Когда мороз грянет, как хорошо, если шуба до пят и воротник уши прикрывает, а борода щеки. Вот немцы и скачут в своих коротких кафтанчиках, стуча коленками, чтобы не замерзнуть.
Да суть-то и не в одежде или бороде. Бог с ними проживем и без них. Но почему такое ожесточение? Не потому ли так яростно ополчился на них Петр, что они представляют весь тот уклад жизни, который он хочет изменить, сломать, переделать. Пусть неясно пока, что ломать, а что строить, зато ясно будет, кто готов идти с Петром, а кто против и кто в кусты прячется. Никак царь команду себе набирает, сторонников и противников метит.
Взять хотя бы ем пьяные забавы. В тот век в Европе пили много и непристойно. Попивали и в России, но с оглядкой и больше по праздникам. Однако среди других нововведенйй царь принес какое-то разухабистое пьянство. Срамные вещи рассказывались о пьяных коллегиях или сумасброднейшем, всешутейшем и всепьянейшем соборе. Ритуал его скрупулезно разработал сам царь. По его приказу запирались все двери, чтобы никто не сбежал, и нещадное пьянство продолжалось по нескольку дней кряду. Значит, и через это надо пройти.
* * *
Но куда более важной, хотя она и не вызывала такого шума и кривотолков, была начавшаяся переделка государственного механизма, которая все явственней проглядывала из разрозненных Петровых действий.
Уже на второй день после прибытия в Москву Петр устроил смотр своим любимым потешным полкам - Преображенскому и Семеновскому. Не понравились ему солдаты; по сравнению с иностранными выглядели неуклюжими, плохо обученными, отсталыми. Начал было им сам упражнения показыватъ, бился, бился - из сил выбился, махнул рукой и поехал недовольный к Лефорту обедать.
Но дела так не оставил: затеял перетряску всей военной машины государства. Новая, регулярная армия иноземного строя, оснащенная новым оружием и боеприпасами, сменит старую стрелецкую вольницу, кормившуюся в московских слободах.
И точно, летом следующего года, возвращаясь в Москву, получит Прокофий Богданович известие: царь издал указ о роспуске всех стрелецких полков. Как так, изумится он, кто же Россию-то защищать будет? Ведь худо-бедно, но это 20 полков. А что остается? Два потешных полка - Преображенский и Семеновский, да два полка нового строя - Гордона и Лефорта. А граница - вон какая... С Турцией, правда, перемирие, но ведь оно шаткое. Тем более Европа к большой войне готовится. Польша неспокойна. На Севере набирает силы молодой шведский король.
Конечно, стрельцы к серьезной войне не способны. Азов показал. И как ответ на эти сомнения - указ 19 ноября о формировании 30 полков регулярной армии путем призыва "даточных", то есть рекрутов, от определенного числа дворов. Село Преображенское - вот памятники-то где воздвигать становится центром формирования русской армии. Теперь бы только успеть, чтобы не остаться безоружным, если война грянет.
И спешили. Военная реформа становилась как бы пружиной всей преобразовательной деятельности Петра. Со всех уголков страны в Воронеж сгонялся народ строить флот - явление для России совершенно новое. Там, на воронежских верфях, закладывались не только остовы кораблей российского флота, но и основные направления ее внешней политики на два столетия вперед.
А после воинской реформы Петра, судя по всему, больше беспокоили дела промышленности и торговли. И здесь он, говоря современным языком, замахивается на создание новых, самых современных отраслей промышленности.
Издавна Россия покупала оружие в Голландии, а железо в Швеции. Но разъезжая за границей, Петр понял: полагаться нужно только на себя. К тому же приготовления к войне за испанское наследство сильно взвинтили цены на железо, оружие и другие военные материалы. Значит, и здесь надо поспешать, чтобы прочно стать на собственные ноги.
За считанные годы Петр строит на Урале металлургические заводы. По всей стране создаются государственные фабрики по производству пороха, оружия, сукна, канатов, парусных тканей, кожи и др. 40 таких фабрик стали прообразом мануфактур следующего века, костяком нарождавшейся русской промышленности.
