Действительно, здесь было куда прохладнее, а почва оказалась мягкой, пружинистой из-за невысокой травки и мха. И впрямь самое подходящее место для отдыха, лучше и придумать нельзя! Одни, решив подремать, улеглись на траву, другие, привалившись к стволу дерева, раскрыли книги и погрузились в чтение, кто-то играл в шахматы, кто-то писал, кто-то вполголоса беседовал с приятелями… У большого камня, мшистая поверхность которого кишела муравьями, Николай и Юрий Алмазов увидели внимательно их рассматривающих Якубовича с князем Одоевским и подошли к ним.
– Что, берете уроки общественных наук, глядя на этих зверюшек? – усмехнулся Озарёв.
Якубович, высокий, сухощавый, с выпученными глазами, черными сросшимися бровями и закрученными кверху усами, выпрямился.
– Совершенно верно, – ответил он. – Гляжу на них и думаю: что бы это такое было перед нами – столица муравейского государства или муравьиная каторга…
И нервно захихикал.
Юрий Алмазов бросил на него взгляд через плечо и прошептал, обращаясь к Одоевскому:
– Объясни Николаю, что у тебя за план!
– Вас это действительно интересует? – спросил Одоевский.
– Конечно же! Очень! И мне хотелось бы знать о ваших планах во всех подробностях!
Они помолчали, князь задумался, машинально поглаживая заросший щетиной подбородок тонкой рукой с черными от набившейся туда земли ободками у ногтей. Раскосые глаза излучали нежность. Полные розовые губы поблескивали из-под навесика усов.
– Ох… Пока все это одни лишь фантазии… – вздохнул Одоевский. – Но кое-что уже можно оттуда извлечь! Заметил ли ты, Николай, насколько все солдаты, которых ставят нас охранять, по-доброму к нам расположены? Просто все! Уверяю тебя, в глубине души они нас любят, жалеют, они сочувствуют нам и считают нас более к себе близкими, чем их начальники, потому что сами живут в нужде и забитости. Так почему бы нам не использовать такую благоприятную ситуацию?
– Каким же образом?
– А ты сам прикинь! – подмигнул ему Якубович.
– Нет… даже не представляю…
– До сих пор, – принялся объяснять Одоевский, – те из нас, кто мечтал о побеге, предполагали действовать в одиночку, что неизбежно привело бы к провалу предприятия, иначе и быть не может. Как можно выжить одному на просторах Сибири, в этой пустыне?! Тем более что бурятам обещано вознаграждение за поимку каждого беглого каторжника. Стоит им получить известие о побеге – и они тут же отправятся в погоню за беглецом и унюхают его – не хуже охотничьих собак. Для них это просто очередная торговая сделка – как продажа пушного зверя. Надо быть просто идиотом или уж отчаяться до полной потери рассудка, чтобы искушать судьбу в подобных обстоятельствах. Лучший способ изменить наше положение – действовать, применяя силу.
– Силу?! – изумился Николай.
Якубовича охватил восторг, его лицо исказила гримаса, глаза просто-таки уже выскакивали из орбит, и Озарёву почудилось, будто из них сыплются искры.
– Силой, именно силой, голубчик вы мой! Си-ло-ю! Это же понятно! Если мы восстанем – все сразу – и нападем на сторожевой пост, солдаты не окажут нам ни малейшего сопротивления. С одной стороны – группка неуклюжих парней, с другой – семьдесят или восемьдесят таких мужчин, как мы, почти все бывшие офицеры, людей, жаждущих свободы и яростно прокладывающих к ней дорогу!.. Мы их мигом обезоружим!
– Ну а потом – что? – спросил Николай.
– Бросим в тюрьму Лепарского и его приспешников, запасемся ружьями, пулями, порохом и провизией – так, чтобы хватило на долгое путешествие, погрузим все на телеги и – прощай, Чита!.. Причем совершенно точно, что из ста солдат местного гарнизона половина присоединится к нам… А остальные…
– А остальные, – перебил Якубовича Николай, – помчатся в Иркутск и поднимут тревогу!
– Когда это случится, мы будем уже далеко. А поскольку у нас будет вооруженный и сплоченный отряд, никакие буряты нам не страшны – они попросту не осмелятся нас атаковать!
– Хорошо… А наши жены?
– Их мы, разумеется, увезем с собой! Как же иначе?
