Почти все были бородаты, лохматы, с раскосыми глазами и детскими улыбками. Проходя мимо, молоденькие барышни опускали глаза. Матери семейств крепче прижимали к себе своих малышей. Мужья расправляли плечи, пытаясь принять вид самый воинственный в своих пальто с бархатным воротничком и шляпах с высокой тульей. Время от времени кто-то из них, в стремлении блеснуть перед супругой, обращался к устрашающего вида казаку. Николай и Ипполит прислушались к одному из разговоров, которые нередко заканчивались обменом сувенирами: цепочка для часов против медали, пачка французского табака против русской чарки с эмалью. На другом конце проспекта, где расположились прусские военные, подобного оживления не наблюдалось.
Приятели пересекли Сену и направились к Марсову полю, там, в казармах Эколь милитэр, устроились гвардейские части. Перед въездом дежурили на посту два гиганта из Павловского полка в сверкающих золотом шлемах. На поле стояли французские орудия, русские офицеры проводили их инвентаризацию. Представители национальной гвардии преграждали путь к бочкам с порохом, куда так и норовили проникнуть зеваки. Далее ощетинились верхушками палатки, слышна была немецкая речь. Ощущение растерянности усиливалось по мере приближения к Инвалидам: казалось, это берега не Сены, а Рейна: вились на ветру знамена, раздавались звуки труб, выпятив грудь вперед, словно голуби, сновали туда-сюда прусские офицеры, где-то работала наковальня, мычали коровы, призванные кормить войска… За оградой меж двух старинных пушек сидели солдаты, получившие увечья во время наполеоновских походов, и с грустью взирали на происходящее. Озарёв признался, что ему жаль их, Ипполит возразил:
– Ты сентиментален и полон ложных идей – сочетание самое страшное! Они – прежде всего солдаты, и они умирали здесь от скуки, теперь же счастливы снова приобщиться к суматошной лагерной жизни, даже если это лагерь неприятеля! Сам поймешь, когда состаришься!..
Молодые люди оставили лошадей в Вавилонской казарме и решили прогуляться пешком до Пале-Рояль, провести там вечер. Проходя через сад Тюильри, обнаружили, как и на Елисейских полях, множество народу – будто все жители Парижа бросили работу ради национального праздника: женщины со счастливыми лицами смотрели на своих детишек, которые носились и дрались среди кустов и статуй, нежились на солнышке старики, прятались в тени влюбленные. У каждого выхода из сада стояли часовые – русский солдат и французский гвардеец.
– До чего беззаботны французы, – проворчал Розников. – Посмотри, кажется, будто это они выиграли войну!
– Одно из качеств цивилизованных народов – никогда не чувствовать себя побежденным!
– Так ты считаешь французов исключительно цивилизованными?! Цивилизованнее, например, нас?
Николай подумал, прежде чем ответить:
– Да, в них больше культуры и меньше души, больше ума и меньше чувств. У нас правят инстинкты, у них – разум.
Он вдруг заметил, что те же слова говорил его отец, поддразнивая воспитателя, мсье Лезюра. Тот краснел, цитировал Руссо и Расина, хозяин дома разражался смехом, Мари отводила полные слез глаза, а ее брат втайне жалел несчастного человека, изгнанного революцией из родной страны и вынужденного жить в доме, где эту родину критиковали. Что думал Лезюр теперь, после падения Наполеона, когда во Францию вошли русские и монархия должна быть вот-вот восстановлена? Его ученики выросли, но он остался при их отце своего рода козлом отпущения: старики не расставались, связанные веселой взаимной ненавистью, которая порой сильнее дружбы. Одному необходимо было подчиняться и бояться, другому – главенствовать, унижать, наказывать. Молодой человек живо воображал их дискуссии в гостиной дома в Каштановке: «Что же вы не едете во Францию? Благодаря нам ее границы теперь открыты для вас. – Я уехал бы немедленно, если бы был уверен, что мне вернут мое состояние. – Так у вас есть состояние? Не знал. Сколько деревень? Земли? Скота? – Сударь, ваша ирония неуместна и ранит меня!..» И так без конца! Озарев покачивал головой, словно в такт знакомой мелодии. Каштановка: старый розовый дом с треугольным фронтоном и четырьмя колоннами с облезшей штукатуркой, липы и рой пчел вокруг, платье Мари среди кустов, пустые качели, самовар на деревенском столе и запах варенья, которое кипит в тазах прямо во дворе… «Когда вновь увижу все это?» Голос Ипполита вывел его из задумчивости:
– Что ты думаешь о Париже?
