– Правда, она ходила немного сгорбленная и в последнее время плохо ела, но других признаков я не замечал, а может, их просто не было. Однажды, – продолжал он, – я вернулся домой и обнаружил ее мертвой на этой самой скамеечке, – он показал на скамейку перед очагом, – она всегда садилась у огня; вода в чугунке еще не закипела, поэтому я сделал вывод, что смерть наступила недавно, но когда взял ее за руку, она была холодна как лед.
Пока Американец говорил, Онофре открывал дверцы шкафов и выдвигал ящики, с любопытством проверяя их содержимое. Как и все деревенские, его мать никогда ничего не выбрасывала. Дом напоминал лавку старьевщика: он нашел лоскутки старых покрывал, кухонную посуду с дырявым дном или вовсе без него, сломанную прялку, всю изъеденную термитами. И он вспомнил о пережитых ими лишениях, после того как отец оставил их с матерью одних и уехал на Кубу.
– У меня в Барселоне срочные дела, – громко сказал он. – Мне надо ехать.
В Бассоре, сойдя с поезда, он имел глупость спросить у людей на вокзале о дядюшке Тонете, вознице двуколки. Его долго не могли вспомнить, потом кто-то сказал, что он умер много лет назад, и это омрачило его состояние еще больше. Там Онофре нанял открытый шарабан, стоявший теперь напротив дома в окружении кур и цыплят.
– Пора уезжать, – холодно повторил он.
Американец пытался говорить непринужденным, развязным тоном, но слова застревали у него в горле:
– Видишь ли, я тут подумал… – Квохтанье кур и гудение шмелей заполняли тишину и делали ее еще более вязкой. – Я подумал, – отец нерешительно поднял глаза на сына, который никак не поощрял его к продолжению разговора, – а почему бы мне не поехать с тобой в Барселону? Ты ведь знаешь, мне никогда особо не нравилось жить в деревне – я скорее городской житель, тем более сейчас, когда я остался один…
Онофре посмотрел на часы, взял шляпу с тростью и направился к выходу; Американец следовал за ним по пятам.
– Ты ведь знаешь: я умею вести себя в приличном обществе, не мужлан какой-нибудь, не деревенщина, – говорил он, – и ты наверняка сумеешь пристроить меня на работу, а я смогу хоть немного помочь тебе в делах; и потом, если я найду работу, то не буду тебе слишком большой обузой.
Онофре вышел из дома, не сводя застывшего взгляда с шарабана. Кучер задремал в тени смоковницы, над ним летали полчища мух. Увидев Онофре, он тут же вскочил на ноги и побежал к экипажу. Лошадь была взнуздана и готова к отъезду.
– К вашим услугам, – сказал кучер. Это был широкоплечий мужчина с круглой бритой головой. В свое время он сражался на Кубе под предводительством генерала Вейлера.
– У тебя ведь много дел, а я смог бы заниматься детьми. Скоро из Африки вернется Жоан, – продолжал Американец, пытаясь взобраться на козлы, – и тогда все наладится. В Мадриде я разыщу влиятельных людей, пущу в ход старые связи, чтобы он получил освобождение от военной службы, а потом образование.
Кучер взялся за вожжи, снял шарабан с тормоза и взмахнул кнутом. Американец вцепился в щиколотку сына.
– Онофре, заклинаю тебя всем, что тебе дорого, не бросай меня; я не могу жить один, не могу за собой ухаживать, не перенесу эту зиму в одиночестве, не имея рядом никого, с кем перемолвиться словом. Пожалуйста, умоляю тебя, – говорил он.
Онофре засунул руку во внутренний карман пиджака и вытащил все свои карманные деньги; не пересчитывая, он протянул их отцу:
– На это ты сможешь вполне сносно жить, пока не вернется Жоан. – Тот только мотал головой в знак отказа. – Бери. Давай бери, отец, – Онофре нетерпеливо совал их Американцу, – я пришлю еще, когда приеду в Бассору.
Американец подчинился и отпустил его ногу, чтобы принять деньги. Онофре повелительным жестом приказал кучеру ехать, и шарабан тронулся с места в галоп. Его воспоминания нарушил посторонний звук: за окном экипажа маркиза де Ута в свете масляной лампы он увидел чье-то лицо.
– Дон Онофре, можно вас на минутку? Мы обнаружили одного типа – слоняется тут непонятно зачем, – сказала голова.
