешь, что вот уже более десяти лет, как наши отношения прерваны.
Буажелен спокойно пожал плечами.
— Что из того! Ты ведь могла его встретить и поговорить с ним. Когда-то вы были так дружны… Так, значит, ты прекратила с ним всякое знакомство?
— Конечно, — ответила Сюзанна твердо. — Если бы я продолжала с ним видеться, ты бы знал об этом.
Ее удивление росло; настойчивые расспросы мужа смущали и задевали ее. К чему он ведет? Почему его огорчает, что она больше не видится с Лукой? Сюзанне захотелось узнать, в чем тут дело.
— Почему ты меня об этом спрашиваешь?
— Просто так. Фантазия.
Однако Буажелен в конце концов открыл ей свой секрет.
— Видишь ли… Я сказал тебе, что перед нами только два выхода: или продать «Бездну», или образовать акционерное общество для эксплуатации завода и самим вступить в него. Ну, так вот! Есть еще третий способ, представляющий собою комбинацию двух первых: попытаться продать «Бездну» Крешри, обеспечив за собой большую часть прибылей… Понимаешь?
— Нет, не совсем.
— А ведь это так просто… Этому Луке, вероятно, страстно хочется приобрести наши земли. Ну, а ведь он нам причинил немало зла, не правда ли? Значит, будет вполне справедливо, если мы сорвем с него порядочный куш. Это, несомненно, спасет нас, в особенности, если за нами будет закреплена доля прибылей; тогда мы могли бы сохранить за собой Гердаш и ни в чем не менять наш образ жизни.
Глубокая грусть охватила Сюзанну! Увы! Буажелен остался тем же: страшный урок не исправил его. Он мечтал лишь о спекуляции за счет других, мечтал о том, как бы извлечь для себя побольше выгоды. Он по-прежнему преследовал лишь одну цель: ничего не делать, жить чужим трудом, оставаться все тем же праздным капиталистом. За его растерянностью и отчаянием скрывался страх, ненависть к труду, неотвязная мысль о том, как бы ему и дальше жить, ничего не делая. Слезы его уже высохли, перед Сюзанной вновь предстал прежний прожигатель жизни.
Ей захотелось до конца проникнуть в намерения мужа.
— Но я не вижу, при чем здесь я, — продолжала она. — Почему ты спрашиваешь меня, поддерживаю ли я знакомство с господином Фроманом?
— Бог мой! Да потому, что это облегчило бы мне переговоры с ним, — спокойно ответил Буажелен. — Ты сама понимаешь: после многолетнего разрыва не так-то просто явиться к этому господину и заговорить о делах; останься господин Фроман твоим другом, все было бы гораздо проще… Быть может, ты сама могла бы тогда увидеться с ним, побеседовать…
Сюзанна прервала его резким жестом.
— Я никогда не согласилась бы в нашем положении говорить на эту тему с господином Фроманом. Ты забываешь, что я любила его, как сестра.
Несчастный! До какой низости он дошел! Он хотел спекулировать на том чувстве привязанности к ней, которое могло сохраниться в сердце Луки, он хотел воспользоваться ею, чтобы разжалобить противника и затем легче одолеть его!
Буажелен заметил, что Сюзанна побледнела и что тон ее стал более холодным, как будто она снова почувствовала к нему прежнее отчуждение. Он понял, что задел ее, и ему захотелось сгладить неблагоприятное впечатление, которое произвели его слова.
— Ты права, дела не должны касаться женщин. Ты не могла бы взять на себя такое поручение. Но все же я считаю, что мысль моя очень удачна: чем больше я думаю, тем больше убеждаюсь, что именно в этом наше спасение. Я выработаю план действий, а там уже найду способ войти в сношения с директором Крешри. А, может быть, я выжду, пока он сам сделает первый шаг: это было бы для нас более выгодно.
