При выходе из кабинета он у самой двери сторонился и, взяв Саню чуть повыше локтей, переводил ее через порог, точно через лужу. Саня чувствовала сильное пожатие его цепких пальцев и рывком старалась высвободить руки. Но Валерий, казалось, совершенно не замечал ее протеста и так же, с ласковой улыбочкой, снисходительно говорил:
– Осторожно, крыльцо ветхое, ступени шаткие, а вы на высоких каблучках…
Сложное чувство испытывала к нему Саня: ее решительной натуре не могли не нравиться сила и ловкость Валерия, та особая уверенность, с которой он что-либо делал или говорил. Но эта ленивая снисходительность… Как знать, может быть, она следствие скрытого неуважения к ней? Саню ничем нельзя было так больно ранить, как неуважением. Оставаясь одна, она часто ворошила запавшие в память фразы Валерия: «Иные цветы всю жизнь цветут, как, между прочим, и люди. Закон!» «У вас большие возможности – автономия! Вам нужна товарищеская поддержка…»
«Что он за человек? Суется со своими наставлениями. Все «закон» да «закон». Прямо ментор какой-то. Поучает меня, как маленькую, – начинала сердиться Саня. – Или прицениться хочет, чего я стою?.. Да и нравлюсь ли я ему?»
Но вот вспомнились другие минуты. Валерий рядом с ней, подпрыгивающий на скамейке в кузове грузовика и продрогший на ветру, она под серым пиджачком Валерия, и вплотную – его глаза, не в снисходительном прищуре, а внимательные, широко раскрытые, в сухом горячем блеске. И Саня ничего определенного не могла подумать о нем. Мысли ее постоянно обрывались, и вспоминалась прогулка по амурским протокам; воображение рисовало хваткие, сильные руки, орудующие веслами, и она почти физически ощущала их цепкое пожатие.
Судьба Санина сложилась так, что она, несмотря на свои двадцать три года, ни разу еще не успела влюбиться. Юность прошла в трудную пору семейных нехваток и неурядиц. Отец не вернулся с войны. Мать работала на бондарном заводишке и по воскресеньям ходила в город покупать недельный запас харчей – пшена, масла, хлеба. Из этого часть выделялась Сане: все аккуратно насыпалось в мешочки, наливалось в бутылочки и укладывалось в рюкзак. Так и уходила Саня в город на ученье с недельным рационом за спиной. Жила она на квартире с подружками из окрестных деревень. У них все было в складчину: и варево, и плата за квартиру, и покупка учебников. Был у Сани еще старший брат, он учился в Минске, в ремесленном училище, и присылал оттуда свои поношенные гимнастерки. В этих гимнастерках и вырастала Саня: они были и ее рабочим платьем, и студенческой формой, и выходным нарядом.
Худенькая, коротко остриженная, с быстрыми бегающими глазами, в великоватой гимнастерке, она и не думала о нежных чарах любви. Ее и звали-то попросту Санькой, как мальчишку. Ей казалось, что все смотрят на нее насмешливо, и она готова была ежеминутно постоять за себя. Резкость в обращении, выработанная годами, отпугивала ее ухажеров, и даже станционные милиционеры, видавшие виды, держались с ней на почтительном расстоянии.
И вот теперь на ее пути встал Валерий, встал неразгаданный, пугающий своей расчетливой хваткостью и влекущий мужской, властной настойчивостью.
Однажды вечером он пришел прямо в дежурку. Саня сидела одна за столом. Она только что отправила поезд, записала в журнал номер жезла и теперь передавала «поездную», то есть докладывала диспетчеру по телефону.
– Сюда нельзя! – строго сказала Саня, кладя телефонную трубку и не отвечая на приветствие Валерия.
– Очень важное дело! – Валерий сел к столу. – Я, кажется, нашел для вас столбы.
– Да? – радостно отозвалась Саня. – Хорошо. Мы сейчас пойдем – мне стрелку надо перевести – и поговорим.
– Да подождите вы, – остановил ее Валерий. – Дайте-ка хоть взглянуть на ваше таинственное дело.
Он по-хозяйски осмотрел помещение. Возле жезловатого аппарата Валерий остановился, послушал с минуту постукивание реле и сказал:
– На прядильный стан похож. У моей бабки в горнице стоял… Забавная штучка, – указал он на селектор и весело подмигнул. – За вашим столом хорошо в любви признаваться.
– Почему? – недоумевая спросила Саня.
– Сразу по селектору все станции услышат. Потом уж никуда не денешься, не отвертишься.
Саня рассмеялась.