Он замолчал, потому что к ним вперевалочку приближался князь Трубецкой. Ему приходилось часто пригибаться – слишком он был высокий, чтобы пройти под свисающими ветками. Трубецкой сильно похудел за прошедшие на каторге годы и теперь – со своим носом-клювом между маленькими глазками – стал как-то особенно похож на птицу. «Про таких говорят: его видно только в профиль…» – невесело усмехнулся про себя Озарёв. Одетый в изношенный до бахромы на подоле и низах рукавов сюртук и пошитые из дрянной ткани штаны с засаленными коленками, с кандалами на ногах, с мешочком у пояса – князь все равно сохранил манеры дворянина.
– Господа, – сказал Сергей Петрович, подойдя к ним, – не выпьете ли со мной чайку? Жена принесла кое-какие лакомства, и мне хотелось бы отведать их в вашей компании…
– Охотно, князь, – ответил Николай.
И прибавил, обращаясь к Одоевскому:
– У тебя интересная идея. Надо будет потом в нашей «казарме» устроить общую дискуссию… Обсудим, если не возражаешь…
Все вслед за князем Трубецким потянулись к полянке, на которой уже дымился старый медный самовар с изрядно помятыми боками и косо поставленной трубой… Румяный и жизнерадостный Иван Пущин накрывал импровизированный «стол». Посуды на всех не хватало, и заменявшие чашки деревянные мисочки передавались из рук в руки. Николай разок отхлебнул теплой, слабо пахнувшей водички, гордо именовавшейся чаем, и передал свою мисочку Юрию Алмазову. Лакомства, о которых говорил князь Трубецкой, были представлены черничным, сливовым и малиновым вареньем. Такие полдники между завтраком и обедом вошли с недавнего времени в обычай у каторжников. С непринужденностью хозяина, приглашающего к столу почетного гостя, Сергей Петрович окликнул дежурного офицера и предложил ему тоже перекусить с ними. Ватрушкин охотно угостился бутербродом. Подлесок был полон движущихся пестрых силуэтов: на одежде арестантов причудливо чередовались пятна света и тени, от этого облаченные в нее люди напоминали гигантские грибы с темными шляпками… Зато когда они выходили на поляну под ослепительное солнце, яркий безжалостный свет полностью – с головы до ног – лишал их каких-либо красок, только цепи сверкали, подобно драгоценностям… Караульный прикончил бутерброд с вареньем, старательно и методично облизал палец за пальцем, начав с мизинца и закончив большим, после чего, почему-то сразу забыв вкус сладкого, нахмурил брови, придавая себе значительности, и рявкнул:
– За работу, господа!
* * *
По возвращении с работы каторжники собрались во дворе острога, ожидая, пока их позовут к ужину, состоявшему обычно из весьма невыразительной похлебки. Холостяки так и остались в центре площадки, а женатые нарочито развязной походкой направились к забору. Высоченные колья, из которых было сделано ограждение, плотники сбили тесно, только кое-где с северной стороны дерево было подтесано и образовались щелочки, через которые и происходили переговоры политических заключенных с их женами. Такие вот у них регулярно происходили свидания. Караульный офицер притворялся, что не замечает маневров, часовые тоже предпочитали смотреть куда-нибудь еще, а не в сторону нарушителей порядка. Хотя, конечно, не миновать было и внезапных приступов властолюбия, когда солдат, обуреваемый рвением или попросту подогретый возлияниями, впадал в ярость и разлучал пары. В любом случае лучше было не предаваться слишком долгой беседе и говорить следовало тихо. Николай Озарёв приближался к месту, где обычно они встречались с Софи. Постепенно все счастливые супруги, один за другим, выстраивались вдоль забора – каждый находил именно свое всегдашнее место безошибочно, арестанты двигались к ограде, как идут хорошо выдрессированные лошади в свои стойла…
Устроившись у довольно широкой щели и заглянув в отверстие, Николай поначалу расстроился. Пространство за забором оказалось пустым. Почему Софи не пришла? Посмотрел налево, направо – все жены вроде бы здесь… Александрина Муравьева силится протиснуть какой-то сверток в узенькую щелку между землей и досками ограды… Похожая на прекрасную креолку Мария Волконская кокетничает, стоя перед глухой на вид стеной… Довольно тучная и потому запыхавшаяся Екатерина Трубецкая принесла с собой складной стульчик и, сидя, болтает с мужем, которому пришлось согнуться вдвое, чтобы ее видеть… От мадам Давыдовой издалека виден лишь краешек юбки… А вот та корзинка, скорее всего, принадлежит Полине Гебль, невесте Анненкова. Модисточка из Парижа, обосновавшаяся в Москве, она благодаря своему упорству преодолела все препятствия, триумфально