– Потрясающий город!
– Да, конечно, если видеть только площади и проспекты, но здесь столько узких извилистых улочек, грязных, ветхих домов, темных закоулков! Мне больше нравится Петербург! Там, по крайней мере, порядок, основательность, геометрия. И памятники все новые. Проспекты идут под прямыми углами…
– В Москве нет прямых углов, но сколько очарования в этом хаосе! Что-то от нее теперь осталось?
– Наверное, придется заново строить.
– Но лучше, чем была, сделать вряд ли удастся!
Не сговариваясь, приятели разом обернулись на молодую женщину в муслиновом капоте, быстро шагавшую по улице.
– И все же в одном нельзя быть несправедливым по отношению к Франции – здесь самые красивые женщины!
Делясь своими личными наблюдениями, оба сошлись в том, что у француженок живые глаза, самая маленькая в мире ножка, божественная грация, великолепные округлости и что неслучайно они считаются лучшими любовницами. Разговор случился в высшей степени занимательный, они оказались в Пале-Рояль в самом лучшем расположении духа и с надеждой вкусить радостей любви. К несчастью, о том же мечтали и другие офицеры союзных войск: под аркадами и в садах прогуливались люди в военной форме. Женщины недолго оставались в одиночестве: каждой, моложе сорока, с приятным обхождением, немедленно назначалось свидание. Журчание разговоров время от времени прерывали резкие выкрики торговцев напитком из кокосового ореха и водкой. В лавочках, окружавших сад, можно было найти все, что душе угодно: чулки без шва, веера, парики, жемчужные ожерелья, индийские шали, картинки с изображением любовных свиданий.
Осмотрев витрины, Николай и Ипполит зашли в кафе, где были встречены радостными возгласами – четверо офицеров их полка приглашали выпить с ними пунш. После первых стаканов компания разгорячилась. За соседним столиком сидели французы, гражданские, с белыми бантами в петлицах. Они встали, чтобы произнести тост во славу доблестных союзников. Русским не оставалось ничего другого, как выпить за здоровье соседей. Этот обмен любезностями пришелся не по душе нескольким посетителям, устроившимся недалеко от входа: хмурые лица выдавали в них бонапартистов. Один из них, седой, с черной повязкой на глазу, вдруг встал и громко выкрикнул:
– Я поднимаю свой стакан за истинную Францию, которая еще не сказала свое последнее слово!
Русские офицеры переглянулись – заявление не показалось им оскорбительным, но смахивало на провокацию. Розников, плохо переносивший алкоголь, выпучил глаза и промямлил:
– Что? Что он тут говорит? Хочет замарать нашу честь?
– Нет, Ипполит, – сказал Николай, удерживая его за руку. – Уймись. Это их дело, французов.
Но Розников словно пьянел от собственных слов.
– Хочет замарать нашу славу? – повторял он и стучал кулаком по столу. – Не позволю! Не желаю терпеть!
Его успокоили, предложив выпить за Литовский полк. Почти не переводя дыхание, поручик осушил один за другим три стакана. Следом – Николай. Роялисты за соседним столиком восхищенно покачивали головами:
– Вот это да, ну и желудки у них!..
Все мешалось в голове у Озарёва, происходящее различалось с трудом. Внезапно человек с черной повязкой встал и громким голосом стал перечислять победы Наполеона:
– Аустерлиц, Иена, Эйлау, Фридланд…
Когда было произнесено «Москова», Розников вскочил и бросился на него со словами:
– Повторите, мсье!
– Москова! – прокричал тот, размахивая невесть откуда взявшейся дубинкой.
Ипполит от удара осел на пол: по правде говоря, он был так пьян, что свалить его ничего не стоило легким прикосновением. Николай загорелся жаждой мести, жестом приказал товарищам оставаться на местах:
– Оставьте! Этот господин должен получить по заслугам от меня. – И двинулся вперед между столиками с хорошо рассчитанной медлительностью. Сердце билось сильнее, обуреваемое самыми разными чувствами – дружбы, справедливости, патриотизма. Люди молча расступались, выстраиваясь вдоль стен. Наконец, он оказался перед обидчиком, смотревшим на него серым, холодным глазом.