* * *
Все это, в общем, хорошо известно. Неясно другое осознал ли Петр во время своего заграничного путешествия, что развитию экономики и технологии Запад обязан прежде всего раскрепощению человеческого разума. Скорее всего, нет, Но если и осознал, то не принял, Ренессанс и Реформация, создавшие в Европе ту питательную среду, в которой развивались наука и культура, давшие миру новую промышленно-экономическую формацию, России практически не коснулись.
То же и с отношением к человеку. Видел Петр, что в протестантской Европе права человека начинают закрепляться в конституциях или биллях о правах. Но в Россию он вернулся вовсе не с намерением разделить власть с народом или его частью. Наоборот, Петр был убежден, что лично он призван стать движущей силой, мотором грядущих перемен. Не столько образованием и убеждением, сколько силой, а где надо, и кнутом погонит он отсталую нацию к прогрессу.
Поэтому проводимые им государственные реформы носили прагматический характер. Военная реформа, создание промышленности неминуемо требовали от безалаберных московских приказов такого ускорения и продуктивности, какие были им, конечно же, не под силу - ни по своей структуре, ни по людскому составу. И Петр начал постепенное преобразование управленческого аппарата. Затрещали архаичные устои старых приказов, полетели с насиженных десятилетиями мест приказные.
А кем заменить их? Нужны были исполнители энергичные и дело знающие. От общества Петр ждал поддержки своих преобразований, понимания их сути и целей. По этой причине он начинает заботиться о распространении знаний, заведении общеобразовательных и профессионально-технических школ, издает куранты.
Петр хочет пробудить дремлющую Россию. Но, вводя гласность и выборное городское самоуправление, он не столько заботится о свободе и просвещении, сколько хочет подправить фискальную* систему так, чтобы налоги не оседали в бездонных карманах изворовавшихся воевод, а потекли в государственную казну. 30 января 1699 г. издается указ, который предоставляет право торгово-промышленному люду столицы и некоторых городов из-за убытков, которые они терпят от воевод, избирать из своей среды бурмистров - "добрых и привдивых людей". Они ведали бы не только казенными сборами денег, но и судными, гражданскими и торговыми делами.
Но нелегко пробуждалась Россия. Из 70 городов только 11 приняли новые уложения. Остальные ответили, что выбрать в бурмистры им некого, а некоторые еще и добавили, что довольны своими "правдивыми" воеводами.
Но и Петр от своего не отступился - взял и сделал городское самоуправление обязательным. Теперь в Бурмистрову палату, как в кассу, будут поступать налоги с российских городов. Отсюда их легко брать и использовать по его, Петрову, усмотрению, в основном на подготовку к войне.
Он вообще слыл правителем, который раз что задумает, то непременно и сделает - не пожалеет ни сил, ни средств, ни даже жизней. Поэтому любое сопротивление ломал сурово и непреклонно, как просек в чащобе прокладывал. Да еще и приговаривал: "Хотя что добро и надобно, а новое дело, то наши люди без принуждения не сделают". И принуждал, да так, что кости трещали. Это знал Прокофий Богданович, При постройке гавани Таганрога для своего черноморского флота царь десятки тысяч людей положил, но построил.
* * *
Не мог не видеть Прокофий Богданович, что нововведения Петра с первых же дней раскололи Россию пополам. Одни считали его деяния великим злом, а другие - великим благом.
Многие русские люди (и не только из окружения Петра, которых он протащил за собой по загранице, но даже из простонародья) понимали, что обновление России нельзя было отдать постепенной и размеренной работе времени: слишком много его уже было упущено. Поэтому обновление нужно толкать вперед натужно, что есть силы. И такие усилия Петра встречали у них поддержку.
Но доходило до Прокофия Богдановича и другое: необычайное, можно сказать, враждебное сопротивление Петровым нововведениям. Каскад реформ, обрушившихся на Россию, ошеломил современников, привыкших к размеренной, тихой жизни, к кичливому самодовольству - у нас-де порядки от Бога, отцами и дедами освящены. И хотя из каждой прорехи проглядывали отсталость и разгильдяйство, а в теремах, не таясь, хвастали друг перед другом всем привозным, заграничным, которое явнобылосделанолучше, чем свое, домашнее, менять жизненный уклад не хотели - на наш век, мол, хватит.