вышла из всех переделок, какие чинили ей власть и семья Ивана и прибыла в Сибирь, чтобы обвенчаться на каторге с тем, кого любила и за кого мечтала выйти замуж. Хотя Полина оказалась в Чите позже всех декабристок, Софи именно к ней испытывала наибольшую симпатию – может быть, просто потому, что та, как и она сама, была француженкой? Николай хотел было спросить у Полины, почему его жена не пришла сегодня на свидание, но почти сразу же передумал: зачем беспокоить Анненкова и его подругу, зачем мешать влюбленным перешептываться? Он уже решил уйти от забора, когда сердце его чуть не выскочило из груди от радости – Софи уже перешла дорогу и теперь бежала к нему, быстро перебирая ногами и спотыкаясь на каждом ухабе. Внезапно ему почудилось, будто любимое личико уже на таком расстоянии, что можно различить дыхание Софи – нет, не почудилось, она же и впрямь рядом, вот она! Сквозь неровные края бреши между кольями было мало что видно, зато все место занимали глаза… самое главное во внешности молодой женщины… ее глаза – темно-карие, почти черные, жаркие, огромные, светящиеся нежностью, полные сожаления о том, что – «вот так уж случилось»…
– Прости, прости меня, – шептала Софи, – меня задержала Пульхерия, эта ее стирка…
Господи, какая глупость, какая малость! А он-то, как всегда, воображал худшее! Ему стало легче дышать, и он едва слушал, как жена наспех рассказывала ему о каких-то домашних проблемах. Чудо заключалось в том, что она здесь, рядом с ним, так близко, прямо за этим забором. Она – со своим женственным, своим женским телом… И спрашивает, как он провел день. Вместо ответа он шепнул:
– Люблю тебя, Софи!..
Она замолчала, глядя на него удивленно и немного испуганно: с чего вдруг такое признание?
– И я тоже очень тебя люблю, – наконец сказала Софи бархатным своим голосом.
– Еще целый день и целых две ночи ждать!
Николай намекал на их будущую встречу в избушке, где жила Софи: женатым декабристам разрешали навещать под конвоем своих жен два раза в неделю.
Софи покачала головой, взгляд ее опечалился.
– Да, – сказала она. – Послезавтра только.
– Как это не скоро!
– Ужасно не скоро, Николя!
Он всмотрелся в жену более пристально: кажется, она покраснела. Покраснела? Да… Стыдливость Софи, как всегда, вызвала у него восхищение. Он приблизил вытянутые трубочкой губы к вырезанному ножичком отверстию в ограде – специально, чтобы можно было поцеловаться, невзирая на эту глухую стену из кольев. Плотно прижавшись лицом к забору, он уже не видел ничего, но чувствовал на губах… свежесть воздуха.
– Родная моя! Дорогая! – бормотал Озарёв.
Софи долго не отвечала ему. А потом он ощутил на губах пылкую ласку. Его окутало горячее, ароматное дыхание. Ему померещилось, будто он в гробу, и эта точка соприкосновения губ – единственная связь его с миром живых, единственное место, где его плоть может слиться с плотью его жены… Увы, как обычно, все кончилось слишком быстро и как-то разом. Лицо Софи отдалилось. Наверное, бедняжка стеснялась столь явного доказательства своей любви, своей тяги к нему на людях. Но разве может он возмущаться ее застенчивостью, такой прелестной, такой естественной для Софи? Он услышал за спиной позвякивание цепей, обернулся. Колодники-холостяки, разбившись на группки, бродили по двору. Притворяясь, будто оживленно беседуют, они то и дело исподтишка поглядывали в сторону ограды. Многим эти свидания женатых собратьев по каторге доставляли истинные страдания: такие от ревности, зависти, подавленного желания, разочарования выглядели изголодавшимися. И вдыхали запах чужого пиршества так жадно, словно надеялись, что им перепадут хотя бы крошки… вот уж истинно «в чужом пиру похмелье»… Но их можно понять: восемь женщин на восемьдесят мужчин! Николай устыдился своего счастья, наблюдая за метаниями этих своих обделенных нежностью товарищей. Его взгляд остановился на одном из них. Юрий Алмазов, заметив, что Николай смотрит на него, вытащил из кармана лист бумаги и помахал им. Ага, ясно: он хочет передать записку! Поскольку политические преступники не имели права на переписку с оставшимися в России близкими, дамы-декабристки служили им не просто почтовыми голубками, они сами за них писали, согласно их указаниям. Таким образом, на каждую десятку осужденных приходилось по добровольной помощнице, Юрий же Алмазов входил в «десятку клиентов» Софи Озарёвой. Впрочем, он вроде бы серьезно влюбился в Софи, и это отнюдь не раздражало Николая, напротив, ему льстило, что его красавица жена пользуется успехом у других мужчин.