– Я мог бы разрубить вас на куски своей саблей, – сказал Озарёв голосом, в котором слышны были все переполнявшие его чувства, – но для вас это слишком большая честь. Ваши деревенские манеры требуют соответствующего наказания. Бросайте свою дубинку, сразимся голыми руками!
Но мужчина не стал его слушать и вновь замахнулся палкой, Николай рукой успел отразить удар, который немедленно отозвался в лопатке. Сдержав крик боли, он выбросил левый кулак и нанес противнику удар в подбородок, потом еще по лицу, увидел, как повязка сползла, обнажив розовое отверстие, схватил палку и обрушил ее на недруга. Началась рукопашная. Молодой человек был сильнее, француз слабел, будто из него выкачали кровь. Наконец, сопернику удалось припереть его к стене: глаз господина затуманился, изо рта текла струйка крови, он задыхался. Озарёв не мог отказать себе в удовольствии просто стоять рядом, не пользуясь очевидным своим преимуществом. Пару мгновений спустя бонапартист подобрал дубинку, отряхнулся и вышел.
Роялисты ликовали, стакан холодной воды привел Ипполита в чувство. Его товарищ гордился своим подвигом, хотя старался этого не показывать, когда русские и французы подошли к нему, чтобы поздравить. Во рту чувствовался неприятный вкус крови, наверное, разбита губа, но он не помнил, чтобы его ударили по лицу. Господин с белым бантом заказал шампанское.
С этого мгновения Николай уже мало что помнил: обильные возлияния, человек двадцать незнакомцев смеялись и кричали у него в голове. Внезапно появились какие-то женщины: напудренное бело-розовое лицо, дерзкий взгляд, надушенные волосы. Парижская гризетка? Или, скорее, проститутка? Одна, Эльвира, страстно обнимала его и шептала: «Мой казак!» Это раздражало, ведь он гвардеец! Что пытался объяснить ей, оказавшись наедине в какой-то комнате. Но малышка настаивала: «Пусть будет казак!» Молодой человек совсем пал духом. Розников оказался в соседней комнате с подвыпившей брюнеткой с усиками. Он плохо говорил по-французски, через перегородку приятель служил ему переводчиком.
– Эй! Николай! Что она сказала? Ты слышал?
– Да. Ты кажешься ей красивым и таинственным.
– А-а! Спасибо! Знаешь, она мила. У тебя как дела?
– Все порядке! – выдохнул юноша, помогая Эльвире расстегнуть платье.
На самом деле все было ужасно: он изнемогал, губа припухла и кровоточила, голова раскалывалась, пылала, и мучила мысль, хватит ли денег, чтобы расплатиться.
4
Озарёв с жадностью перечитал записку и расцеловал подпись: Дельфина приглашала к себе вечером, ближе к полуночи, на «чай по-английски, совершенно импровизированный». Странный, необычный час встречи только укрепил Николая во мнении, что эта женщина – восхитительнейший враг всякой банальности. Аналогичное приглашение получил и господин де Ламбрефу. В салоне баронессы, несомненно, будет толпа, но тем легче двоим переговорить. Дельфина, конечно, предусмотрела это. Единственное, о чем сожалел молодой человек, – его внешний вид, не слишком подходящий для собраний после вчерашнего происшествия: нижняя губа за ночь распухла еще больше и приобрела синеватый оттенок, на щеке красовалась царапина. Пострадал и мундир – воротник был порван. Впрочем, Антип уверял, что быстро приведет одежду в порядок: усевшись на столе посреди комнаты, он широкими жестами орудовал иголкой и напевал душераздирающий мотив. Хозяин, устроившись перед зеркалом, прикладывал к губе компресс, в надежде, что она приобретет нормальные размеры. Время от времени он поворачивался к «портняжке» и взглядом вопрошал о результатах, тот отрицательно качал головой. Николай вздыхал и возвращался к своему занятию, но через два часа безуспешных стараний сдался.