Поэтому и сопротивление реформам было скрытым. Их взахлеб хвалили вслух, так чтобы мог услышать царь, а потом просто не выполняли. Отсюда облик Петровых реформ - это быстрое, почти молниеносное решение и медленное, на замот, исполнение. Как выразился один из современников Прокофия Богдановича: "Трудится великий монарх, да ничего не успевает, помощников у него мало; он на гору сам-десять тянет, а под гору миллионы тянут: как же его дело скоро будет?"
Хуже всего, что народ не понимал смысла и целей Петровых реформ. По словам такого тонкого знатока русской истории, как В. О. Ключевский, во время преобразовательной работы Петра народ оставался в тягостном недоумении - что же такое делается на Руси? Нововведения оборачивались для него принудительным трудом, ломкой освященных временем обычаев и верований. И неудивительно, что реформы с самого начала вызвали глухое противодействие основной массы народа.
Той осенью и зимой Россия впервые почувствовала тяжесть Петровой десницы. Может быть, вначале его действия выглядели как разрозненные, сумасбродные и не связанные между собой какой-либо единой мыслью и планом, а порой даже и как шалость державного монарха - что ж, ему было всего 26 лет. Но очень скоро стало очевидно, что все дела его: обрезание бород и рукавов, изменение календаря и денег, пострижение царицы и издевательство над древними ритуалами, создание полков иноземного строя и постройка флота в Воронеже и, наконец, начавшаяся ломка приказов и введение городского самоуправления - четко выстраиваются в одну линию, которую можно обозначить как "борьба со старым, обновление и приведение в движение огромной страны, застывшей в сонном покое инерции и довольства".
ГЛАВА IX ПЕРВЫЕ ПОДВИЖКИ
За дипломатическими хлопотами не заметил Прокофий Богданович, как зима к Карловицам подступила.
"Здесь стоит стужа великая, и дожди, и грязь большая, в прошедших днях были бури и ветры великие, которыми не единократно наметы иаши и палатки посорвало, и деревья переломало, и многие передрало; а потом пришел снег и стужа, а дров взять негде и обогреться нечем... Не стерпя той нужи, польский посол уехал в Петр-Варадын. Только я до совершения дела, при помощи Божей, с своего стану никуда не пойду и дела своего смотрити буду".
Зима и туркам гонор поубавила. Даже строптивый Маврокордато приказал с посыльным передать Возницыну, что студено. Понял, отлично понял Прокофий Богданович, на что намекает хитрый грек, и тотчас послал ему в подарок кафтан свой малинового сукна, подбитый мехом чернобурой лисы, "с нашивкою турскою и пуговицами обнизанными". Однако шубы собольей не послал: "Ведаю, что н примет". А вот вин разных, икры паюсной, спинок осетровых и белужьих послал с чернецом Григорием вдосталь.
Посредников тоже не забыл. С простотой необыкновенной, но, очевидно, характерной для того далекого времени Прокофий Богданович скрупулезно запишет: "Я не для дела, но для любви их к себе и для нынешнего зимнего времени, челом бью им по шубе собольей..." Глядишъ, и переговоры легче пойдут.
Встреча с турецкими послами и вправду должна была состояться со дня на день. Для таких встреч на берегу Дуная уже специальный дом построили. Хоть и не дворец, но весьма достойное сооружение - два этажа, окон много. Внизу большая зала для заседаний, по бокам ее две комнаты для каждой из участвующих в переговорах делегаций, а позади комната для посредников*. Хорошо придумано. Говорят, сам Маврокордато подсказал, как делать, чтобы споров из-за рассадки избежать.