– Ничего, что я вас побеспокоил? – спросил Алмазов, подходя к забору.
Николай на минутку уступил ему место.
– Простите меня, ради Бога, мадам, – зашептал Юрий, – но мне бы хотелось отправить еще одно письмо моей матушке. Я совершенно уверен, что предыдущего она не получила. Самое главное я набросал, вот черновик…
– Давайте скорее записку! – поторопила Софи.
– Ах, как мне отблагодарить вас!..
Он просунул сложенную бумагу в щель между досками… и вдруг отпрыгнул в сторону. По ту сторону ограды раздались крики. Николай узнал голос лейтенанта Проказова, который пришел сменить Ватрушкина на посту. Этот Проказов, горький пьянчужка и тупица, выслужился до офицерского чина, надзирая за уголовниками, и не желал мириться с тем, что на Нерчинских рудниках, где содержатся только политические преступники, установлен куда более терпимый режим, чем в других местах. Стоило вышеназванному пропойце выпить лишнего, он начинал придираться к любой ерунде, мог позволить себе какую угодно наглую выходку. Снова приклеившись глазом к щели в ограде, Николай увидел, как приближается эта красномордая буря. При виде Проказова испуганные дамы поскорее отошли от забора, княгиня Трубецкая даже чуть не упала, вскакивая со своего складного стульчика. Низенький, пузатый, весь поросший рыжей шерстью «надсмотрщик», ставший причиной столь беспорядочного бегства, сперва замер на полпути, но, тут же сориентировавшись, бросился к Софи и вырвал у нее из рук бумагу, которую та не успела припрятать.
– Это письмо принадлежит мне, месье! – закричала Софи. – Извольте немедленно вернуть мне его!
– Я не обязан исполнять распоряжения жен каторжников! – рявкнул в ответ Проказов.
– Я пожалуюсь генералу Лепарскому!
– Попробуйте только пасть раззявить, живо начнете кровью исходить под кнутом!
Он схватил Софи за руку и принялся коленом грубо подталкивать женщину вперед.
– Оставьте, оставьте меня, – чуть не простонала она.
– Нет уж, ты у меня еще попляшешь! Ты у меня пойдешь, куда надо! Шлюха французская!
Николай, убиваясь из-за того, что не может прийти на помощь жене, в бешенстве колотил сжатыми в кулаки руками по забору и орал:
– Лейтенант Проказов! Вы негодяй и мерзавец! Вы позорите свой мундир!
Словно получив пощечину, Проказов на мгновение застыл, отпустив руку Софи, но тут же опомнился и медленно хриплым голосом произнес:
– Кто это сказал? Какая подлая шваль решилась говорить со мной так?
Ответом была мертвая тишина. Налитую кровью физиономию Проказова исказила гримаса, он весь дрожал от ненависти и был готов проломить ограду лбом, лишь бы скорее добраться до преступника. Забыв про женщин, он на неверных ногах бросился к караульной будке и три минуты спустя был уже во дворе с шестью солдатами, сопровождавшими его как конвой.
– Ну?! Пусть тот, кто говорил, лучше сам признается! – Лейтенант расставил ноги пошире и тряс кулаками в воздухе. – Ну?!!!
– Ради Бога, не вздумай и пальцем пошевелить! – шепотом взмолился Юрий Алмазов, обращаясь к Николаю.
– Считаю до десяти! – прорычал Проказов.