– Что происходит? – поинтересовался маркиз. Человек, по всей видимости агент Онофре, не
удосужился ответить.
– Оставайся в экипаже на случай, если появится ее величество, – приказал Онофре маркизу, – а я пойду посмотрю, в чем там дело, и сейчас же вернусь.
Он направился вслед за человеком, который держал масляную лампу высоко над головой и освещал дорогу. Обходя связки каната и перепрыгивая через лужи, они приблизились к группе из пяти человек, обступивших плотным кольцом какого-то незнакомца. Последний в стычке потерял очки.
– Оставьте его, – приказал Онофре. – Кто он?
– Не знаем, – отвечали ему. – Мы его обыскали, но оружия не нашли – только перочинный нож.
Онофре Боувила приблизил к чужаку лицо и спросил, как ему удалось проникнуть на причал.
– Это было нетрудно, – ответил предполагаемый шпион, пытаясь расправить сбившийся на сторону пиджак и энергично похлопывая себя по бокам. – Слишком много охраны, а у семи нянек, как известно, дитя без глазу.
По отсутствию иностранного выговора Онофре признал в нарушителе испанца, однако тот не был похож ни на меньшевика, ни на нигилиста, ни на кого другого, кто мог быть заинтересован в покушении на царицу. Онофре спросил, кто он такой и что делал на набережной; неизвестный представился журналистом и назвал свою газету.
– Прогуливаясь по Рамблас, я заметил странные приготовления и предположил, что ожидается прибытие или важной шишки, или какого-нибудь субъекта, которого сильно опасаются власти; мне удалось обмануть охрану и спрятаться за тюками. К несчастью, ваши люди меня обнаружили и слегка потрепали. Что вы собираетесь делать со мной дальше? – спросил он с вызовом в голосе.
– Ничего, абсолютно ничего, – ответил Боувила. – Вы ведь исполняли свой профессиональный долг. Тем не менее я вынужден настоятельно просить вас не писать ни строчки о том, чему вы стали свидетелем. Разумеется, в свою очередь, я готов возместить убытки, причиненные этим плачевным инцидентом.
Онофре вытащил из внутреннего кармана пиджака несколько банкнот, отсчитал три и протянул их журналисту. Тот не принял деньги.
– Я не беру взяток, сеньор! – воскликнул он.
– Это вовсе не взятка, – вкрадчиво возразил Онофре, – просто дружеская услуга. У меня в этом деле сугубо личный интерес.
– Именно так я и напишу в своем репортаже, – произнес журналист угрожающим тоном.
Онофре Боувила ограничился снисходительной улыбкой.
– Оставляю это на ваше усмотрение, – сказал Онофре, – хотя я предпочел бы, чтобы между нами было больше взаимопонимания. Я всегда находил общий язык с журналистами и до сих пор не имел с ними особых проблем; меня зовут Онофре Боувила.
– Ах! Простите великодушно, сеньор Боувила, – сказал журналист. – Как можно было вас не узнать? Я потерял очки в этой стычке… Еще раз простите за то, что я вам тут наговорил, и конечно же вы можете рассчитывать на мое полное молчание.
Первая и последняя публикация о его неблаговидных делах появилась в прессе в сентябре 1903 года, сразу после целой серии непонятных экспроприации, проведенных в барселонском порту в рамках бесчисленных реорганизаций, так и не доведенных до конца. Несколько человек неведомым образом сорвали на этом мероприятии огромный куш. Когда Онофре Боувила прочитал заметку, то послал автору записку: Мне хотелось бы обменяться с вами впечатлениями по известному делу.На что журналист ответил коротко:
Назначьте место и время, но позаботьтесь о том, чтобы встреча состоялась не утром и не в церкви Святого Северо.Этим он откровенно намекал на ловушку, устроенную Жоану Сикарту несколько лет назад и стоившую ему жизни. Онофре Боувила не оскорбился. Бросьте напускать на себя важность, –написал он. – Приходите ко мне в контору в удобное для вас время, и я убежден – мы договоримся.Автор заметки появился на следующий день.
– Назовите цену вашего молчания, и покончим с этим, – сказал ему Онофре. – У меня нет времени.
– А с чего вы решили, что меня можно купить? – спросил тот с усмешкой.
– Вам прекрасно известен способ, каким я улаживаю подобные проблемы, – ответил Онофре. – Иначе вы бы не пришли.