– Барин, в таком виде вы еще привлекательнее для француженок, – посмеивался Антип. – Да разве они знают, что такое настоящий мужчина? Стоит вам только войти, все ахнут!
Озарёв отказывался поддаться этим увещеваниям:
– Как это глупо! Меня станут расспрашивать, что произошло, откуда эта рана…
– А вы поведаете, как поколотили друга Наполеона, и если они христиане, скажут вам спасибо. Глядите-ка, ваш мундир как новенький! Осталось почистить сапоги и погладить рубашку.
– Ты еще не сделал этого? Но чего же ты ждешь? Должно быть, уже десять!..
Вместе бросились к прачкам, которые убежали, испугавшись нашествия русских. Антип завладел утюгом и принялся за глажку, набирая в рот воды и щедро разбрызгивая ее на рубашку: его физиономия с надутыми щеками воплощала мифологическую аллегорию бури. Терпения приглашенного на свидание было на пределе – решительно, ему не удастся быть вовремя.
Успел. Когда натянул белые перчатки и посмотрелся в зеркало, в запасе оставался еще час. Вид портила только губа да не совсем здоровый цвет лица. Наконец, господин де Ламбрефу собрался тоже, они уселись в коляску. Особняк барона де Шарлаз находился на улице Севр. По дороге граф рассказал, что получил счастливые известия о своей семье – письмо привез из Лиможа их знакомый – дней через восемь его жена и дочь рассчитывали быть в Париже.
– Жаль, напрасно отправил их в провинцию, но все мы были в ужасе и разве могли представить, что столица чудесным образом окажется в целости и сохранности. Жена беспокоилась из-за дочери. Она – наш единственный ребенок, из-за грустных перипетий ее жизни она стала нам еще дороже.
Николаю так хотелось произнести вслух имя любимой женщины, что он с большим чувством сказал:
– Знаю, в тот вечер госпожа де Шарлаз рассказала мне о несчастье, которое постигло вашу дочь.
– А! – сухо рассмеялся Ламбрефу. – Вижу, меня обошли на пути признаний. Что ж, тем хуже для меня и лучше – для вас! Баронесса хорошо знает Софи, они вместе были в монастырском пансионе…
Озарёв удивился: исходя из возраста графа, он воображал его дочь сорокалетней, а она, оказывается, молода! Взволновало его и слово «монастырь» – Дельфину растили монашки. Невероятно! Да, эта женщина – кладезь противоречий.
Коляска подпрыгнула на сточной канавке. Двое слуг устремились навстречу гостям. Николай следовал за господином де Лабрефу, подтянутым и надушенным сильнее обычного. Они поднялись по широкой мраморной лестнице и остановились на пороге гостиной, освещенной огромной люстрой. Здесь стоял еще один слуга – в белых перчатках и напудренном парике, который возглашал имена гостей:
– Граф де Ламбрефу!.. Поручик Озарёв!..
Молодой человек вошел и увидел сияющую Дельфину, рядом ее мужа, жирного, бледного. Их окружало блестящее общество. Николай заметил военные формы: две русских, австрийскую и прусскую. На мгновение испугался – конкуренты. Но русские оказались пожилыми полковниками Семеновского полка – все в орденах, лысые и вовсе не элегантные. Поздоровавшись с ними, он почувствовал себя увереннее и в стремлении очаровать хозяйку, которая переходила от одной группы гостей к другой с видом собственницы, гордой своими приобретениями, старался быть как можно обходительнее и непринужденнее. Дельфина, подойдя ближе, вдруг обнаружила его раны.
Рассмеявшись, он забавно описал свою вылазку в Пале-Рояль. В ответ раздались возгласы одобрения:
– Прелестно! Он очень мил! Похоже, на берегах Невы так же весело, как и на берегах Сены!
Молодые женщины окружили офицера-ровесника, что, казалось, очень нравилось Дельфине, которая то и дело уходила, чтобы встретить новых гостей. Впрочем, ненадолго. Несколько дам – в высшей степени изящных – расспрашивали о нравах его страны: правда ли, что в России есть рабство? Женщины в Санкт-Петербурге одеты так же, как в Париже? Каковы там театры, поэзия, еда, танцы, религия? Он старался представить все в лучшем свете. Особый интерес вызывали традиции православной церкви. Близилась Пасха, Николай рассказал, как после всенощной верующие трижды целуют друг друга в щеку, произнося: «Христос воскресе!» Почему-то это позабавило присутствовавших, а Дельфина заметила:
– Но целуются все-таки близкие родственники?..