После счета «десять» ответа тоже не последовало. От этого лейтенант разгневался еще больше:
– Отлично! Так, значит! Что ж, я развяжу вам языки! Если виновный сию же минуту не признается в содеянном, мои люди расстреляют вас всех!
Пьянчуга явно потерял голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
– Что, берете уроки общественных наук, глядя на этих зверюшек? – усмехнулся Озарёв.
Якубович, высокий, сухощавый, с выпученными глазами, черными сросшимися бровями и закрученными кверху усами, выпрямился.
– Совершенно верно, – ответил он. – Гляжу на них и думаю: что бы это такое было перед нами – столица муравейского государства или муравьиная каторга…
И нервно захихикал.
Юрий Алмазов бросил на него взгляд через плечо и прошептал, обращаясь к Одоевскому:
– Объясни Николаю, что у тебя за план!
– Вас это действительно интересует? – спросил Одоевский.
– Конечно же! Очень! И мне хотелось бы знать о ваших планах во всех подробностях!
Они помолчали, князь задумался, машинально поглаживая заросший щетиной подбородок тонкой рукой с черными от набившейся туда земли ободками у ногтей. Раскосые глаза излучали нежность. Полные розовые губы поблескивали из-под навесика усов.
– Ох… Пока все это одни лишь фантазии… – вздохнул Одоевский. – Но кое-что уже можно оттуда извлечь! Заметил ли ты, Николай, насколько все солдаты, которых ставят нас охранять, по-доброму к нам расположены? Просто все! Уверяю тебя, в глубине души они нас любят, жалеют, они сочувствуют нам и считают нас более к себе близкими, чем их начальники, потому что сами живут в нужде и забитости. Так почему бы нам не использовать такую благоприятную ситуацию?
– Каким же образом?
– А ты сам прикинь! – подмигнул ему Якубович.
– Нет… даже не представляю…
– До сих пор, – принялся объяснять Одоевский, – те из нас, кто мечтал о побеге, предполагали действовать в одиночку, что неизбежно привело бы к провалу предприятия, иначе и быть не может. Как можно выжить одному на просторах Сибири, в этой пустыне?! Тем более что бурятам обещано вознаграждение за поимку каждого беглого каторжника. Стоит им получить известие о побеге – и они тут же отправятся в погоню за беглецом и унюхают его – не хуже охотничьих собак. Для них это просто очередная торговая сделка – как продажа пушного зверя. Надо быть просто идиотом или уж отчаяться до полной потери рассудка, чтобы искушать судьбу в подобных обстоятельствах. Лучший способ изменить наше положение – действовать, применяя силу.
– Силу?! – изумился Николай.
Якубовича охватил восторг, его лицо исказила гримаса, глаза просто-таки уже выскакивали из орбит, и Озарёву почудилось, будто из них сыплются искры.
– Силой, именно силой, голубчик вы мой! Си-ло-ю! Это же понятно! Если мы восстанем – все сразу – и нападем на сторожевой пост, солдаты не окажут нам ни малейшего сопротивления. С одной стороны – группка неуклюжих парней, с другой – семьдесят или восемьдесят таких мужчин, как мы, почти все бывшие офицеры, людей, жаждущих свободы и яростно прокладывающих к ней дорогу!.. Мы их мигом обезоружим!
– Ну а потом – что? – спросил Николай.
– Бросим в тюрьму Лепарского и его приспешников, запасемся ружьями, пулями, порохом и провизией – так, чтобы хватило на долгое путешествие, погрузим все на телеги и – прощай, Чита!.. Причем совершенно точно, что из ста солдат местного гарнизона половина присоединится к нам… А остальные…
– А остальные, – перебил Якубовича Николай, – помчатся в Иркутск и поднимут тревогу!
– Когда это случится, мы будем уже далеко. А поскольку у нас будет вооруженный и сплоченный отряд, никакие буряты нам не страшны – они попросту не осмелятся нас атаковать!
– Хорошо… А наши жены?
– Их мы, разумеется, увезем с собой! Как же иначе?