Автор нацарапал несколько цифр на листке бумаги и показал их собеседнику: это была немыслимая сумма – настоящая провокация, рассчитанная на то, чтобы вывести его из себя.
– Вы себя низко цените, – Онофре улыбнулся, – я ожидал большего, вот, возьмите.
Из ящика стола он вытащил объемистый пакет и вручил его писаке. Тот открыл пакет, заглянул в него, помедлил несколько секунд, потом поднялся и, не произнеся ни слова, надел шляпу и быстро вышел из кабинета. Но не успел бедняга добраться до первого поворота, как на него напали четверо неизвестных, отняли у него пакет и вдобавок выгребли из кармана его собственные деньги, которые он прихватил с собой из дома. Затем сломали ему обе ноги.
Когда журналист ушел, Онофре Боувила направился к карете маркиза де Ута, но в этот самый момент пришел в движение кортеж, предназначенный для встречи царицы. Чтобы не попасть под колеса налезавших друг на друга допотопных колымаг, Онофре укрылся за сложенными на причале тюками, а колымаги со скрежетом и визгом покатили мимо. Вдруг из окон одного экипажа высунулись несколько козлиных голов и прошлись бородами по его лицу – пахнуло вонючим духом.
– Какого дьявола делают тут эти бестии? – спросил он, стараясь перекричать их жалобное блеяние.
Приставленный к животным мужик попытался что-то объяснить, но Онофре ничего не понял. Наконец какой-то субъект с опухшим лицом, одетый в венгерку, объяснил ему на плохом французском, что его высочество царевич, сопровождающий мать в поездке, не доверяет качеству молока, которое добавляют ему в чай в чужих странах. Даже козий корм в тюках и тот везли с собой из далеких российских степей. Везли также и любимую обстановку царицы: ее кровать, зеркальные шкафы, диваны, пианино и бюро, сто шесть баулов с одеждой и столько же коробов с обувью и шляпами. Ему пришлось подождать, пока не проедет конвой, и только потом выйти из своего убежища. Однако причал был пуст: в суматохе, намеренно или случайно, но его не подождали. Ботинки, гамаши и отвороты брюк – все было измазано грязью; несколько брызг попало на полы сюртука; цилиндр валялся в куче навоза, и Онофре не стал его оттуда вытаскивать. На Рамблас он взял наемный экипаж и приехал домой. Там он быстро переоделся и сел в свою коляску, спешно запряженную лошадьми из его конюшни. За всеми этими хлопотами ему удалось добраться до отеля «Ритц», когда банкет, организованный им лично и оплаченный из собственного кармана, был уже в разгаре. Онофре побежал к почетному столу, где в окружении радушных хозяев восседали царица, царевич, князь Юсупов и другие именитые гости. Но там для него не нашлось ни свободного стула, ни прибора. Маркиз де Ут, увидев его растерянность, поднялся с места и прошептал ему на ухо:
– Что ты тут торчишь, точно пугало огородное? Твое место за столом номер три.
Онофре Боувила тихо запротестовал:
– Но я хочу сесть рядом с царицей!
– Не мели чепухи, – сказал маркиз свистящим шепотом, явно встревоженный. – Ты не принадлежишь к знати. Неужели ты хочешь оскорбить ее императорское величество?
Сейчас, наблюдая, как краны поднимают с палубы грозные немецкие howitzerи огромные пушки, не использовавшиеся до сих пор ни на одном поле сражения (это были противовоздушные орудия, добытые за астрономическую сумму с оружейных складов Генерального штаба Франции), Онофре вспоминал вышеописанные события. Вид огромных бесформенных тюков заставил его дрожать от удовольствия. Последнее время на его долю выпадало мало радости – он все больше скучал. Длинными вечерами, запершись у себя в библиотеке, окруженный сотнями книг, до которых он и не думал дотрагиваться, он попыхивал гаванской сигарой и с тоской вспоминал сумасшедшие ночи, оставшиеся в далеком прошлом. Он видел себя и Одона Мостасу, о чьей смерти теперь горько сожалел, в борделе: за затуманенными испарениями человеческой плоти стеклами брезжит утренний свет и падает на пустые бутылки, остатки еды, карты и костяшки домино; видел свернувшихся клубочком голых женщин, спавших на полу вдоль стен среди разбросанной по комнате одежды, видел себя и Одона, молодых, пресыщенных любовью, опустошенных неистовством юношеского вожделения, которое не ведает, что творит.