Надежда обмануть другого и пожить в свое удовольствие за его счет, как он это делал всегда, подбодрила Буажелена. Жизнь еще не так плоха, если можно прожить ее, не приложив своих праздных, холеных рук к труду. Он встал, с облегчением вздохнул, поглядел в окно на обширный парк, казавшийся еще больше в этот ясный зимний день; кто знает, быть может, удастся снова возобновить с весны прежние многолюдные развлечения? И у него вырвалось восклицание:
— Было бы слишком глупо приходить в отчаяние! Разве такие люди, как мы, могут впасть в нищету?
Сюзанна не тронулась с места; ее мучительная грусть все увеличивалась. На мгновение у нее промелькнула было наивная надежда исправить этого человека, а теперь она видела, что любая буря, любая революция может бушевать над его головой, а он все же не исправится и даже не поймет, что наступили новые времена. Многовековое стремление к эксплуатации других вошло в его плоть и кровь: он умел жить и наслаждаться лишь за чужой счет. Он вечно останется большим испорченным ребенком, которого ей же придется содержать в будущем, если в мире когда-нибудь восторжествует справедливость. И она уже не чувствовала к Буажелену ничего, кроме горькой жалости.
Поль прослушал весь этот длинный разговор, не двигаясь с места; на его лице лежало присущее ему выражение ума и кротости, в больших задумчивых глазах явственно отражались все чувства, волновавшие его мать. Сын был душевно близок матери и страдал всеми теми страданиями, которые испытывала она, видя, как недостойно ведет себя ее муж и его отец. Сюзанна заметила мучительную неловкость, овладевшую юношей.
— Куда ты шел, мой мальчик? — спросила она.
— На ферму, мама; Фейа должен был получить плуг нового образца для вспашки под озимые. Буажелен громко рассмеялся.
— И это тебя занимает?
— Конечно… Вот у комбеттцев есть даже паровые плуги: они пропахивают по объединенному огромному полю борозду в несколько километров длиной. Это такое чудесное зрелище — взрытая и оплодотворенная до самой глубины земля!
Поль говорил с юношеским, страстным восторгом. Мать улыбнулась ему нежной улыбкой.
— Ступай, ступай, дитя мое, ознакомься с новым плугом, поработай: это полезно для твоего здоровья.
Прошло несколько дней; Сюзанна заметила, что муж ее не торопится приводить свой план в исполнение. Казалось, он был удовлетворен уже тем, что нашел спасительный, по его мнению, выход из положения; и теперь им снова овладели обычная пассивность и безволие. Впрочем, был в Гердаше и другой взрослый ребенок, поведение которого неожиданно встревожило Сюзанну. Г-н Жером — этот парализованный полутруп — достиг преклонного возраста: ему было восемьдесят восемь лет; он вел все тот же безмолвный, уединенный образ жизни, порвав всякие сношения с внешним миром, если не считать его неизменных прогулок в колясочке, которую катил слуга. Доступ в его комнату имела одна Сюзанна; она ухаживала за дедом с тем же нежным вниманием, как и тридцать лет назад, в той самой комнате первого этажа, выходившей в парк. Она так привыкла к ясным глазам старика, к этим бездонным, глубоким, словно наполненным ключевой водою глазам, что улавливала в них малейшую, самую мимолетную тень. И вот теперь, со времени последних событий, глаза его потемнели, как будто поднявшийся со дна песок замутил их ясность. В течение долгих лет Сюзанна смотрела в эти глаза и ничего в них не видела; она даже спрашивала себя, не ушла ли из них навеки всякая мысль, — так они были прозрачны и пусты! Неужели теперь мысль возвращалась? Неужели эти тени, говорившие о какой-то тревоге, указывали на возможное пробуждение сознания старика? А быть может, в нем никогда и не угасали сознание и разум? Быть может, к концу его жизни случилось чудо: узы паралича, сковавшие его тело, ослабели и частично высвободили его из того безмолвия и неподвижности, в плену которых он так долго пребывал. И Сюзанна с возрастающим изумлением и тревогой видела, как медленно подвигается вперед процесс этого освобождения. Однажды, когда Сюзанна выходила из комнаты старика, глубоко взволнованная тем осмысленным взглядом, которым он проводил ее до порога, к ней подошел слуга.