– Нет, никто не вправе отказать в пасхальном поцелуе.
– Даже едва знакомая женщина или молодая девушка?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
Приятели пересекли Сену и направились к Марсову полю, там, в казармах Эколь милитэр, устроились гвардейские части. Перед въездом дежурили на посту два гиганта из Павловского полка в сверкающих золотом шлемах. На поле стояли французские орудия, русские офицеры проводили их инвентаризацию. Представители национальной гвардии преграждали путь к бочкам с порохом, куда так и норовили проникнуть зеваки. Далее ощетинились верхушками палатки, слышна была немецкая речь. Ощущение растерянности усиливалось по мере приближения к Инвалидам: казалось, это берега не Сены, а Рейна: вились на ветру знамена, раздавались звуки труб, выпятив грудь вперед, словно голуби, сновали туда-сюда прусские офицеры, где-то работала наковальня, мычали коровы, призванные кормить войска… За оградой меж двух старинных пушек сидели солдаты, получившие увечья во время наполеоновских походов, и с грустью взирали на происходящее. Озарёв признался, что ему жаль их, Ипполит возразил:
– Ты сентиментален и полон ложных идей – сочетание самое страшное! Они – прежде всего солдаты, и они умирали здесь от скуки, теперь же счастливы снова приобщиться к суматошной лагерной жизни, даже если это лагерь неприятеля! Сам поймешь, когда состаришься!..
Молодые люди оставили лошадей в Вавилонской казарме и решили прогуляться пешком до Пале-Рояль, провести там вечер. Проходя через сад Тюильри, обнаружили, как и на Елисейских полях, множество народу – будто все жители Парижа бросили работу ради национального праздника: женщины со счастливыми лицами смотрели на своих детишек, которые носились и дрались среди кустов и статуй, нежились на солнышке старики, прятались в тени влюбленные. У каждого выхода из сада стояли часовые – русский солдат и французский гвардеец.
– До чего беззаботны французы, – проворчал Розников. – Посмотри, кажется, будто это они выиграли войну!
– Одно из качеств цивилизованных народов – никогда не чувствовать себя побежденным!
– Так ты считаешь французов исключительно цивилизованными?! Цивилизованнее, например, нас?
Николай подумал, прежде чем ответить:
– Да, в них больше культуры и меньше души, больше ума и меньше чувств. У нас правят инстинкты, у них – разум.
Он вдруг заметил, что те же слова говорил его отец, поддразнивая воспитателя, мсье Лезюра. Тот краснел, цитировал Руссо и Расина, хозяин дома разражался смехом, Мари отводила полные слез глаза, а ее брат втайне жалел несчастного человека, изгнанного революцией из родной страны и вынужденного жить в доме, где эту родину критиковали. Что думал Лезюр теперь, после падения Наполеона, когда во Францию вошли русские и монархия должна быть вот-вот восстановлена? Его ученики выросли, но он остался при их отце своего рода козлом отпущения: старики не расставались, связанные веселой взаимной ненавистью, которая порой сильнее дружбы. Одному необходимо было подчиняться и бояться, другому – главенствовать, унижать, наказывать. Молодой человек живо воображал их дискуссии в гостиной дома в Каштановке: «Что же вы не едете во Францию? Благодаря нам ее границы теперь открыты для вас. – Я уехал бы немедленно, если бы был уверен, что мне вернут мое состояние. – Так у вас есть состояние? Не знал. Сколько деревень? Земли? Скота? – Сударь, ваша ирония неуместна и ранит меня!..» И так без конца! Озарев покачивал головой, словно в такт знакомой мелодии. Каштановка: старый розовый дом с треугольным фронтоном и четырьмя колоннами с облезшей штукатуркой, липы и рой пчел вокруг, платье Мари среди кустов, пустые качели, самовар на деревенском столе и запах варенья, которое кипит в тазах прямо во дворе… «Когда вновь увижу все это?» Голос Ипполита вывел его из задумчивости:
– Что ты думаешь о Париже?
– Потрясающий город!