2
Его превосходительство Мухаммед Торрес сильно потел в Мадриде. Привыкший к атлантическим бризам, которые несли прохладу в утопавшие в цветах внутренние дворики его резиденции в Танжере, он задыхался в Восточном дворце, где нашел временное пристанище по дороге из Парижа к себе на родину. Дона Антонио Мауру тошнило от его духов с резким мускусным запахом. До этого момента, благодаря соперничеству между Францией и Англией, султанат умудрялся сохранять зыбкую независимость, но в дело вмешалась Германия, претендовавшая на размещение военно-морских баз по всему марокканскому побережью и открытие рынка для своих мануфактур. Перед лицом непрошеного вторжения обе конкурирующие державы подписали в апреле 1904 года пакт о ненападении, и теперь Франция планировала захват Марокко, намереваясь учинить расправу над султаном и великим визирем и сделать из страны придаток Алжира. Его величество дон Альфонс ХШ с интересом выслушивал жалобы министра иностранных дел султаната, не видя особых сложностей в решении данного вопроса.
– Не поддавайся унынию, мой мальчик, – поучал он.
– Ваше величество необычайно проницательны, – отвечал эмиссар Абдулы Азиса, – но мы не можем отказаться от протектората великой державы, не рискуя троном и даже головой моего господина, его величества султана.
– Ваше мнение, дон Антонио? – спросил король, обращаясь к бывшему председателю совета министров.
Дон Антонио Маура столкнулся с неразрешимой дилеммой: настаивать на испанском присутствии в Африке означало продолжать сидеть на осином гнезде – слишком рискованное предприятие для вконец разоренной страны с тяжелым колониальным наследием; отказаться же от него было равносильно потере права голоса в слаженном хоре наций. Свои соображения он в сжатой форме изложил его величеству.
– Плевать я хотел на все это! – ответил его величество король Испании.
Дон Антонио Маура подхватил его под локоток и утащил в угол, предоставив Мухаммеду Торресу наслаждаться видом монументального диптиха, занимавшего всю стену: на диптихе Юдифь и Саломея взахлеб состязались в кровожадности, похваляясь своими трофеями; изо рта мертвенно-бледных голов Иоанна Крестителя и Олоферна вываливались распухшие языки. Он вспомнил, что Пророк запрещал графическое изображение человека. Пока его превосходительство дивился этому странному обстоятельству, король и председатель совета министров вернулись из своего совещательного угла.
– Его величество ранее придерживался того мнения, что лучше было бы предоставить Марокко его судьбе, – сказал дон Антонио Маура, – но я сумел убедить его в обратном. Великодушие его величества не имеет границ. – Министр изогнулся в тройном поклоне. – Я также посвятил его в остальные детали. Действительно, после того как Испания потеряла Кубу, армия изнывает от безделья, а ничем не занятые военные всегда представляют собой опасность: они скучают, не продвигаются по службе и слишком долго не уходят в отставку. Кроме того, я рассказал его величеству о горнорудных концессиях и вложениях испанского капитала на марокканской территории.
На сей раз министр приложил правую руку к сердцу. Его величество дон Альфонс ХШ, которому к тому времени исполнилось восемнадцать лет, снисходительно похлопал его по плечу.
– Зададим хорошую трепку этому Райсули, – сказал он.
С тех пор прошло пять лет; матери отправляемых в Африку новобранцев вели себя точно так же, как во время войны на Кубе: они появлялись на железнодорожной станции, садились на рельсы и не давали поезду тронуться. Сеньоры из некой католической общины, приходившие на эту же станцию раздавать распятия солдатам, призывали машиниста и кочегара ехать по телам.
– Уж и не знаем, понравится ли солдатикам глядеть, как у них на глазах расчленяют тела их матерей, – говорили те, и все вместе кричали: «Маура, да!» или «Маура, нет!»
Это случилось в тот памятный июльский понедельник 1909 года. Стояла липкая от духоты жара. Испугавшись, что дело примет дурной оборот, маркиз де Ут собственной персоной прибыл в дом Онофре Боувилы.