– Пойдемте-ка! Ближнюю стрелку перевести надо.
Они вышли. Ночь стояла пасмурная, темная. На путях было пустынно. Стрелочник ушел куда-то далеко в степь, к дальнему семафору. Зеленый огонек его сигнального фонаря одиноко светился, покачиваясь, точно волчий глаз. Валерий крепко держал Саню под руку.
– Так безопаснее, – оправдывался он, – один споткнется – второй поддержит.
Эта маленькая хитрость в другой раз просто рассмешила бы Саню, и она со свойственной ей резкостью сказала бы: «Не валяй дурака. Отцепись!» Но сейчас она непонятно для себя робела перед настойчивостью этого человека и стыдилась оттого, что позволяет ухаживать за собой во время дежурства. А Валерий, ободренный ее молчанием, гладил и пожимал ей пальцы.
– Столбы для вас нашлись, – говорил он, воодушевляясь. – Очень просто. У нас мост хотели строить на луговой дороге через Каменушку. Отменили – на зиму глядя незачем строить. Закон! Теперь заживем, и свет у вас будет, и радио.
Саня слушала его молча и думала о том, что Валерия интересуют не столбы, а совсем другое. Она себя ловила на мысли, что и ее теперь не столько интересуют столбы, которые она так долго искала, сколько то, чего она ждет от него и чего боится.
Когда они подошли к стрелке, Саня отстранила Валерия и взялась за рычаг.
– Давай я тебе помогу, – Валерий схватил ее руку.
– Пусти, не мешай!
Он поймал ее вторую руку, притянул Саню к себе. Она запрокинула лицо и вяло встретила его поцелуй.
– А теперь уходи! – Саня опустилась на рельс и закрыла лицо руками.
Ей вдруг сделалось не по себе, захотелось уйти куда-то, спрятаться, будто она оказалась раздетой и кто-то посмотрел на нее.
– Что с тобой? Ты обиделась? – Валерий наклонился к ней, обнимая ее за плечи.
– Да уйди же ты! – хрипло крикнула Саня.
Он испуганно отпрянул и быстро исчез в темноте.
Она просидела несколько минут неподвижно, и чувство нетерпимости совсем прошло. Теперь ей уже хотелось видеть Валерия, говорить с ним, ласкать его. Да неужто он ушел? Ее внезапно испугала эта мысль. Она вскочила в тревоге, оглядываясь, и неожиданно для себя крикнула:
– Валерий!
Он отозвался совсем рядом, вынырнул из-за какого-то штабеля, так что напугал Саню.
– Ты здесь, оказывается, – только и смогла произнести она.
– Я знал, что ты позовешь.
– Какой ты… умный.
И Саня покорно приникла к нему.
6
Всю эту неделю Саня прожила как в бреду. То чувство, которого она так долго ждала, нахлынуло внезапно. Оно залило ее душу, как в половодье на реке заливает вода не успевший сломаться лед. Больше не было ни сомнений, ни тревожных раздумий, – они опустились на глубину.
Саня не знала, что так же, как несломанный лед обязательно поднимется на поверхность реки, так и сомнения любви, различие взглядов, характеров, совести, погрузившиеся в волны чувства, всплывут обязательно со временем и напомнят о себе.
Саня вся как-то подтянулась и преобразилась даже внешне: не стало тех резких движений, того беспокойного бегающего взгляда: ее серые, прозрачные, как ледок, глаза словно загустели изнутри, стали темнее, мягче. С Валерием они теперь встречались и днем и вечером по нескольку раз и без конца обсуждали подробности предстоящего воскресника, словно в это воскресенье не столбы будут устанавливать, а станет решаться их судьба.
Саня договорилась с начальником звонаревского гарнизона, и тот обещал выделить на воскресник роту солдат. Директор совхоза посулил автомашины для развозки столбов. Сане даже удалось выпросить на городской станции в ресторане две бочки пива.
– Пусть погуляют ребята после праведных трудов.
– Да, да, надо сделать все, чтобы этот день запомнился, – многозначительно произносил Валерий.
Воскресный день выдался на славу: блеклое осеннее солнце, нежный, прозрачный, с холодноватым зеленым оттенком небосклон и легкие серебристые паутинки в головокружительной высоте… Какой необъятный, какой чистый простор! И эта предвестница недалеких морозов – утренняя свежесть; ее пьешь, она отдает живительным ароматом арбуза.
Саня не замечала ни бурой поникшей травы, ни жухлых листьев печально обнаженных лещин. В душе звенела та музыка, что рождалась в этом торжественно-чистом небе; и вольный степной ветер трубил, предвещая приход знакомой и загадочно новой бодрой поры.
