это была рослая статная девушка со спокойным взглядом пристальных глаз, с короткой стрижкой, в сером костюме, в туфлях на низком каблуке. Было в ней что-то от исполнительного, подчеркнуто опрощенного комсомольского активиста 20-х годов. Она снимала в прихожей туфли и прислушивалась к голосам - мужскому и женскому, - доносившимся из гостиной, где висели видные через дверной проем портреты.
- Понимаешь, вызывают меня в одно заведение и говорят: "Уважаемый товарищ Лясота, ваша селекция может подождать. Сейчас нам нужно разобраться в художественном наследии проклятого прошлого, то есть определить: что ценно для рабочих и крестьян в качестве произведений искусства, а что есть простые предметы роскоши, которые надо пустить в дело. Поскольку вы бывший художник и активист, ваша помощь тут необходима". И бросили меня как специалиста по искусству на эти коллекции. Ну, скажу тебе - настоящий завал! - рокочет мужской тенорок.
- Побольше бы таких завалов, - отвечает весело женский голос.
Муся входит в гостиную. За столом сидят мать и Филипп Лясота. Он худ и важен - в модных широких галифе, в сверкающих сапогах, с редкой рыжей бороденкой и сухим, высоким, чуть свалившимся набок носом. На столе вино, закуски.
- Добрый вечер, - говорит Муся.
- Рад приветствовать надежду семьи и науки, - кривляется Филипп.
- Муся, самовар на кухне. Горячий еще, - говорит мать. - Нет, ты только подумай, что выкинул Филипп? - обращается к Мусе.
Муся молча проходит на кухню.
- Он зачислил нас в свои родственники. И бумаги выписал.
- Какие бумаги? Что за родственники?
- Поставил вас в свой распределитель на довольствие, - лениво, с победной ухмылкой ответил Филипп.
- Какое еще довольствие? - с раздражением спросила Муся.
- Не беспокойся, за картошкой тебя не пошлют, - сказала Анна Михайловна. - Иди сюда, погляди.
Муся подошла к столу.
- Смотри, что он подарил нам! - Анна Михайловна приставляет к груди сапфировый кулон. Потом раскрыла красную коробочку и вынула широкий, крупного плетения, золотой браслет. - Это тебе.
- Что это значит? - Муся требовательно смотрит на Филиппа.
- Да сущий пустяк... Служебный паек, так сказать.
- Что?!
- Филипп, не ерничай. Я ей все поясню, - сказала Анна Михайловна. Понимаешь, Филипп сейчас работает в разборе конфискованных коллекций. И в качестве оплаты за труд они имеют право получить по одной вещи на каждого члена семьи.
- Это кем же вы изволили меня зачислить? - свирепея, спросила Муся. Сестричкой? Или, может быть, кем-то другим?
- А в нашем департаменте полное равноправие и сестер, и братьев, и жен, и матерей.
- Я не имею чести принадлежать к вашему департаменту. И паек мне ваш не нужен.
Она бросила браслет на стол.
- Пардон, - сказал Филипп. И с огорчением: - Ничего лучшего я изобрести не мог, чтобы помочь семье моего учителя.
- Папу оставьте в покое!
- Ну, чего ты взбеленилась? - набросилась на нее Анна Михайловна. - Ты что, не понимаешь? Это ж проформа. Служебная игра! И больше ничего... Не все ли равно, чем платить - деньгами или пайком?
- Ты можешь получать паек чем угодно и жить как угодно. А меня увольте! - Муся пошла к себе в комнату.
- Вот вам и благодарность! - обиженно развела руками Анна Михайловна. Но браслет взяла и спрятала вместе с сапфировым кулоном в складках платья.
- Но любимую вашу книгу... "Дон Кихот" с рисунками Дорэ, может, примите? - спросил Филипп и взял с дивана роскошное издание.
- Краденого мне не нужно, - сказала Муся с порога.
- Глупенькая, книги не крадут - их умыкают, как девушек.
Утро. Муся сидит за столом, пишет. Входит Анна Михайловна в каком-то странном халате, смахивающем на японское кимоно.
- Надо все-таки объясниться, - говорит она, присаживаясь на стул.
- В чем? - неохотно спрашивает Муся.
- Ты подозреваешь Филиппа бог знает в каких грехах.
- Подозрениями я не занимаюсь. Я не сыщик.
- Послушай, Филипп обыкновенный честный селекционер и по совместительству общественный работник культурного фронта.
- Вот как ты научилась! А еще на каком фронте он был?
- Война - это не его стихия.
- Потому что он - талант? - насмешливо спросила Муся.
- А ты не смейся! Может быть, война как раз и помешала нормальному развитию его таланта.
- Зато теперь он развивается во всем блеске.
- Ты не смеешь так! Он искренне верит в построение новой культуры.
- И присваивает чужие вещи?
