Донна Марави казалась веселее всех за столом.
На следующий день у нее начался насморк. Но сильно бы ошибся тот, кто посчитал бы, что донну Марави расстроили головная боль и приступы кашля. Она надела черное бархатное платье, сильно облегающее сверху и расширяющееся от бедер. Она аккуратно выбелила щеки, завязала волосы в низкий узел на затылке и напустила на себя вид несчастный и страдающий. Нам никогда не узнать, что она говорила мессеру Гоффредо, сидя рядом с ним на короткой скамье в оконной нише. Возможно, она говорила о своей болезни. Мессер Гоффредо выслушивал ее с внимательным и сочувствующим видом и, кажется, хотя это может быть и ошибочным впечатлением, с некоторым изумлением. Однако было совершенно очевидно, что мессер Гоффредо все больше подвигается по короткой скамье и все с большим беспокойством смотрит на пол.
Несколько дней спустя донна Марави разболелась еще больше.
– Ваша болезнь усиливается, Марави, – сказала маркиза, завидя, как ее дама входит во все тот же шахматный зал, где в тот момент никого не было, кроме самой маркизы, с вышивкой в руках сидевшей у окна. Всем известно, что насморк – это болезнь души, а душа донны Марави в этот момент была сильно больна. Об этом ясно говорили ее покрасневшие и слегка припухшие глаза, растрескавшиеся губы и небрежная прическа. Битва за мессера Гоффредо была проиграна. Когда маэстро осознал тонкие намерения дамы, а это случилось весьма скоро, он стал избегать ее, в том числе и потому, что был очень озабочен проблемой герцога Франкино, который открыл ему наконец-то потаенные чаяния.
– Нельзя заставить человека полюбить себя, – спокойно говорила маркиза. – Он или любит, или нет. Это как солнце: или оно есть, или его нет, и тогда облачно.
– Но от него не так-то много и требуется, – упрямилась дама, – что ему стоит? Нам было бы так хорошо… и никто бы не раскаялся, я в этом уверена. А он что делает? Бегает от меня, как будто боится.
Она вытирала глаза и носик премиленьким вышитым платочком.
– Вот, посмотрите, мадонна, – сказала донна Марави, распахнув окно и высунувшись наружу, – вот он прогуливается с аббатами. Он меня так презирает, что предпочитает мне общество этих…
Маркиза выглянула из окна и спросила:
– Марави, вы уверены, что это он?
Марави не ответила и в порыве ярости, схватив шахматную ладью, швырнула ее из окна. Человек, в которого она попала, упал и остался неподвижен. В этот момент в дверях раздался голос мессера Гоффредо, обращавшегося к герцогу:
– Конечно, у нас есть сложности, монсиньор. Здесь нет обезьян.
– А медведи, разве нам не подойдет кишечник медведя?
Пока герцог возражал, донна Марави резко обернулась, и у нее перехватило дыхание.
– Вы ошиблись, донна Марави, – говорила тем временем маркиза, выглядывая в окно. – Если зрение меня не обманывает, вы попали в аббата Фосколо.
На следующий день нового траура, который таким жестоким образом продолжал череду несчастий, поразивших замок, маркиза сидела с дамой у того же самого окна и говорила ей:
– Видите ли, Марави, любовь это отношение, а не обладание. Взаимными и свободными отношениями нельзя повелевать. Вы не можете рассчитывать на то, что они будут долгими: они могут длиться вечно, а могут кончиться в один миг. Настоящая любовь – это свобода для обеих сторон. Обладание может длиться всю жизнь, но тогда один из двух – раб.
И после паузы добавила:
– Видите следы, которые теряются в долине? Это следы того, кто ушел. Но он мог бы и вернуться. Если он вернется, значит, он этого хочет.
В этот момент маркиза взяла из корзины с фруктами кисть очень сладкого, слегка увядшего винограда и начала щипать его, протягивая ягодки и донне Марави. Пока та, вытирая слезы, неуверенно протягивала руку к сладкому, примчался Чико и быстро, как маленький мышонок, принялся щипать с большой, сочной кисти самые сладкие и самые сочные ягоды. Для этого он забрался на колени к маркизе. Миро, взглянув на это одним глазом, задремал. Виноград кошкам никогда не нравился.
МЕССЕР ФАВОНИО
А потом подул зефир, который в своем веселом весеннем буйстве ломает суровый лед и пробуждает зверей от зимней спячки – они, как неразумные детеныши, выходят из нор навстречу солнцу.
Зефир задул нежданно-негаданно. Март начинался туманами и заморозками. Но однажды утром задул юго-западный ветер – туман и лед исчезли. Застарелый снег с крыши замка весело застучал капелью из водосточных труб, во дворе была каша из грязи и тающего снега. Небо стало нежноголубым, на нем появились перистые облака. Волосы маркизы, когда она выглянула из окна, растрепала волна теплого и нежного воздуха.
– Это зефир, – сказала она, смеясь, и уселась на подоконник.
Венафро, возвращающийся верхом неведомо откуда, увидел, как на ветру трепещет ее белая рубашка, и улыбнулся.