– Да, конечно, если видеть только площади и проспекты, но здесь столько узких извилистых улочек, грязных, ветхих домов, темных закоулков! Мне больше нравится Петербург! Там, по крайней мере, порядок, основательность, геометрия. И памятники все новые. Проспекты идут под прямыми углами…
– В Москве нет прямых углов, но сколько очарования в этом хаосе! Что-то от нее теперь осталось?
– Наверное, придется заново строить.
– Но лучше, чем была, сделать вряд ли удастся!
Не сговариваясь, приятели разом обернулись на молодую женщину в муслиновом капоте, быстро шагавшую по улице.
– И все же в одном нельзя быть несправедливым по отношению к Франции – здесь самые красивые женщины!
Делясь своими личными наблюдениями, оба сошлись в том, что у француженок живые глаза, самая маленькая в мире ножка, божественная грация, великолепные округлости и что неслучайно они считаются лучшими любовницами. Разговор случился в высшей степени занимательный, они оказались в Пале-Рояль в самом лучшем расположении духа и с надеждой вкусить радостей любви. К несчастью, о том же мечтали и другие офицеры союзных войск: под аркадами и в садах прогуливались люди в военной форме. Женщины недолго оставались в одиночестве: каждой, моложе сорока, с приятным обхождением, немедленно назначалось свидание. Журчание разговоров время от времени прерывали резкие выкрики торговцев напитком из кокосового ореха и водкой. В лавочках, окружавших сад, можно было найти все, что душе угодно: чулки без шва, веера, парики, жемчужные ожерелья, индийские шали, картинки с изображением любовных свиданий.
Осмотрев витрины, Николай и Ипполит зашли в кафе, где были встречены радостными возгласами – четверо офицеров их полка приглашали выпить с ними пунш. После первых стаканов компания разгорячилась. За соседним столиком сидели французы, гражданские, с белыми бантами в петлицах. Они встали, чтобы произнести тост во славу доблестных союзников. Русским не оставалось ничего другого, как выпить за здоровье соседей. Этот обмен любезностями пришелся не по душе нескольким посетителям, устроившимся недалеко от входа: хмурые лица выдавали в них бонапартистов. Один из них, седой, с черной повязкой на глазу, вдруг встал и громко выкрикнул:
– Я поднимаю свой стакан за истинную Францию, которая еще не сказала свое последнее слово!
Русские офицеры переглянулись – заявление не показалось им оскорбительным, но смахивало на провокацию. Розников, плохо переносивший алкоголь, выпучил глаза и промямлил:
– Что? Что он тут говорит? Хочет замарать нашу честь?
– Нет, Ипполит, – сказал Николай, удерживая его за руку. – Уймись. Это их дело, французов.
Но Розников словно пьянел от собственных слов.
– Хочет замарать нашу славу? – повторял он и стучал кулаком по столу. – Не позволю! Не желаю терпеть!
Его успокоили, предложив выпить за Литовский полк. Почти не переводя дыхание, поручик осушил один за другим три стакана. Следом – Николай. Роялисты за соседним столиком восхищенно покачивали головами:
– Вот это да, ну и желудки у них!..
Все мешалось в голове у Озарёва, происходящее различалось с трудом. Внезапно человек с черной повязкой встал и громким голосом стал перечислять победы Наполеона:
– Аустерлиц, Иена, Эйлау, Фридланд…
Когда было произнесено «Москова», Розников вскочил и бросился на него со словами:
– Повторите, мсье!
– Москова! – прокричал тот, размахивая невесть откуда взявшейся дубинкой.
Ипполит от удара осел на пол: по правде говоря, он был так пьян, что свалить его ничего не стоило легким прикосновением. Николай загорелся жаждой мести, жестом приказал товарищам оставаться на местах:
– Оставьте! Этот господин должен получить по заслугам от меня. – И двинулся вперед между столиками с хорошо рассчитанной медлительностью. Сердце билось сильнее, обуреваемое самыми разными чувствами – дружбы, справедливости, патриотизма. Люди молча расступались, выстраиваясь вдоль стен. Наконец, он оказался перед обидчиком, смотревшим на него серым, холодным глазом.