- Это же так примитивно... Упрощаешь.
- Ах, ты хочешь обстоятельней? Пожалуйста. Ни в какую новую культуру он не верит. И вообще, новую культуру надо делать чистыми руками. А он служит только одному богу - собственному удовольствию. Сначала в живопись играл таланта не хватило. Потом в селекцию - терпения нет. Теперь играет в культуру. Решил, что выгодней. Пойми ты, все эти несостоявшиеся таланты идут либо в сыщики, либо в шулера. И твой Филипп шулер. Рано или поздно он проиграется!
- Какой же ты жестокий человек. Ты всех душишь своей слепой принципиальностью. Отцу подражаешь? Но, между прочим, он сам жил и других не стеснял.
- Ну, я твою жизнь стеснять не буду. Я ухожу в общежитие.
- Неблагодарная! - Анна Михайловна гневно выходит.
Общежитие студентов Тимирязевки. Муся сбегает по лестнице в вестибюль, на руке у нее полотенце. Навстречу ей Василий Силантьев. Черноволосый смуглый парень лет под тридцать.
- Здравствуйте! Вы что здесь делаете?
- Живу.
- Вы удивительный человек - что не явление, то новая роль. А как же мать?
- Вы слишком любопытный зритель.
- Ага. А полотенце зачем?
- Купаться иду. На пруд.
- Вода холодная. Еще только яблоня зацвела.
- Пока цветет яблоня, пруд чистый. А потом зацветет вода - не искупаешься.
- Разумно. А мне можно с вами?
- Так вода же холодная!
- А что мне, дикому тунгусу, холодная вода? Я с моржами купался.
- А с акулами не пробовали?
- Я могу только с разрешения. Но акулы не моржи, по-тунгусски не понимают, - улыбается Василий.
- Это намек?
- Ну, что вы? Так уж с ходу намекать на ваши зубы? Вы можете когти выпустить.
- Выходит состязание в глупости, - Муся улыбнулась. - Пойдемте лучше купаться.
Яркий солнечный день. Муся и Василий идут по тропинке цветущим садом. Они выходят на берег пруда, поросший раскидистыми ветлами, наклоненными над водой. Муся мгновенно скинула сарафан, и не успел Василий стянуть сапоги, как она уже ласточкой полетела с берега в воду и поплыла по-мужски саженками, потряхивая блестевшей от воды головой.
Василий ловко вскарабкался на наклонную ветлу, стал на толстый сук, балансируя руками, выбрал момент равновесия и, сильно оттолкнувшись, полетел вниз головой. Бух! И надолго пропал под водой.
Муся уже тревожно поглядывала по сторонам, когда он с шумным выдохом, словно кит, вынырнул перед ее лицом.
- Ай! - вскрикнула она от неожиданности.
- Не бойтесь, я не морж.
- Да ну вас! - надула она губы. - Я уж бог знает что подумала.
- Неужели обо мне?
- Да ну вас! - и, резко выкидывая руки, поплыла к берегу.
Василий плыл за ней. Она вышла первой, легла на полотенце, подставив лицо, шею, грудь полуденному солнцу. Он лег рядом.
- Скажите, Василий, может ли талант переродиться под воздействием так называемой среды? И превратиться в обыкновенную серость... приспособленца. Нет, хуже - в пиявку!
- Как вы хотите, чтоб я ответил? По-научному или попросту?
- Как угодно.
- Если человек с умом и честью, то никакая среда его не испортит. А если у негр чести нет, то нет и не было таланта. Потому что талант - это прежде всего искреннее и честное отношение к жизни. Иначе он не сможет верно отразить явления жизни. Какой же это талант?
- Но ведь говорят же - злой гений?!
- Там в основе не талант, а изворотливость.
Муся надела сарафан, но оставалась сидеть, глядя в воду. И Василий сидел. Помолчали.
- Кто-то перед вами оправдывался? На среду сваливал? - спросил Василий.
- Ну, не так чтобы оправдывался... Но намекал.
- Вся штука в том, из чего человек вырос. На какой закваске? Из каких убеждений? Я шесть лет провоевал. Всякое видывал. Но такое, чтобы честный человек да еще талантливый превращался в подлеца - не видел. Такие люди либо ломаются, гибнут, либо выбывают из игры.
- Да. По крайней мере, надо, чтобы так было.
- Именно! Ведь вся ваша селекция построена на этой закономерности выращивать такие разновидности, такие сорта, которые сопротивлялись бы окружающей среде, смогли бы выдержать ее напор. А для этого что берется? спрашивает, улыбаясь, Василий.
- Элита.
- Но не по видовому родству, а по качеству. - Он поднял палец.
- С такой биологической аналогией можно далеко зайти, - усмехнулась и Муся. - Яблоко не далеко падает от яблони. Или - овес рождается от овса, а пес от пса.