* * *
Первая встреча Возницына с турецкими послами Рами-Магометом и Маврокордато состоялась 9 ноября. Началась она несколько необычно для ревнителей протокола. То ли посредники с турками время не рассчитали, то ли Возницын нарочно задержался, только партнеры по переговорам встречали его стоя. Надо полагать, это было впечатляющее зрелище. Большой и грузный, в длинном до пят кафтане, опушенном серыми соболями, и в высокой шапке с диковинным украшением из хороших алмазов, он не вошел, з вплыл в залу. На шее у него было шесть или семь ожерелий из драгоценных камней. От перстней на пальцах также исходило сияние. Что и говорить, умел форсу напустить Прокофий Богданович. Наверное, тишина стояла, когда следовал он к своему месту, а "по поздравлении" сели все вдруг. Напротив Возницына на скамье разместились оба турецких посла, по правую руку английский посол лорд Пэджет, по левую - голландский посол Яков Колиер. Для толмачества был взят вездесущий "дохтур" Посников, а записывал беседу подьячий Михаил Родостамов.
После общих вступительных слов с обязательным перечислением титулов государей перешли к делу. Возницын сразу же взял быка за рога и заявил о готовности положить в основание будущего мира принцип сохранения за каждой стороной завоеванных земель - кто чем владеет. "И было о том, - докладывает Прокофий Богданович в Москву, - больше часа спору".
Дело в том, что турки, известные как упорные и стойкие переговорщики, прибегли к хитрому маневру. Не отрицая предложенного Возницыным принципа, они как бы обошли его и стали говорить о "приращениях", то есть о возвращении Турции земель, которые отвоевали у них русские. Но Возницын твердо стоял на своем: дескать, слышать ни о чем не хочу, пока тот принцип не будет положен в основу мирного договора.
Делать нечего, турецкие послы, посовещавшись, заявили, что готовы принять тот "фундамент", лишь бы он только их выслушал. Забавно выглядит запись, оставленная Возницыным: "И великий полномочный посол на то им позволил".
Однако дело этим не кончилось, оно только начиналось. "Турские послы почали такую гисторию править, - не без иронии замечает Прокофий Богданович, - от зачала света и до сего дня".
А суть этой "гистории" состояла в том, что 50 лет тому назад, в 1637 году, казаки захватили Азов, но дед Петра, Михаил Федорович, повелел им оставить крепость, дабы не нарушать дружбы между Турцией и Россией. Это, считают турки, создает прецедент и для нынешних переговоров.
Но Прокофий Богданович, пропустив все это мимо ушей, спрашивает, есть ли у них еще что сказать. Тогда турки поднимают вопрос о возвращении лриднепровских городков Казы-Керменя, Таваня и других. Но Возницын, глазом не моргнув, гнет своюлинию: еще что есть? Турки в некотором замешательстве говорят, что о других делах будут говорить, когда получат ответ.
Вот тут-то Прокофий Богданович и выдает им, как говорится, на полную катушку: ни об Азове, ни о приднепровских городах и помыслу у них не должно быть. А за все неправды и разорения, учиненные татарским ханом, русским должна быть безоговорочно уступлена Керчь.
"И тогда турские послы то услышали, в великое изумление пришли, и вдруг во образе своем переменились и друг на друга погля.дя так красны стри, что болши того не возможно быть, и, немало время молчав и с собою шептав, говорили, что они того не чаяли".
Этот город, по их словам, "держит врита всего Черного моря и Крымского острова, и град тот великой и не обмылился (обмолвился) ли он в имени и в ином в чем". Но Прокофий Богданович невозмутимо отвечает, что не "обмылился", так как ночевал в этом городе четыре недели и "знает его без обмылки...". И "турские послы", "оставя все дела, говорили все о Керчи, и было того часа с два".
* * *
Итак, на первом заседании стороны разыграли классический дебют, выдвинув крайние позиции с запросом. На следующей встрече они продолжили эту линию и еще больше ужесточили позиции. Обстановка на конгрессе становилась напряженной - началась война нервов.