Он замолчал, потому что к ним вперевалочку приближался князь Трубецкой. Ему приходилось часто пригибаться – слишком он был высокий, чтобы пройти под свисающими ветками. Трубецкой сильно похудел за прошедшие на каторге годы и теперь – со своим носом-клювом между маленькими глазками – стал как-то особенно похож на птицу. «Про таких говорят: его видно только в профиль…» – невесело усмехнулся про себя Озарёв. Одетый в изношенный до бахромы на подоле и низах рукавов сюртук и пошитые из дрянной ткани штаны с засаленными коленками, с кандалами на ногах, с мешочком у пояса – князь все равно сохранил манеры дворянина.
– Господа, – сказал Сергей Петрович, подойдя к ним, – не выпьете ли со мной чайку? Жена принесла кое-какие лакомства, и мне хотелось бы отведать их в вашей компании…
– Охотно, князь, – ответил Николай.
И прибавил, обращаясь к Одоевскому:
– У тебя интересная идея. Надо будет потом в нашей «казарме» устроить общую дискуссию… Обсудим, если не возражаешь…
Все вслед за князем Трубецким потянулись к полянке, на которой уже дымился старый медный самовар с изрядно помятыми боками и косо поставленной трубой… Румяный и жизнерадостный Иван Пущин накрывал импровизированный «стол». Посуды на всех не хватало, и заменявшие чашки деревянные мисочки передавались из рук в руки. Николай разок отхлебнул теплой, слабо пахнувшей водички, гордо именовавшейся чаем, и передал свою мисочку Юрию Алмазову. Лакомства, о которых говорил князь Трубецкой, были представлены черничным, сливовым и малиновым вареньем. Такие полдники между завтраком и обедом вошли с недавнего времени в обычай у каторжников. С непринужденностью хозяина, приглашающего к столу почетного гостя, Сергей Петрович окликнул дежурного офицера и предложил ему тоже перекусить с ними. Ватрушкин охотно угостился бутербродом. Подлесок был полон движущихся пестрых силуэтов: на одежде арестантов причудливо чередовались пятна света и тени, от этого облаченные в нее люди напоминали гигантские грибы с темными шляпками… Зато когда они выходили на поляну под ослепительное солнце, яркий безжалостный свет полностью – с головы до ног – лишал их каких-либо красок, только цепи сверкали, подобно драгоценностям… Караульный прикончил бутерброд с вареньем, старательно и методично облизал палец за пальцем, начав с мизинца и закончив большим, после чего, почему-то сразу забыв вкус сладкого, нахмурил брови, придавая себе значительности, и рявкнул:
– За работу, господа!
* * *
По возвращении с работы каторжники собрались во дворе острога, ожидая, пока их позовут к ужину, состоявшему обычно из весьма невыразительной похлебки. Холостяки так и остались в центре площадки, а женатые нарочито развязной походкой направились к забору. Высоченные колья, из которых было сделано ограждение, плотники сбили тесно, только кое-где с северной стороны дерево было подтесано и образовались щелочки, через которые и происходили переговоры политических заключенных с их женами. Такие вот у них регулярно происходили свидания. Караульный офицер притворялся, что не замечает маневров, часовые тоже предпочитали смотреть куда-нибудь еще, а не в сторону нарушителей порядка. Хотя, конечно, не миновать было и внезапных приступов властолюбия, когда солдат, обуреваемый рвением или попросту подогретый возлияниями, впадал в ярость и разлучал пары. В любом случае лучше было не предаваться слишком долгой беседе и говорить следовало тихо. Николай Озарёв приближался к месту, где обычно они встречались с Софи. Постепенно все счастливые супруги, один за другим, выстраивались вдоль забора – каждый находил именно свое всегдашнее место безошибочно, арестанты двигались к ограде, как идут хорошо выдрессированные лошади в свои стойла…
Устроившись у довольно широкой щели и заглянув в отверстие, Николай поначалу расстроился. Пространство за забором оказалось пустым. Почему Софи не пришла? Посмотрел налево, направо – все жены вроде бы здесь… Александрина Муравьева силится протиснуть какой-то сверток в узенькую щелку между землей и досками ограды… Похожая на прекрасную креолку Мария Волконская кокетничает, стоя перед глухой на вид стеной… Довольно тучная и потому запыхавшаяся Екатерина Трубецкая принесла с собой складной стульчик и, сидя, болтает с мужем, которому пришлось согнуться вдвое, чтобы ее видеть… От мадам Давыдовой издалека виден лишь краешек юбки… А вот та корзинка, скорее всего, принадлежит Полине Гебль, невесте Анненкова. Модисточка из Парижа, обосновавшаяся в Москве, она благодаря своему упорству преодолела все препятствия, триумфально