- Кстати, мы готовим комплексную экспедицию в Якутию. На целое лето! Ботаники нужны. Поедем с нами? - предложил Василий.
- Попасть в такую экспедицию не просто.
- Я знаком с Вольновым. Хотите, поговорю?
- Я сама с ним знакома...
Он усмехнулся как-то извиняюще:
- Вы все такая же... несговорчивая. Отцовский характер.
- А вы все еще любите в тунгуса играть? Как у отца на практике. У костра потешаться?
Он опять невесело усмехнулся:
- Да нет, я уж натешился. Шесть лет из фронтовой шинели не вылезал.
- У каждого своя война, - сказала она серьезно. - Сколько всего накопилось - и слез, и злобы.
- А я вот встретился с вами и словно в другой век перелетел, в старую жизнь.
- Туда пути заказаны.
Они встали и пошли опять садом. Возле общежития Муся подала ему руку:
- До свидания!
- Подумайте насчет экспедиции.
- Мне думать нечего. Все зависит от начальства.
- Тогда считайте, что вы зачислены.
Муся усмехнулась:
- Значит, до встречи в Якутии.
Вниз по реке Лене плывет старый рыболовецкий карбас, похожий на Ноев ковчег. Члены экспедиции - их пять человек - расположились на палубе. Тут же лежат палатки, рюкзаки, кухонный скарб, теодолитные треноги, ящики с гербариями и коллекциями, весла, сети рыболовецкие и даже лодка.
Муся держится особняком. На ней шаровары, сапоги и брезентовая курточка с капюшоном. Она даже на палубе ухитряется перебирать гербарные сетки, заполнять листы. Из мужчин, кроме Василия, еще трое; все они заросли бородой, и трудно определить, кто из них моложе, кто старше. На них сапоги и такие же, как на Мусе, куртки. Они похожи скорее на рыбаков, чем на ученых.
Худой и важный начальник экспедиции Филипп Лясота, как заправский рыбак, курит трубку. Близко к нему держится завхоз экспедиции Лебедь, ничем не примечательный, разве что диковинной шапкой из нерпичьей шкуры да пухлыми розовыми щеками.
Пятый член экспедиции, коренастый светлобородый Макарьев, лежит, опершись на локоть, и всю дорогу насвистывает. Кажется, ему нет ни до чего дела.
В рулевой будке за штурвалом в обыкновенной кепке старшина этой посудины. Он тянет цигарку и лихо сплевывает в реку через открытое окно. Время от времени он кричит в трубку трюмному:
- Эй, машина! Ты чего там? Спишь или семечки лузгаешь? Прибавь обороты!
Из-за кривуна карбас выходит на широкий плес. На пологом берегу небольшая деревня, узкий клин желтеющих полей глубоко врезается в тайгу.
- Будем приставать? - спрашивает Василий Мусю.
- По мне везде интересно. Как начальство, - она кивает на высокого тощего Лясоту с редкой рыжей бороденкой.
- Филипп, пристанем? - спрашивает Василий.
- Местность глухая, - отвечает тот. - Надо обследовать.
- Кузьмич! - кричит Василий старшине. - Сворачивай в тот затончик за деревню!
Кузьмич грохнул сапогом по обшивке - из трюма высунулась в люк чумазая морда.
- Ты чего? - спросил трюмный.
- Сбавляй обороты! Причаливаем.
Карбас зачихал и стал сворачивать к небольшой деревне.
- Эй, там, на баке! Приготовить швартовы! - крикнул Кузьмич.
Мужчины поднялись и засуетились... Карбас пристал к берегу.
Ржаное поле в Якутии. Рожь невысокая, но колосья полные, как говорится - на подходе. Муся перебирает колоски, срывает изредка и кладет их в мешочек. Рядом с ней стоит крестьянин средних лет, видимо, хозяин поля.
- Да ты рви смелее! Чать, не обедняем, - говорит мужик.
- Мне много не надо. Я выбираю только ярко выраженные колоски.
- А чего их выбирать? Они все хорошо уродились. У меня рука верная где кину, там и вырастет. Значит, для науки собираешь? Что ж там у вас, в Москве, ай ржи не хватает?
- Там есть, да не такая.
- А какая же? Рожь, она рожь и есть.
- Ну, не скажите. Московская рожь тут не вызреет.
- Во-он что! Видать, у московской ржи корень тугой.
- Что? Что?!
- Значит, не способен быстрый оборот давать. Влагу плохо гонит. Она и не успевает напиваться. Вроде пашеницы.
По ручью проходит Василий с ящиком на ремне через плечо.
- А пшеница у вас вызревает? - спрашивает Муся мужика.
- Здесь нет, а на заимке поспевает.
- Далеко ваша заимка?
- В тайге, верст пять по ручью.
- Можно там взять колоски?