— Сударыня, я решился сказать вам… Мне кажется, что господин Жером уже не тот. Сегодня он заговорил.
— Как? Заговорил? — воскликнула потрясенная Сюзанна.
— Да. Еще вчера, когда мы во время прогулки остановились на дороге в Бриа, перед «Бездной», мне показалось, будто он что-то лепечет про себя вполголоса. А сегодня, когда мы проезжали перед Крешри, он заговорил, я совершенно в этом уверен.
— А что он сказал?
— Этого, сударыня, я не понял; мне показалось, что то были бессвязные слова, не имевшие никакого смысла.
С этого дня встревоженная Сюзанна установила непрерывный надзор за стариком. Слуга каждый вечер рассказывал ей, как г-н Жером провел день. Таким образом, Сюзанне удалось проследить за все возрастающим волнением, которое, по-видимому, охватывало г-на Жерома. Им овладело желание видеть и слышать; он требовал все более продолжительных прогулок, словно никак не мог насытиться зрелищем окрестностей. Но более всего интересовали его два места: «Бездна» и Крешри; он ежедневно приказывал отвозить себя то к одному, то к другому заводу и, не уставая, целыми часами смотрел на мрачные развалины «Бездны», и на счастливое процветание Крешри. Он заставлял слугу замедлять ход колясочки и несколько раз проезжать по тому же самому месту, лепеча все более отчетливо какие-то неясные слова, смысл которых все еще оставался, неуловимым. Сюзанну потрясло это медленное пробуждение; в конце концов она пригласила доктора Новара, чтобы посоветоваться с ним.
— Доктор, — сказала она, объяснив Новару, в чем дело, — вы не поверите, какое ужасное волнение я испытываю! Мне чудится, будто я присутствую при воскресении. Сердце мое сжимается, мне кажется, что это какой-то чудесный знак, предвещающий необыкновенные события.
Ыопар улыбнулся этим словам, проникнутым женской нервозностью. Он захотел лично убедиться, в каком состоянии находится старик. Но г-н Жером не был удобным больным: дверь его комнаты была заперта для врачей так же, как и для всех прочих смертных; а так как болезнь его не поддавалась никакому лечению, то доктор уже много лет не посещал его. Поэтому Новару пришлось ограничиться тем, что он подождал в парке выезда старика, поклонился ему, прошелся с ним по дороге. Он даже заговорил с ним и увидел, как глаза г-на Жерома оживились, губы смутно пролепетали что-то. Это поразило доктора, произвело на него глубокое впечатление.
— Вы правы, сударыня, — сказал он Сюзанне, — это весьма странный случай. Очевидно, здесь налицо кризис, охвативший все существо больного и, должно быть, вызванный глубоким внутренним потрясением.
— Каков же будет ваш прогноз, доктор, и чем можем мы помочь больному? — с волнением спросила Сюзанна.
— О! Помочь мы не можем ничем, это, к сожалению, бесспорно. Что же касается прогноза, то я не берусь ничего предсказывать… Все же я должен заметить, что подобные случаи, хотя и редко, но бывали. Так, например, я помню, что видел в Сен-Кронской богадельне старика, который находился там уже около сорока лет, причем от него никогда не слышали ни единого слова. Вдруг он как будто проснулся и заговорил, сначала неясно, потом вполне отчетливо: это был непрерывный поток слов, целые часы непрекращающейся болтовни. Но самым поразительным было то, что этот старик, на которого смотрели, как на идиота, все видел, все слышал, все понимал в течение сорока лет кажущейся умственной дремоты. Этот безудержный поток слов как раз и представлял собою нескончаемый рассказ о тех ощущениях и воспоминаниях, которые накопились в его душе со дня поступления в богадельню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71