Была, правда, попытка придать беседе деловой характер - условились, "оставя лишние речи, говорить краткими словами о прямом деле, потому что пришло время зимнее и друг друга труднить не надобно...". Но турки опять завели долгий и нудный разговор "об основании мира с приращениями" и конкретно об Азове и Керчи. Английский посол-посредник тоже говорил много и все больше в поддержку турецких притязаний, а голландец в основном помалкивал. Тогда Прокофий Богданович компромисс предложил. Если этот спорный вопрос нельзя уладить сейчас, давайте отложим его на будущее, а пока оставим все как есть и заключим перемирие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Да суть-то и не в одежде или бороде. Бог с ними проживем и без них. Но почему такое ожесточение? Не потому ли так яростно ополчился на них Петр, что они представляют весь тот уклад жизни, который он хочет изменить, сломать, переделать. Пусть неясно пока, что ломать, а что строить, зато ясно будет, кто готов идти с Петром, а кто против и кто в кусты прячется. Никак царь команду себе набирает, сторонников и противников метит.
Взять хотя бы ем пьяные забавы. В тот век в Европе пили много и непристойно. Попивали и в России, но с оглядкой и больше по праздникам. Однако среди других нововведенйй царь принес какое-то разухабистое пьянство. Срамные вещи рассказывались о пьяных коллегиях или сумасброднейшем, всешутейшем и всепьянейшем соборе. Ритуал его скрупулезно разработал сам царь. По его приказу запирались все двери, чтобы никто не сбежал, и нещадное пьянство продолжалось по нескольку дней кряду. Значит, и через это надо пройти.
* * *
Но куда более важной, хотя она и не вызывала такого шума и кривотолков, была начавшаяся переделка государственного механизма, которая все явственней проглядывала из разрозненных Петровых действий.
Уже на второй день после прибытия в Москву Петр устроил смотр своим любимым потешным полкам - Преображенскому и Семеновскому. Не понравились ему солдаты; по сравнению с иностранными выглядели неуклюжими, плохо обученными, отсталыми. Начал было им сам упражнения показыватъ, бился, бился - из сил выбился, махнул рукой и поехал недовольный к Лефорту обедать.
Но дела так не оставил: затеял перетряску всей военной машины государства. Новая, регулярная армия иноземного строя, оснащенная новым оружием и боеприпасами, сменит старую стрелецкую вольницу, кормившуюся в московских слободах.
И точно, летом следующего года, возвращаясь в Москву, получит Прокофий Богданович известие: царь издал указ о роспуске всех стрелецких полков. Как так, изумится он, кто же Россию-то защищать будет? Ведь худо-бедно, но это 20 полков. А что остается? Два потешных полка - Преображенский и Семеновский, да два полка нового строя - Гордона и Лефорта. А граница - вон какая... С Турцией, правда, перемирие, но ведь оно шаткое. Тем более Европа к большой войне готовится. Польша неспокойна. На Севере набирает силы молодой шведский король.
Конечно, стрельцы к серьезной войне не способны. Азов показал. И как ответ на эти сомнения - указ 19 ноября о формировании 30 полков регулярной армии путем призыва "даточных", то есть рекрутов, от определенного числа дворов. Село Преображенское - вот памятники-то где воздвигать становится центром формирования русской армии. Теперь бы только успеть, чтобы не остаться безоружным, если война грянет.
И спешили. Военная реформа становилась как бы пружиной всей преобразовательной деятельности Петра. Со всех уголков страны в Воронеж сгонялся народ строить флот - явление для России совершенно новое. Там, на воронежских верфях, закладывались не только остовы кораблей российского флота, но и основные направления ее внешней политики на два столетия вперед.
А после воинской реформы Петра, судя по всему, больше беспокоили дела промышленности и торговли. И здесь он, говоря современным языком, замахивается на создание новых, самых современных отраслей промышленности.
Издавна Россия покупала оружие в Голландии, а железо в Швеции. Но разъезжая за границей, Петр понял: полагаться нужно только на себя. К тому же приготовления к войне за испанское наследство сильно взвинтили цены на железо, оружие и другие военные материалы. Значит, и здесь надо поспешать, чтобы прочно стать на собственные ноги.
За считанные годы Петр строит на Урале металлургические заводы. По всей стране создаются государственные фабрики по производству пороха, оружия, сукна, канатов, парусных тканей, кожи и др. 40 таких фабрик стали прообразом мануфактур следующего века, костяком нарождавшейся русской промышленности.