Еще ранним утром Саня снова обзвонила всех шефов, напоминая о намеченном воскреснике. «Посмотрим, как мои медведи отзовутся. Поди, из берлог не вылезут», – думала она о станционных работниках. Но, вопреки ее предположениям, они собрались возле дежурки первыми.
– Солнышко небось попарит за день-то, – радостно щурясь и прикрываясь ладонью от лучей, говорил Сергунков.
– Оно, никак, тоже на воскресник вышло, – поддержал его Кузьмин, также прикрываясь пятерней от солнца.
И все, как по команде, стали смотреть на солнце, прикрываясь лопатами, фуражками, ладонями.
Собрались все обитатели станции: и многочисленные домочадцы Сергункова с дородной Степанидой во главе, и Шилохвостов со своей рыхлой шепелявой супругой, которую все звали Ферой, и Крахмалюк с выздоровевшей и все такой же беззаботной Ривой, стрелочники, сторожа. Пришла и Верка-кассирша с лопатой, в хромовых сапожках, и даже губы не забыла подкрасить.
С той памятной прогулки на Амур кассирша стала появляться тщательно одетой, особенно в присутствии Сани и Валерия. Саня принимала этот вызов молчаливо и держалась с ней официально, строго. Впрочем, нельзя было не обратить внимания на ладную Веркину фигуру, на полные красивые икры, обтянутые тонкими голенищами сапог. «Вырядилась. И это называется на работу, – неприязненно отметила про себя Саня. – Ну и шут с ней. Пусть старается для солдат… А наши-то скажи каким гуртом вывалили! – радовалась она, глядя на сослуживцев. – Вот тебе и единоличники!» И в то же время ей было неловко оттого, что она не верила в их энтузиазм и не понимала, откуда он появился.
– Чего, начальник, не ведешь нас? – крикнула глухая Поля, улыбаясь во весь рот. – Ай на солнце греться будем?
– Будто и не рады лишний раз погреться, – ответила Саня, испытующе глядя на собравшихся.
– Хватит, отогрелись, – отозвался Сергунков. – Вон уж зима на дворе.
– Смотри-ка, солдаты! – радостно крикнул Шилохвостов, подымаясь на цыпочки на рельсе. – Ай да Александра Степановна! Сагитировала.
На бугре из-за степного распадка показалась стройная колонна солдат. На плечах вместо винтовок они несли лопаты.
Стоим на страже всегда, всегда…
А если скажет страна труда, –
летела вместе с клубами дорожной пыли эта старая дальневосточная песня над пустынной желто-бурой степью, все выше и выше забираясь в поднебесье, где не было уже ни жаворонков, ни стрижей, где повисли одни лишь паутинки, как следы, оставленные белокрылыми стаями лебедей.
Возле дежурки солдаты сложили лопаты и рассыпались вокруг железнодорожников.
– Нам бы хоть по одной девчонке на отделение… для руководства, – крикнул кто-то звонким тенорком, и по солдатской толпе гульнул заразительный хохот.
– Эй, курносая! – обратился к Верке бровастый сержант. – Тебе сапог не жмет в коленке? Возьми мой кирзовый.
– Я портянки не умею накручивать, – обнажая в улыбке мелкие ровные зубы, отвечала кассирша.
– Не горюй, я тебе покажу, как это делается… Вечерком, потемнее…
И снова по толпе волной ударил хохот, заглушая последние слова сержанта.
– А что, может, и в самом деле разобьете своих людей по нашим бригадам? – предложил Сане подтянутый, щеголеватый лейтенант в сваленной набекрень фуражке. – И вашим легче будет, и нам с вами сподручнее руководить вместе…
– Нет, Александра Степановна, – возразил стоявший Сергунков. – Наши хотят работать отдельно.
– А будут они работать? – Саня покосилась на Сергункова с сомнением.
– Не беспокойтесь, тут дело свое, кровное…
Вскоре подвел небольшую группу ремонтников Чеботарев. Ремонтники жили в полутора километрах, держались особняком и даже воду, которую возили из города, не хотели брать на станции, а заказывали для себя отдельно. У председателя месткома Чеботарева, мужика статного, гульливого, была, старше его самого лет на пять, жена, которая страсть как ревновала мужа ко всем и никуда одного не пускала. Вот и теперь она пришла вместе с ним, оттеснила его тяжелым животом в сторону и потребовала от Сани отдельной работы.
– Мы не хотим за других работать, а свое сделаем. – Она повела крутым плечом и выразительно посмотрела на мужа.