– Я мог бы разрубить вас на куски своей саблей, – сказал Озарёв голосом, в котором слышны были все переполнявшие его чувства, – но для вас это слишком большая честь. Ваши деревенские манеры требуют соответствующего наказания. Бросайте свою дубинку, сразимся голыми руками!
Но мужчина не стал его слушать и вновь замахнулся палкой, Николай рукой успел отразить удар, который немедленно отозвался в лопатке. Сдержав крик боли, он выбросил левый кулак и нанес противнику удар в подбородок, потом еще по лицу, увидел, как повязка сползла, обнажив розовое отверстие, схватил палку и обрушил ее на недруга. Началась рукопашная. Молодой человек был сильнее, француз слабел, будто из него выкачали кровь. Наконец, сопернику удалось припереть его к стене: глаз господина затуманился, изо рта текла струйка крови, он задыхался. Озарёв не мог отказать себе в удовольствии просто стоять рядом, не пользуясь очевидным своим преимуществом. Пару мгновений спустя бонапартист подобрал дубинку, отряхнулся и вышел.
Роялисты ликовали, стакан холодной воды привел Ипполита в чувство. Его товарищ гордился своим подвигом, хотя старался этого не показывать, когда русские и французы подошли к нему, чтобы поздравить. Во рту чувствовался неприятный вкус крови, наверное, разбита губа, но он не помнил, чтобы его ударили по лицу. Господин с белым бантом заказал шампанское.
С этого мгновения Николай уже мало что помнил: обильные возлияния, человек двадцать незнакомцев смеялись и кричали у него в голове. Внезапно появились какие-то женщины: напудренное бело-розовое лицо, дерзкий взгляд, надушенные волосы. Парижская гризетка? Или, скорее, проститутка? Одна, Эльвира, страстно обнимала его и шептала: «Мой казак!» Это раздражало, ведь он гвардеец! Что пытался объяснить ей, оказавшись наедине в какой-то комнате. Но малышка настаивала: «Пусть будет казак!» Молодой человек совсем пал духом. Розников оказался в соседней комнате с подвыпившей брюнеткой с усиками. Он плохо говорил по-французски, через перегородку приятель служил ему переводчиком.
– Эй! Николай! Что она сказала? Ты слышал?
– Да. Ты кажешься ей красивым и таинственным.
– А-а! Спасибо! Знаешь, она мила. У тебя как дела?
– Все порядке! – выдохнул юноша, помогая Эльвире расстегнуть платье.
На самом деле все было ужасно: он изнемогал, губа припухла и кровоточила, голова раскалывалась, пылала, и мучила мысль, хватит ли денег, чтобы расплатиться.
4
Озарёв с жадностью перечитал записку и расцеловал подпись: Дельфина приглашала к себе вечером, ближе к полуночи, на «чай по-английски, совершенно импровизированный». Странный, необычный час встречи только укрепил Николая во мнении, что эта женщина – восхитительнейший враг всякой банальности. Аналогичное приглашение получил и господин де Ламбрефу. В салоне баронессы, несомненно, будет толпа, но тем легче двоим переговорить. Дельфина, конечно, предусмотрела это. Единственное, о чем сожалел молодой человек, – его внешний вид, не слишком подходящий для собраний после вчерашнего происшествия: нижняя губа за ночь распухла еще больше и приобрела синеватый оттенок, на щеке красовалась царапина. Пострадал и мундир – воротник был порван. Впрочем, Антип уверял, что быстро приведет одежду в порядок: усевшись на столе посреди комнаты, он широкими жестами орудовал иголкой и напевал душераздирающий мотив. Хозяин, устроившись перед зеркалом, прикладывал к губе компресс, в надежде, что она приобретет нормальные размеры. Время от времени он поворачивался к «портняжке» и взглядом вопрошал о результатах, тот отрицательно качал головой. Николай вздыхал и возвращался к своему занятию, но через два часа безуспешных стараний сдался.
– Барин, в таком виде вы еще привлекательнее для француженок, – посмеивался Антип. – Да разве они знают, что такое настоящий мужчина? Стоит вам только войти, все ахнут!
Озарёв отказывался поддаться этим увещеваниям:
– Как это глупо! Меня станут расспрашивать, что произошло, откуда эта рана…
– А вы поведаете, как поколотили друга Наполеона, и если они христиане, скажут вам спасибо. Глядите-ка, ваш мундир как новенький! Осталось почистить сапоги и погладить рубашку.