* * *
Все это, в общем, хорошо известно. Неясно другое осознал ли Петр во время своего заграничного путешествия, что развитию экономики и технологии Запад обязан прежде всего раскрепощению человеческого разума. Скорее всего, нет, Но если и осознал, то не принял, Ренессанс и Реформация, создавшие в Европе ту питательную среду, в которой развивались наука и культура, давшие миру новую промышленно-экономическую формацию, России практически не коснулись.
То же и с отношением к человеку. Видел Петр, что в протестантской Европе права человека начинают закрепляться в конституциях или биллях о правах. Но в Россию он вернулся вовсе не с намерением разделить власть с народом или его частью. Наоборот, Петр был убежден, что лично он призван стать движущей силой, мотором грядущих перемен. Не столько образованием и убеждением, сколько силой, а где надо, и кнутом погонит он отсталую нацию к прогрессу.
Поэтому проводимые им государственные реформы носили прагматический характер. Военная реформа, создание промышленности неминуемо требовали от безалаберных московских приказов такого ускорения и продуктивности, какие были им, конечно же, не под силу - ни по своей структуре, ни по людскому составу. И Петр начал постепенное преобразование управленческого аппарата. Затрещали архаичные устои старых приказов, полетели с насиженных десятилетиями мест приказные.
А кем заменить их? Нужны были исполнители энергичные и дело знающие. От общества Петр ждал поддержки своих преобразований, понимания их сути и целей. По этой причине он начинает заботиться о распространении знаний, заведении общеобразовательных и профессионально-технических школ, издает куранты.
Петр хочет пробудить дремлющую Россию. Но, вводя гласность и выборное городское самоуправление, он не столько заботится о свободе и просвещении, сколько хочет подправить фискальную* систему так, чтобы налоги не оседали в бездонных карманах изворовавшихся воевод, а потекли в государственную казну. 30 января 1699 г. издается указ, который предоставляет право торгово-промышленному люду столицы и некоторых городов из-за убытков, которые они терпят от воевод, избирать из своей среды бурмистров - "добрых и привдивых людей". Они ведали бы не только казенными сборами денег, но и судными, гражданскими и торговыми делами.
Но нелегко пробуждалась Россия. Из 70 городов только 11 приняли новые уложения. Остальные ответили, что выбрать в бурмистры им некого, а некоторые еще и добавили, что довольны своими "правдивыми" воеводами.
Но и Петр от своего не отступился - взял и сделал городское самоуправление обязательным. Теперь в Бурмистрову палату, как в кассу, будут поступать налоги с российских городов. Отсюда их легко брать и использовать по его, Петрову, усмотрению, в основном на подготовку к войне.
Он вообще слыл правителем, который раз что задумает, то непременно и сделает - не пожалеет ни сил, ни средств, ни даже жизней. Поэтому любое сопротивление ломал сурово и непреклонно, как просек в чащобе прокладывал. Да еще и приговаривал: "Хотя что добро и надобно, а новое дело, то наши люди без принуждения не сделают". И принуждал, да так, что кости трещали. Это знал Прокофий Богданович, При постройке гавани Таганрога для своего черноморского флота царь десятки тысяч людей положил, но построил.
* * *
Не мог не видеть Прокофий Богданович, что нововведения Петра с первых же дней раскололи Россию пополам. Одни считали его деяния великим злом, а другие - великим благом.
Многие русские люди (и не только из окружения Петра, которых он протащил за собой по загранице, но даже из простонародья) понимали, что обновление России нельзя было отдать постепенной и размеренной работе времени: слишком много его уже было упущено. Поэтому обновление нужно толкать вперед натужно, что есть силы. И такие усилия Петра встречали у них поддержку.
Но доходило до Прокофия Богдановича и другое: необычайное, можно сказать, враждебное сопротивление Петровым нововведениям. Каскад реформ, обрушившихся на Россию, ошеломил современников, привыкших к размеренной, тихой жизни, к кичливому самодовольству - у нас-де порядки от Бога, отцами и дедами освящены. И хотя из каждой прорехи проглядывали отсталость и разгильдяйство, а в теремах, не таясь, хвастали друг перед другом всем привозным, заграничным, которое явнобылосделанолучше, чем свое, домашнее, менять жизненный уклад не хотели - на наш век, мол, хватит.