вышла из всех переделок, какие чинили ей власть и семья Ивана и прибыла в Сибирь, чтобы обвенчаться на каторге с тем, кого любила и за кого мечтала выйти замуж. Хотя Полина оказалась в Чите позже всех декабристок, Софи именно к ней испытывала наибольшую симпатию – может быть, просто потому, что та, как и она сама, была француженкой? Николай хотел было спросить у Полины, почему его жена не пришла сегодня на свидание, но почти сразу же передумал: зачем беспокоить Анненкова и его подругу, зачем мешать влюбленным перешептываться? Он уже решил уйти от забора, когда сердце его чуть не выскочило из груди от радости – Софи уже перешла дорогу и теперь бежала к нему, быстро перебирая ногами и спотыкаясь на каждом ухабе. Внезапно ему почудилось, будто любимое личико уже на таком расстоянии, что можно различить дыхание Софи – нет, не почудилось, она же и впрямь рядом, вот она! Сквозь неровные края бреши между кольями было мало что видно, зато все место занимали глаза… самое главное во внешности молодой женщины… ее глаза – темно-карие, почти черные, жаркие, огромные, светящиеся нежностью, полные сожаления о том, что – «вот так уж случилось»…
– Прости, прости меня, – шептала Софи, – меня задержала Пульхерия, эта ее стирка…
Господи, какая глупость, какая малость! А он-то, как всегда, воображал худшее! Ему стало легче дышать, и он едва слушал, как жена наспех рассказывала ему о каких-то домашних проблемах. Чудо заключалось в том, что она здесь, рядом с ним, так близко, прямо за этим забором. Она – со своим женственным, своим женским телом… И спрашивает, как он провел день. Вместо ответа он шепнул:
– Люблю тебя, Софи!..
Она замолчала, глядя на него удивленно и немного испуганно: с чего вдруг такое признание?
– И я тоже очень тебя люблю, – наконец сказала Софи бархатным своим голосом.
– Еще целый день и целых две ночи ждать!
Николай намекал на их будущую встречу в избушке, где жила Софи: женатым декабристам разрешали навещать под конвоем своих жен два раза в неделю.
Софи покачала головой, взгляд ее опечалился.
– Да, – сказала она. – Послезавтра только.
– Как это не скоро!
– Ужасно не скоро, Николя!
Он всмотрелся в жену более пристально: кажется, она покраснела. Покраснела? Да… Стыдливость Софи, как всегда, вызвала у него восхищение. Он приблизил вытянутые трубочкой губы к вырезанному ножичком отверстию в ограде – специально, чтобы можно было поцеловаться, невзирая на эту глухую стену из кольев. Плотно прижавшись лицом к забору, он уже не видел ничего, но чувствовал на губах… свежесть воздуха.
– Родная моя! Дорогая! – бормотал Озарёв.
Софи долго не отвечала ему. А потом он ощутил на губах пылкую ласку. Его окутало горячее, ароматное дыхание. Ему померещилось, будто он в гробу, и эта точка соприкосновения губ – единственная связь его с миром живых, единственное место, где его плоть может слиться с плотью его жены… Увы, как обычно, все кончилось слишком быстро и как-то разом. Лицо Софи отдалилось. Наверное, бедняжка стеснялась столь явного доказательства своей любви, своей тяги к нему на людях. Но разве может он возмущаться ее застенчивостью, такой прелестной, такой естественной для Софи? Он услышал за спиной позвякивание цепей, обернулся. Колодники-холостяки, разбившись на группки, бродили по двору. Притворяясь, будто оживленно беседуют, они то и дело исподтишка поглядывали в сторону ограды. Многим эти свидания женатых собратьев по каторге доставляли истинные страдания: такие от ревности, зависти, подавленного желания, разочарования выглядели изголодавшимися. И вдыхали запах чужого пиршества так жадно, словно надеялись, что им перепадут хотя бы крошки… вот уж истинно «в чужом пиру похмелье»… Но их можно понять: восемь женщин на восемьдесят мужчин! Николай устыдился своего счастья, наблюдая за метаниями этих своих обделенных нежностью товарищей. Его взгляд остановился на одном из них. Юрий Алмазов, заметив, что Николай смотрит на него, вытащил из кармана лист бумаги и помахал им. Ага, ясно: он хочет передать записку! Поскольку политические преступники не имели права на переписку с оставшимися в России близкими, дамы-декабристки служили им не просто почтовыми голубками, они сами за них писали, согласно их указаниям. Таким образом, на каждую десятку осужденных приходилось по добровольной помощнице, Юрий же Алмазов входил в «десятку клиентов» Софи Озарёвой. Впрочем, он вроде бы серьезно влюбился в Софи, и это отнюдь не раздражало Николая, напротив, ему льстило, что его красавица жена пользуется успехом у других мужчин.