– Ты еще не сделал этого? Но чего же ты ждешь? Должно быть, уже десять!..
Вместе бросились к прачкам, которые убежали, испугавшись нашествия русских. Антип завладел утюгом и принялся за глажку, набирая в рот воды и щедро разбрызгивая ее на рубашку: его физиономия с надутыми щеками воплощала мифологическую аллегорию бури. Терпения приглашенного на свидание было на пределе – решительно, ему не удастся быть вовремя.
Успел. Когда натянул белые перчатки и посмотрелся в зеркало, в запасе оставался еще час. Вид портила только губа да не совсем здоровый цвет лица. Наконец, господин де Ламбрефу собрался тоже, они уселись в коляску. Особняк барона де Шарлаз находился на улице Севр. По дороге граф рассказал, что получил счастливые известия о своей семье – письмо привез из Лиможа их знакомый – дней через восемь его жена и дочь рассчитывали быть в Париже.
– Жаль, напрасно отправил их в провинцию, но все мы были в ужасе и разве могли представить, что столица чудесным образом окажется в целости и сохранности. Жена беспокоилась из-за дочери. Она – наш единственный ребенок, из-за грустных перипетий ее жизни она стала нам еще дороже.
Николаю так хотелось произнести вслух имя любимой женщины, что он с большим чувством сказал:
– Знаю, в тот вечер госпожа де Шарлаз рассказала мне о несчастье, которое постигло вашу дочь.
– А! – сухо рассмеялся Ламбрефу. – Вижу, меня обошли на пути признаний. Что ж, тем хуже для меня и лучше – для вас! Баронесса хорошо знает Софи, они вместе были в монастырском пансионе…
Озарёв удивился: исходя из возраста графа, он воображал его дочь сорокалетней, а она, оказывается, молода! Взволновало его и слово «монастырь» – Дельфину растили монашки. Невероятно! Да, эта женщина – кладезь противоречий.
Коляска подпрыгнула на сточной канавке. Двое слуг устремились навстречу гостям. Николай следовал за господином де Лабрефу, подтянутым и надушенным сильнее обычного. Они поднялись по широкой мраморной лестнице и остановились на пороге гостиной, освещенной огромной люстрой. Здесь стоял еще один слуга – в белых перчатках и напудренном парике, который возглашал имена гостей:
– Граф де Ламбрефу!.. Поручик Озарёв!..
Молодой человек вошел и увидел сияющую Дельфину, рядом ее мужа, жирного, бледного. Их окружало блестящее общество. Николай заметил военные формы: две русских, австрийскую и прусскую. На мгновение испугался – конкуренты. Но русские оказались пожилыми полковниками Семеновского полка – все в орденах, лысые и вовсе не элегантные. Поздоровавшись с ними, он почувствовал себя увереннее и в стремлении очаровать хозяйку, которая переходила от одной группы гостей к другой с видом собственницы, гордой своими приобретениями, старался быть как можно обходительнее и непринужденнее. Дельфина, подойдя ближе, вдруг обнаружила его раны.
Рассмеявшись, он забавно описал свою вылазку в Пале-Рояль. В ответ раздались возгласы одобрения:
– Прелестно! Он очень мил! Похоже, на берегах Невы так же весело, как и на берегах Сены!
Молодые женщины окружили офицера-ровесника, что, казалось, очень нравилось Дельфине, которая то и дело уходила, чтобы встретить новых гостей. Впрочем, ненадолго. Несколько дам – в высшей степени изящных – расспрашивали о нравах его страны: правда ли, что в России есть рабство? Женщины в Санкт-Петербурге одеты так же, как в Париже? Каковы там театры, поэзия, еда, танцы, религия? Он старался представить все в лучшем свете. Особый интерес вызывали традиции православной церкви. Близилась Пасха, Николай рассказал, как после всенощной верующие трижды целуют друг друга в щеку, произнося: «Христос воскресе!» Почему-то это позабавило присутствовавших, а Дельфина заметила:
– Но целуются все-таки близкие родственники?..
– Нет, никто не вправе отказать в пасхальном поцелуе.
– Даже едва знакомая женщина или молодая девушка?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16