Поэтому и сопротивление реформам было скрытым. Их взахлеб хвалили вслух, так чтобы мог услышать царь, а потом просто не выполняли. Отсюда облик Петровых реформ - это быстрое, почти молниеносное решение и медленное, на замот, исполнение. Как выразился один из современников Прокофия Богдановича: "Трудится великий монарх, да ничего не успевает, помощников у него мало; он на гору сам-десять тянет, а под гору миллионы тянут: как же его дело скоро будет?"
Хуже всего, что народ не понимал смысла и целей Петровых реформ. По словам такого тонкого знатока русской истории, как В. О. Ключевский, во время преобразовательной работы Петра народ оставался в тягостном недоумении - что же такое делается на Руси? Нововведения оборачивались для него принудительным трудом, ломкой освященных временем обычаев и верований. И неудивительно, что реформы с самого начала вызвали глухое противодействие основной массы народа.
Той осенью и зимой Россия впервые почувствовала тяжесть Петровой десницы. Может быть, вначале его действия выглядели как разрозненные, сумасбродные и не связанные между собой какой-либо единой мыслью и планом, а порой даже и как шалость державного монарха - что ж, ему было всего 26 лет. Но очень скоро стало очевидно, что все дела его: обрезание бород и рукавов, изменение календаря и денег, пострижение царицы и издевательство над древними ритуалами, создание полков иноземного строя и постройка флота в Воронеже и, наконец, начавшаяся ломка приказов и введение городского самоуправления - четко выстраиваются в одну линию, которую можно обозначить как "борьба со старым, обновление и приведение в движение огромной страны, застывшей в сонном покое инерции и довольства".
ГЛАВА IX ПЕРВЫЕ ПОДВИЖКИ
За дипломатическими хлопотами не заметил Прокофий Богданович, как зима к Карловицам подступила.
"Здесь стоит стужа великая, и дожди, и грязь большая, в прошедших днях были бури и ветры великие, которыми не единократно наметы иаши и палатки посорвало, и деревья переломало, и многие передрало; а потом пришел снег и стужа, а дров взять негде и обогреться нечем... Не стерпя той нужи, польский посол уехал в Петр-Варадын. Только я до совершения дела, при помощи Божей, с своего стану никуда не пойду и дела своего смотрити буду".
Зима и туркам гонор поубавила. Даже строптивый Маврокордато приказал с посыльным передать Возницыну, что студено. Понял, отлично понял Прокофий Богданович, на что намекает хитрый грек, и тотчас послал ему в подарок кафтан свой малинового сукна, подбитый мехом чернобурой лисы, "с нашивкою турскою и пуговицами обнизанными". Однако шубы собольей не послал: "Ведаю, что н примет". А вот вин разных, икры паюсной, спинок осетровых и белужьих послал с чернецом Григорием вдосталь.
Посредников тоже не забыл. С простотой необыкновенной, но, очевидно, характерной для того далекого времени Прокофий Богданович скрупулезно запишет: "Я не для дела, но для любви их к себе и для нынешнего зимнего времени, челом бью им по шубе собольей..." Глядишъ, и переговоры легче пойдут.
Встреча с турецкими послами и вправду должна была состояться со дня на день. Для таких встреч на берегу Дуная уже специальный дом построили. Хоть и не дворец, но весьма достойное сооружение - два этажа, окон много. Внизу большая зала для заседаний, по бокам ее две комнаты для каждой из участвующих в переговорах делегаций, а позади комната для посредников*. Хорошо придумано. Говорят, сам Маврокордато подсказал, как делать, чтобы споров из-за рассадки избежать.