- Берите. Я сейчас лошадку запрягу, отвезу.
- Не надо. Мы пешком пройдем, - говорит Василий.
Муся только теперь заметила его, смотрит вопросительно.
- Я уже взял в низовьях образцы почвы, - ответил тот как бы на ее безмолвный вопрос и качнул своим фанерным ящиком. - А теперь там, наверху, возьму. Так что по пути.
Они идут по лесному берегу ручья; чем дальше, тем все гуще тайга, все таинственнее ее темные чащобы, все заманчивее ее незнакомая глубь. Тоненько, скрипуче посвистывают рябчики. Василий свернул в трубочку листок жимолости, положил на язык и засвистел, как рябчик. Вдруг совсем рядом ухнула и заулюлюкала полярная сова.
- Ой, что это? - вздрогнула Муся.
- Леший. Давай руку! Ну?! - Он притянул ее к себе, хотел обнять.
- Не надо! - она вырвалась и пошла впереди.
Василий приотстал, спрятался за толстую сосну и вдруг затянул высоким срывающимся волчьим воем. Муся замерла на ходу, обернулась и, не увидев Василия, пронзительно закричала:
- Ва-а-ася!
- Ай-я-яй-а! - ответил он тихонько, так, словно голос его доносился издалека.
- Ва-а-ася! - закричала она сильнее и помчалась в ту сторону, откуда слышался его слабый голос.
- Вот он я! - Василий вынырнул перед ней из-за ствола сосны, озорной, смеющийся, и поймал ее в объятия.
- Дурак! Идиот!! - чуть не плача, она пыталась вырваться.
- Будешь от меня уходить? А? Будешь? - Он все крепче и крепче прижимал ее к себе.
Она долго и упорно держала его на отдалении, упершись ему в грудь прямыми руками. Наконец не выдержала напряжения, уткнулась лицом в его плечо.
Показалась заимка. Они шли теперь взявшись за руки.
- Уже? - спросила она, глядя на просвет в деревьях.
Залились хриплым утробным брехом собаки. Василий тотчас стал передразнивать их.
- Господи! Какой ты еще ребенок! - сказала она.
- А ты бука.
Возле длинной приземистой избы их встретил очень похожий на того мужика во ржи седой, как лунь, старик. И одет совершенно так же: на нем длинная полотняная рубаха, на ногах желтые улы из рыбьей кожи.
- Здравствуйте, дедушка!
- Здорово живетя! Проходите в избу.
- Мы на часок, за колосками пшеницы. - Муся показала мешочек. - Нам хозяин разрешил.
- Рвитя, рвитя, - сказал дед.
Поле было тут же. Пока Муся и Василий собирали колоски, старик сходил в избу и принес глиняный кувшин медовухи, берестяную кружечку-чумашку да большой кусок копченой медвежатины.
- Подкрепитесь на дорожку-то. Вот медовуха да шматок медвежатины, сказал старик.
- Нам, право, как-то неудобно...
- Спасибо, дед! - сказал Василий, перебивая Мусю и принимая его дары.
- Право же, неудобно, - пыталась урезонить своего напарника Муся.
- А чего ж неудобного? Вон там гумно с навесом, сенцо свежее. И располагайтесь как дома, - сказал старик.
Гумно на лесной опушке - сарай плетневый, молотильный ток, еще не чищенный с прошлогодней поры, омет старой соломы. Василий расстилает в сарае на свежем сене брезентовые куртки, нарезает мясо.
- Ну, как тебе наши якуты-тунгусы?
- Пока мы имеем дело больше все с кержаками, - ответила Муся.
- Они уже вполне объякутились. Смотри - чей продукт? - указывает Василий на медвежатину. - Наш, якутский.
- Ну, такого добра и в России хватает.
- Погоди, вот заберемся в низовья - я тебя там олениной накормлю. Ну, давай за Якутию!
Муся выпила.
- Божественно!
Василий налил себе.
- Во имя твое! - и выпил.
Они потянулись к медвежатине. Василий поймал ее руку, крепко сжал пальцы и притянул к своим губам. Она глядела на него широко открытыми глазами.
- Милая, милая!..
Он стал целовать ее руку, плечо, шею мелкими быстрыми поцелуями. И обнял, сграбастал всю ее и заслонил плечами, спиной, всем телом своим.
И мы видим соломенную крышу, всю в решетниках и в неошкуренных слегах. На краю стрехи сидит пегий зяблик с кирпичной грудкой и заливается:
чо-чо-чо-чок, тур-турс-во-во!
чо-чо-чо-чок, тур-турс-во-во!
В лагерь пришли они в сумерках. На берегу Лены возле самой тайги были натянуты две палатки: маленькая для Муси и большая для мужчин. Филипп Лясота и Макарьев уже сидели возле костра и спорили. На треноге висел большой медный чайник и котел, в котором варилась уха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11