– Да, да, нам бы отдельно, – поспешно подтвердил Чеботарев, кивая курчавой огненной головой.
– Хорошо, будете нагружать столбы на машины, – ответила Саня. – Поедете на грузовиках.
Наконец подъехали совхозные. На первом грузовике в кабине сидел Валерий. Увидев Саню, он встал во весь рост на крыло, сорвал кепку с головы и приветливо замахал. Саня невольно подалась навстречу. Валерий на ходу спрыгнул к ней и, радостный, возбужденный, тиская ее руки, говорил, сверкая белозубой улыбкой:
– Ну как, собралась твоя армия? Закон!
Порывистый ветер трепал на нем расстегнутый ворот голубой рубашки.
– Застегнись, простудишься. – Саня сама стала застегивать на нем рубашку и вдруг, заметив посторонние любопытные взгляды, сильно засмущалась и залилась краской.
– Глупая, – шепнул ей Валерий, – чего ж ты стесняешься?..
Людей быстро разбили на бригады, они разошлись цепочкой по будущей электролинии от совхоза до станции, и работа закипела.
На долю станционных работников отвели четыре ближних столба. Место здесь было низменное, и сразу показалась вода. Вязкий глинистый грунт раскисал, месился под ногами, накрепко засасывая сапоги.
– Ишь проклятая, как расквасилась! – ворчал, сопя, Сергунков и выбрасывал из ямы жидкий, текший с лопаты грунт. – Девки, а ну-ка домой за ведрами!
Дочери Сергункова – одна школьница, вторая замужняя, на сносях. Эта тут же примостилась возле ямы. Младшая вскочила – косички торчком – и бросилась бежать к дому. Степанида копала вместе с мужем, зять ждал своей очереди.
– Николай Петрович, – сказала Саня, подходя, – дайте-ка я попробую.
– Нет, уж вы компануйтесь с другими, а этот столб будет наш, семейный, – и он озорно подмигнул ей своим заплывшим глазом.
Во второй яме такую же глину вместе с Кузьмичом месила Верка-кассирша. Ее маленькие хромовые сапожки по самые ушки были густо заляпаны. Третью обступили Шилохвостовы и Крахмалюки; они были такие же усердные, грязные и веселые. Саня переходила от одной группы к другой, брала лопату, ухарски плевала на ладони, кидала землю и так же, как и все, месила грязь. «Вот тебе и медведи, вот тебе и единоличники, – беспрестанно думала она, удивляясь своим сослуживцам. – Землю-то прямо не роют, а грызут… да один перед другим стараются».
– Николай Петрович! – обратилась она к отдыхавшему Сергункову, не в силах скрыть радостной улыбки. – Смотрите, что наши-то делают! Вот бы всегда так дружно.
Ей не дал договорить Сергунков.
– Ведь для себя стараются, голубушка. Да и дело здесь разумное, понятное. Столбы ставим. Свет! – Он чуть помедлил, иронически прицеливаясь к Сане, и добавил: – Это тебе не фуражка с красным околышком.
Саня снова залилась пунцовой краской, как давеча при Валерии. Ей вспомнилось первое совещание в дежурке, их выжидающие лица и ее собственный строгий начальнический тон. Какой она смешной, должно быть, казалась в их глазах! И эта школьная выходка с форменной фуражкой. «Я оставлю в дежурке свою фуражку… Одну на всех!» – вспомнила Саня свою фразу. И как значительно произнесена была она! «Фуражкой хотела покорить их… Глупая я, глупая!»
– Формой, Александра Степановна, дела не подменишь, – сказал Сергунков, словно отгадав Санины мысли.
– Ну и водкой тоже не подменишь. – Саня сердито свела брови.
– И то правда, – смиренно согласился Сергунков.
Часто по трассе на грузовике проезжал Валерий. Каждый раз он что-то приветливо кричал Сане, но из всех слов до нее отчетливо долетало только заключительное – «Закон!». Он разбивал линию, развозил столбы, а после полудня начал устанавливать их. Они вырастали в голой степи один за другим, как восклицательные знаки; и с каждым новым поднятым столбом для Сани приближались минуты встречи и, как знать, может быть, такие минуты, которые изменят всю ее жизнь.
Теперь Саня видела Валерия в степи; казалось, он не ездил на грузовике, а летал над степью, и его серый расстегнутый пиджачок раскидывался, как крылья.
Последним установили столб Сергункова. Трамбовка в жидком грунте не удалась, и столб осел в сторону, покачнулся. Со всех сторон посыпались шутки:
1 2 3 4 5 6 7