– Нам конец! – воскликнул он. Его не напомаженные волосы стояли дыбом, галстук развязался и съехал набок. – Губернатор отказывается объявить осадное положение, улицы в руках сброда, церкви пылают в огне, а Мадрид, как водится, оставил нас одних.
Онофре придвинул к нему ящичек из тисненой кожи с гаванскими сигарами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
Пока Американец говорил, Онофре открывал дверцы шкафов и выдвигал ящики, с любопытством проверяя их содержимое. Как и все деревенские, его мать никогда ничего не выбрасывала. Дом напоминал лавку старьевщика: он нашел лоскутки старых покрывал, кухонную посуду с дырявым дном или вовсе без него, сломанную прялку, всю изъеденную термитами. И он вспомнил о пережитых ими лишениях, после того как отец оставил их с матерью одних и уехал на Кубу.
– У меня в Барселоне срочные дела, – громко сказал он. – Мне надо ехать.
В Бассоре, сойдя с поезда, он имел глупость спросить у людей на вокзале о дядюшке Тонете, вознице двуколки. Его долго не могли вспомнить, потом кто-то сказал, что он умер много лет назад, и это омрачило его состояние еще больше. Там Онофре нанял открытый шарабан, стоявший теперь напротив дома в окружении кур и цыплят.
– Пора уезжать, – холодно повторил он.
Американец пытался говорить непринужденным, развязным тоном, но слова застревали у него в горле:
– Видишь ли, я тут подумал… – Квохтанье кур и гудение шмелей заполняли тишину и делали ее еще более вязкой. – Я подумал, – отец нерешительно поднял глаза на сына, который никак не поощрял его к продолжению разговора, – а почему бы мне не поехать с тобой в Барселону? Ты ведь знаешь, мне никогда особо не нравилось жить в деревне – я скорее городской житель, тем более сейчас, когда я остался один…
Онофре посмотрел на часы, взял шляпу с тростью и направился к выходу; Американец следовал за ним по пятам.
– Ты ведь знаешь: я умею вести себя в приличном обществе, не мужлан какой-нибудь, не деревенщина, – говорил он, – и ты наверняка сумеешь пристроить меня на работу, а я смогу хоть немного помочь тебе в делах; и потом, если я найду работу, то не буду тебе слишком большой обузой.
Онофре вышел из дома, не сводя застывшего взгляда с шарабана. Кучер задремал в тени смоковницы, над ним летали полчища мух. Увидев Онофре, он тут же вскочил на ноги и побежал к экипажу. Лошадь была взнуздана и готова к отъезду.
– К вашим услугам, – сказал кучер. Это был широкоплечий мужчина с круглой бритой головой. В свое время он сражался на Кубе под предводительством генерала Вейлера.
– У тебя ведь много дел, а я смог бы заниматься детьми. Скоро из Африки вернется Жоан, – продолжал Американец, пытаясь взобраться на козлы, – и тогда все наладится. В Мадриде я разыщу влиятельных людей, пущу в ход старые связи, чтобы он получил освобождение от военной службы, а потом образование.
Кучер взялся за вожжи, снял шарабан с тормоза и взмахнул кнутом. Американец вцепился в щиколотку сына.
– Онофре, заклинаю тебя всем, что тебе дорого, не бросай меня; я не могу жить один, не могу за собой ухаживать, не перенесу эту зиму в одиночестве, не имея рядом никого, с кем перемолвиться словом. Пожалуйста, умоляю тебя, – говорил он.
Онофре засунул руку во внутренний карман пиджака и вытащил все свои карманные деньги; не пересчитывая, он протянул их отцу:
– На это ты сможешь вполне сносно жить, пока не вернется Жоан. – Тот только мотал головой в знак отказа. – Бери. Давай бери, отец, – Онофре нетерпеливо совал их Американцу, – я пришлю еще, когда приеду в Бассору.
Американец подчинился и отпустил его ногу, чтобы принять деньги. Онофре повелительным жестом приказал кучеру ехать, и шарабан тронулся с места в галоп. Его воспоминания нарушил посторонний звук: за окном экипажа маркиза де Ута в свете масляной лампы он увидел чье-то лицо.
– Дон Онофре, можно вас на минутку? Мы обнаружили одного типа – слоняется тут непонятно зачем, – сказала голова.
– Что происходит? – поинтересовался маркиз. Человек, по всей видимости агент Онофре, не
удосужился ответить.