* * *
Первая встреча Возницына с турецкими послами Рами-Магометом и Маврокордато состоялась 9 ноября. Началась она несколько необычно для ревнителей протокола. То ли посредники с турками время не рассчитали, то ли Возницын нарочно задержался, только партнеры по переговорам встречали его стоя. Надо полагать, это было впечатляющее зрелище. Большой и грузный, в длинном до пят кафтане, опушенном серыми соболями, и в высокой шапке с диковинным украшением из хороших алмазов, он не вошел, з вплыл в залу. На шее у него было шесть или семь ожерелий из драгоценных камней. От перстней на пальцах также исходило сияние. Что и говорить, умел форсу напустить Прокофий Богданович. Наверное, тишина стояла, когда следовал он к своему месту, а "по поздравлении" сели все вдруг. Напротив Возницына на скамье разместились оба турецких посла, по правую руку английский посол лорд Пэджет, по левую - голландский посол Яков Колиер. Для толмачества был взят вездесущий "дохтур" Посников, а записывал беседу подьячий Михаил Родостамов.
После общих вступительных слов с обязательным перечислением титулов государей перешли к делу. Возницын сразу же взял быка за рога и заявил о готовности положить в основание будущего мира принцип сохранения за каждой стороной завоеванных земель - кто чем владеет. "И было о том, - докладывает Прокофий Богданович в Москву, - больше часа спору".
Дело в том, что турки, известные как упорные и стойкие переговорщики, прибегли к хитрому маневру. Не отрицая предложенного Возницыным принципа, они как бы обошли его и стали говорить о "приращениях", то есть о возвращении Турции земель, которые отвоевали у них русские. Но Возницын твердо стоял на своем: дескать, слышать ни о чем не хочу, пока тот принцип не будет положен в основу мирного договора.
Делать нечего, турецкие послы, посовещавшись, заявили, что готовы принять тот "фундамент", лишь бы он только их выслушал. Забавно выглядит запись, оставленная Возницыным: "И великий полномочный посол на то им позволил".
Однако дело этим не кончилось, оно только начиналось. "Турские послы почали такую гисторию править, - не без иронии замечает Прокофий Богданович, - от зачала света и до сего дня".
А суть этой "гистории" состояла в том, что 50 лет тому назад, в 1637 году, казаки захватили Азов, но дед Петра, Михаил Федорович, повелел им оставить крепость, дабы не нарушать дружбы между Турцией и Россией. Это, считают турки, создает прецедент и для нынешних переговоров.
Но Прокофий Богданович, пропустив все это мимо ушей, спрашивает, есть ли у них еще что сказать. Тогда турки поднимают вопрос о возвращении лриднепровских городков Казы-Керменя, Таваня и других. Но Возницын, глазом не моргнув, гнет своюлинию: еще что есть? Турки в некотором замешательстве говорят, что о других делах будут говорить, когда получат ответ.
Вот тут-то Прокофий Богданович и выдает им, как говорится, на полную катушку: ни об Азове, ни о приднепровских городах и помыслу у них не должно быть. А за все неправды и разорения, учиненные татарским ханом, русским должна быть безоговорочно уступлена Керчь.
"И тогда турские послы то услышали, в великое изумление пришли, и вдруг во образе своем переменились и друг на друга погля.дя так красны стри, что болши того не возможно быть, и, немало время молчав и с собою шептав, говорили, что они того не чаяли".
Этот город, по их словам, "держит врита всего Черного моря и Крымского острова, и град тот великой и не обмылился (обмолвился) ли он в имени и в ином в чем". Но Прокофий Богданович невозмутимо отвечает, что не "обмылился", так как ночевал в этом городе четыре недели и "знает его без обмылки...". И "турские послы", "оставя все дела, говорили все о Керчи, и было того часа с два".
* * *
Итак, на первом заседании стороны разыграли классический дебют, выдвинув крайние позиции с запросом. На следующей встрече они продолжили эту линию и еще больше ужесточили позиции. Обстановка на конгрессе становилась напряженной - началась война нервов.
Была, правда, попытка придать беседе деловой характер - условились, "оставя лишние речи, говорить краткими словами о прямом деле, потому что пришло время зимнее и друг друга труднить не надобно...". Но турки опять завели долгий и нудный разговор "об основании мира с приращениями" и конкретно об Азове и Керчи. Английский посол-посредник тоже говорил много и все больше в поддержку турецких притязаний, а голландец в основном помалкивал. Тогда Прокофий Богданович компромисс предложил. Если этот спорный вопрос нельзя уладить сейчас, давайте отложим его на будущее, а пока оставим все как есть и заключим перемирие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19