– Ничего, что я вас побеспокоил? – спросил Алмазов, подходя к забору.
Николай на минутку уступил ему место.
– Простите меня, ради Бога, мадам, – зашептал Юрий, – но мне бы хотелось отправить еще одно письмо моей матушке. Я совершенно уверен, что предыдущего она не получила. Самое главное я набросал, вот черновик…
– Давайте скорее записку! – поторопила Софи.
– Ах, как мне отблагодарить вас!..
Он просунул сложенную бумагу в щель между досками… и вдруг отпрыгнул в сторону. По ту сторону ограды раздались крики. Николай узнал голос лейтенанта Проказова, который пришел сменить Ватрушкина на посту. Этот Проказов, горький пьянчужка и тупица, выслужился до офицерского чина, надзирая за уголовниками, и не желал мириться с тем, что на Нерчинских рудниках, где содержатся только политические преступники, установлен куда более терпимый режим, чем в других местах. Стоило вышеназванному пропойце выпить лишнего, он начинал придираться к любой ерунде, мог позволить себе какую угодно наглую выходку. Снова приклеившись глазом к щели в ограде, Николай увидел, как приближается эта красномордая буря. При виде Проказова испуганные дамы поскорее отошли от забора, княгиня Трубецкая даже чуть не упала, вскакивая со своего складного стульчика. Низенький, пузатый, весь поросший рыжей шерстью «надсмотрщик», ставший причиной столь беспорядочного бегства, сперва замер на полпути, но, тут же сориентировавшись, бросился к Софи и вырвал у нее из рук бумагу, которую та не успела припрятать.
– Это письмо принадлежит мне, месье! – закричала Софи. – Извольте немедленно вернуть мне его!
– Я не обязан исполнять распоряжения жен каторжников! – рявкнул в ответ Проказов.
– Я пожалуюсь генералу Лепарскому!
– Попробуйте только пасть раззявить, живо начнете кровью исходить под кнутом!
Он схватил Софи за руку и принялся коленом грубо подталкивать женщину вперед.
– Оставьте, оставьте меня, – чуть не простонала она.
– Нет уж, ты у меня еще попляшешь! Ты у меня пойдешь, куда надо! Шлюха французская!
Николай, убиваясь из-за того, что не может прийти на помощь жене, в бешенстве колотил сжатыми в кулаки руками по забору и орал:
– Лейтенант Проказов! Вы негодяй и мерзавец! Вы позорите свой мундир!
Словно получив пощечину, Проказов на мгновение застыл, отпустив руку Софи, но тут же опомнился и медленно хриплым голосом произнес:
– Кто это сказал? Какая подлая шваль решилась говорить со мной так?
Ответом была мертвая тишина. Налитую кровью физиономию Проказова исказила гримаса, он весь дрожал от ненависти и был готов проломить ограду лбом, лишь бы скорее добраться до преступника. Забыв про женщин, он на неверных ногах бросился к караульной будке и три минуты спустя был уже во дворе с шестью солдатами, сопровождавшими его как конвой.
– Ну?! Пусть тот, кто говорил, лучше сам признается! – Лейтенант расставил ноги пошире и тряс кулаками в воздухе. – Ну?!!!
– Ради Бога, не вздумай и пальцем пошевелить! – шепотом взмолился Юрий Алмазов, обращаясь к Николаю.
– Считаю до десяти! – прорычал Проказов.
После счета «десять» ответа тоже не последовало. От этого лейтенант разгневался еще больше:
– Отлично! Так, значит! Что ж, я развяжу вам языки! Если виновный сию же минуту не признается в содеянном, мои люди расстреляют вас всех!
Пьянчуга явно потерял голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12