– Оставайся в экипаже на случай, если появится ее величество, – приказал Онофре маркизу, – а я пойду посмотрю, в чем там дело, и сейчас же вернусь.
Он направился вслед за человеком, который держал масляную лампу высоко над головой и освещал дорогу. Обходя связки каната и перепрыгивая через лужи, они приблизились к группе из пяти человек, обступивших плотным кольцом какого-то незнакомца. Последний в стычке потерял очки.
– Оставьте его, – приказал Онофре. – Кто он?
– Не знаем, – отвечали ему. – Мы его обыскали, но оружия не нашли – только перочинный нож.
Онофре Боувила приблизил к чужаку лицо и спросил, как ему удалось проникнуть на причал.
– Это было нетрудно, – ответил предполагаемый шпион, пытаясь расправить сбившийся на сторону пиджак и энергично похлопывая себя по бокам. – Слишком много охраны, а у семи нянек, как известно, дитя без глазу.
По отсутствию иностранного выговора Онофре признал в нарушителе испанца, однако тот не был похож ни на меньшевика, ни на нигилиста, ни на кого другого, кто мог быть заинтересован в покушении на царицу. Онофре спросил, кто он такой и что делал на набережной; неизвестный представился журналистом и назвал свою газету.
– Прогуливаясь по Рамблас, я заметил странные приготовления и предположил, что ожидается прибытие или важной шишки, или какого-нибудь субъекта, которого сильно опасаются власти; мне удалось обмануть охрану и спрятаться за тюками. К несчастью, ваши люди меня обнаружили и слегка потрепали. Что вы собираетесь делать со мной дальше? – спросил он с вызовом в голосе.
– Ничего, абсолютно ничего, – ответил Боувила. – Вы ведь исполняли свой профессиональный долг. Тем не менее я вынужден настоятельно просить вас не писать ни строчки о том, чему вы стали свидетелем. Разумеется, в свою очередь, я готов возместить убытки, причиненные этим плачевным инцидентом.
Онофре вытащил из внутреннего кармана пиджака несколько банкнот, отсчитал три и протянул их журналисту. Тот не принял деньги.
– Я не беру взяток, сеньор! – воскликнул он.
– Это вовсе не взятка, – вкрадчиво возразил Онофре, – просто дружеская услуга. У меня в этом деле сугубо личный интерес.
– Именно так я и напишу в своем репортаже, – произнес журналист угрожающим тоном.
Онофре Боувила ограничился снисходительной улыбкой.
– Оставляю это на ваше усмотрение, – сказал Онофре, – хотя я предпочел бы, чтобы между нами было больше взаимопонимания. Я всегда находил общий язык с журналистами и до сих пор не имел с ними особых проблем; меня зовут Онофре Боувила.
– Ах! Простите великодушно, сеньор Боувила, – сказал журналист. – Как можно было вас не узнать? Я потерял очки в этой стычке… Еще раз простите за то, что я вам тут наговорил, и конечно же вы можете рассчитывать на мое полное молчание.
Первая и последняя публикация о его неблаговидных делах появилась в прессе в сентябре 1903 года, сразу после целой серии непонятных экспроприации, проведенных в барселонском порту в рамках бесчисленных реорганизаций, так и не доведенных до конца. Несколько человек неведомым образом сорвали на этом мероприятии огромный куш. Когда Онофре Боувила прочитал заметку, то послал автору записку: Мне хотелось бы обменяться с вами впечатлениями по известному делу.На что журналист ответил коротко:
Назначьте место и время, но позаботьтесь о том, чтобы встреча состоялась не утром и не в церкви Святого Северо.Этим он откровенно намекал на ловушку, устроенную Жоану Сикарту несколько лет назад и стоившую ему жизни. Онофре Боувила не оскорбился. Бросьте напускать на себя важность, –написал он. – Приходите ко мне в контору в удобное для вас время, и я убежден – мы договоримся.Автор заметки появился на следующий день.
– Назовите цену вашего молчания, и покончим с этим, – сказал ему Онофре. – У меня нет времени.
– А с чего вы решили, что меня можно купить? – спросил тот с усмешкой.
– Вам прекрасно известен способ, каким я улаживаю подобные проблемы, – ответил Онофре. – Иначе вы бы не пришли.
Автор нацарапал несколько цифр на листке бумаги и показал их собеседнику: это была немыслимая сумма – настоящая провокация, рассчитанная на то, чтобы вывести его из себя.
– Вы себя низко цените, – Онофре улыбнулся, – я ожидал большего, вот, возьмите.
Из ящика стола он вытащил объемистый пакет и вручил его писаке. Тот открыл пакет, заглянул в него, помедлил несколько секунд, потом поднялся и, не произнеся ни слова, надел шляпу и быстро вышел из кабинета. Но не успел бедняга добраться до первого поворота, как на него напали четверо неизвестных, отняли у него пакет и вдобавок выгребли из кармана его собственные деньги, которые он прихватил с собой из дома. Затем сломали ему обе ноги.
Когда журналист ушел, Онофре Боувила направился к карете маркиза де Ута, но в этот самый момент пришел в движение кортеж, предназначенный для встречи царицы. Чтобы не попасть под колеса налезавших друг на друга допотопных колымаг, Онофре укрылся за сложенными на причале тюками, а колымаги со скрежетом и визгом покатили мимо. Вдруг из окон одного экипажа высунулись несколько козлиных голов и прошлись бородами по его лицу – пахнуло вонючим духом.
– Какого дьявола делают тут эти бестии? – спросил он, стараясь перекричать их жалобное блеяние.
Приставленный к животным мужик попытался что-то объяснить, но Онофре ничего не понял. Наконец какой-то субъект с опухшим лицом, одетый в венгерку, объяснил ему на плохом французском, что его высочество царевич, сопровождающий мать в поездке, не доверяет качеству молока, которое добавляют ему в чай в чужих странах. Даже козий корм в тюках и тот везли с собой из далеких российских степей. Везли также и любимую обстановку царицы: ее кровать, зеркальные шкафы, диваны, пианино и бюро, сто шесть баулов с одеждой и столько же коробов с обувью и шляпами. Ему пришлось подождать, пока не проедет конвой, и только потом выйти из своего убежища. Однако причал был пуст: в суматохе, намеренно или случайно, но его не подождали. Ботинки, гамаши и отвороты брюк – все было измазано грязью; несколько брызг попало на полы сюртука; цилиндр валялся в куче навоза, и Онофре не стал его оттуда вытаскивать. На Рамблас он взял наемный экипаж и приехал домой. Там он быстро переоделся и сел в свою коляску, спешно запряженную лошадьми из его конюшни. За всеми этими хлопотами ему удалось добраться до отеля «Ритц», когда банкет, организованный им лично и оплаченный из собственного кармана, был уже в разгаре. Онофре побежал к почетному столу, где в окружении радушных хозяев восседали царица, царевич, князь Юсупов и другие именитые гости. Но там для него не нашлось ни свободного стула, ни прибора. Маркиз де Ут, увидев его растерянность, поднялся с места и прошептал ему на ухо:
– Что ты тут торчишь, точно пугало огородное? Твое место за столом номер три.
Онофре Боувила тихо запротестовал:
– Но я хочу сесть рядом с царицей!
– Не мели чепухи, – сказал маркиз свистящим шепотом, явно встревоженный. – Ты не принадлежишь к знати. Неужели ты хочешь оскорбить ее императорское величество?
Сейчас, наблюдая, как краны поднимают с палубы грозные немецкие howitzerи огромные пушки, не использовавшиеся до сих пор ни на одном поле сражения (это были противовоздушные орудия, добытые за астрономическую сумму с оружейных складов Генерального штаба Франции), Онофре вспоминал вышеописанные события. Вид огромных бесформенных тюков заставил его дрожать от удовольствия. Последнее время на его долю выпадало мало радости – он все больше скучал. Длинными вечерами, запершись у себя в библиотеке, окруженный сотнями книг, до которых он и не думал дотрагиваться, он попыхивал гаванской сигарой и с тоской вспоминал сумасшедшие ночи, оставшиеся в далеком прошлом. Он видел себя и Одона Мостасу, о чьей смерти теперь горько сожалел, в борделе: за затуманенными испарениями человеческой плоти стеклами брезжит утренний свет и падает на пустые бутылки, остатки еды, карты и костяшки домино; видел свернувшихся клубочком голых женщин, спавших на полу вдоль стен среди разбросанной по комнате одежды, видел себя и Одона, молодых, пресыщенных любовью, опустошенных неистовством юношеского вожделения, которое не ведает, что творит.
2
Его превосходительство Мухаммед Торрес сильно потел в Мадриде. Привыкший к атлантическим бризам, которые несли прохладу в утопавшие в цветах внутренние дворики его резиденции в Танжере, он задыхался в Восточном дворце, где нашел временное пристанище по дороге из Парижа к себе на родину. Дона Антонио Мауру тошнило от его духов с резким мускусным запахом. До этого момента, благодаря соперничеству между Францией и Англией, султанат умудрялся сохранять зыбкую независимость, но в дело вмешалась Германия, претендовавшая на размещение военно-морских баз по всему марокканскому побережью и открытие рынка для своих мануфактур. Перед лицом непрошеного вторжения обе конкурирующие державы подписали в апреле 1904 года пакт о ненападении, и теперь Франция планировала захват Марокко, намереваясь учинить расправу над султаном и великим визирем и сделать из страны придаток Алжира. Его величество дон Альфонс ХШ с интересом выслушивал жалобы министра иностранных дел султаната, не видя особых сложностей в решении данного вопроса.
– Не поддавайся унынию, мой мальчик, – поучал он.
– Ваше величество необычайно проницательны, – отвечал эмиссар Абдулы Азиса, – но мы не можем отказаться от протектората великой державы, не рискуя троном и даже головой моего господина, его величества султана.
– Ваше мнение, дон Антонио? – спросил король, обращаясь к бывшему председателю совета министров.
Дон Антонио Маура столкнулся с неразрешимой дилеммой: настаивать на испанском присутствии в Африке означало продолжать сидеть на осином гнезде – слишком рискованное предприятие для вконец разоренной страны с тяжелым колониальным наследием; отказаться же от него было равносильно потере права голоса в слаженном хоре наций. Свои соображения он в сжатой форме изложил его величеству.
– Плевать я хотел на все это! – ответил его величество король Испании.
Дон Антонио Маура подхватил его под локоток и утащил в угол, предоставив Мухаммеду Торресу наслаждаться видом монументального диптиха, занимавшего всю стену: на диптихе Юдифь и Саломея взахлеб состязались в кровожадности, похваляясь своими трофеями; изо рта мертвенно-бледных голов Иоанна Крестителя и Олоферна вываливались распухшие языки. Он вспомнил, что Пророк запрещал графическое изображение человека. Пока его превосходительство дивился этому странному обстоятельству, король и председатель совета министров вернулись из своего совещательного угла.
– Его величество ранее придерживался того мнения, что лучше было бы предоставить Марокко его судьбе, – сказал дон Антонио Маура, – но я сумел убедить его в обратном. Великодушие его величества не имеет границ. – Министр изогнулся в тройном поклоне. – Я также посвятил его в остальные детали. Действительно, после того как Испания потеряла Кубу, армия изнывает от безделья, а ничем не занятые военные всегда представляют собой опасность: они скучают, не продвигаются по службе и слишком долго не уходят в отставку. Кроме того, я рассказал его величеству о горнорудных концессиях и вложениях испанского капитала на марокканской территории.
На сей раз министр приложил правую руку к сердцу. Его величество дон Альфонс ХШ, которому к тому времени исполнилось восемнадцать лет, снисходительно похлопал его по плечу.
– Зададим хорошую трепку этому Райсули, – сказал он.
С тех пор прошло пять лет; матери отправляемых в Африку новобранцев вели себя точно так же, как во время войны на Кубе: они появлялись на железнодорожной станции, садились на рельсы и не давали поезду тронуться. Сеньоры из некой католической общины, приходившие на эту же станцию раздавать распятия солдатам, призывали машиниста и кочегара ехать по телам.
– Уж и не знаем, понравится ли солдатикам глядеть, как у них на глазах расчленяют тела их матерей, – говорили те, и все вместе кричали: «Маура, да!» или «Маура, нет!»
Это случилось в тот памятный июльский понедельник 1909 года. Стояла липкая от духоты жара. Испугавшись, что дело примет дурной оборот, маркиз де Ут собственной персоной прибыл в дом Онофре Боувилы.
– Нам конец! – воскликнул он. Его не напомаженные волосы стояли дыбом, галстук развязался и съехал набок. – Губернатор отказывается объявить осадное положение, улицы в руках сброда, церкви пылают в огне, а Мадрид, как водится, оставил нас одних.
Онофре придвинул к нему ящичек из тисненой кожи с гаванскими сигарами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62