В этот момент рыдающий Чико выбежал во двор навстречу Венафро и, всхлипывая, указал ему на что-то на крыше замка. Венафро взял малыша на руки и взглядом проследил за ручонкой. Наконец среди контрфорсов, шпилей и водосточных труб он увидел маленькую черную тень.
Фигурка двигалась туда-сюда. Как будто бы что-то искала или за кем-то охотилась.
В жизни случается всякое. Для Чико стало большим ударом, что кот-предатель бросил его одного, отправившись на поиски любовных приключений. Ни булочки Камиллы, ни изюм красавицы-маркизы не помогли. Чико, повиснув на шее у Венафро, продолжал всхлипывать. Венафро в замешательстве не нашел ничего лучшего, как посадить ребенка перед собой на коня и поехать в сторону освещенного солнцем леса.
– Видишь ли, Чико, задул зефир. Уже почти весна. Коты загуляли, поэтому Миро носится по крышам в поисках кошки.
Мальчик смотрел на него, широко раскрыв глаза. Его личико было мокрым от слез.
– Когда дует зефир, люди тоже пускаются на поиски любви. Но они не такие умные, как кошки, и не всегда знают, как ее найти.
Ребенок внимал, не сводя с него ясного взора, как будто бы все понимал.
– Уж Миро найдет себе кошку. Не сомневайся.
Они спешились и углубились в лес. Вдруг Чико вырвал свою ручку из ладони взрослого друга и бросился к куче листьев, опавших с бука. Он присел, чтобы рассмотреть происходящее: куча дышала и шевелилась, как будто под листьями был кто-то живой. Мальчик протянул руки и пошевелил листья. Вдруг из них кто-то выпрыгнул. Чико успел сомкнуть ладошки и обнаружил, что держит зверька с густой, теплой шерстью; тот отчаянно вертелся в руках и тянулся острозубой мордочкой к лицу обидчика.
– Молодец, Чико, ты поймал сурка! – сказал Венафро. – Но что же ты будешь с ним делать? Спать он с тобой точно не станет.
Малыш раздумывал, но, когда зверек снова попытался укусить, отпустил его.
Они вернулись в замок опечаленные. Дамы между тем под руководством маркизы скроили черную шкурку с шеей, лапами и хвостом и набили ее соломой. Они уже подшивали усатую голову из того же меха, набитую соломой. Затем игрушку торжественно вручили Чико. Венафро недоверчиво улыбался. Мальчик растерянно смотрел на игрушечного кота, потом он потерся о него щекой, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Ничего не произошло. С Миро бы этот номер не прошел. Потом малыш подумал, что лучше игрушечный кот, чем совсем никакого, и ушел, сжимая его в объятиях.
Зефир все дул, Миро не возвращался, а Чико грустил. Многие мужчины и женщины тоже грустили и злились, а в лесу кипела ранняя весна. На деревьях уже появились розовые сережки.
И тогда Венафро решил научить Чико играть на флейте. Это оказалось несложно, как только они преодолели первую трудность: попадать пальцами в нужные отверстия. Более того, Венафро трудно было бы найти ученика более способного. Они подолгу сидели вместе, ученик и учитель. Снова подолгу шел снег, и мир окрасился в серо-белые тона. Маркиза часто смотрела на них, упершись локтями в колени, а подбородком в ладони. Через несколько дней Чико уже смог сыграть пастушескую песенку.
Он играл практически целыми днями, гуляя по замку или же сидя во дворе на скамеечке, когда было не очень холодно. Он все время учил новые мелодии и играл все лучше и лучше. Венафро не мог нарадоваться на успехи своего ученика. Чико первым заметил возвращение Миро – тощего, потрепанного, со следами ночных драк, – и не смог сдержать возгласа. Но вместо того чтобы броситься бродяжке навстречу, он взял свою флейту и заиграл гавот. Ребенок с восторгом смотрел на кота, который медленно и торжественно шел к нему, помахивая в такт хвостом. Они помирились, зато теперь Чико уже умел играть на флейте.
Однажды в конце марта, когда снег уже неделю как прекратился и дорога в долине стала совсем чистой, в замок неожиданно прибыла Священница. Ее приняли очень торжественно, особенно маркиза, которая сразу начала рассказывать ей о Чико. Священница пришла навестить его пешком, при ней не было ее обычных громадных корзин, а только одна маленькая корзиночка с грецкими и лесными орехами, а также большой медовой лепешкой-фокаччей с творогом и зернышками фенхеля. Это были подарки для Чико.
В суматохе встречи мальчик исчез. Кто-то видел, как он заглянул в зал, когда все толпились вокруг Священницы, засыпая ее вопросами. Больше ребенка никто не видел. Его искали повсюду. Напрасно. Наконец все расселись вокруг уставшей Священницы в зале и, пока она отдыхала, развлекали ее разговорами. Она была несколько расстроена и разочарована исчезновением Чико, поскольку ждала, что он примет ее с радостью, особенно потому, что она привезла ему столько гостинцев. Но пока она беседовала с маркизой, Венафро, герцогом и мессером Гоффредо, из-за стены, возле камина, как из музыкальной шкатулки, раздался тоненький голосок флейты. Сначала несколько неуверенных нот, а потом зазвучала такая сальтарелла, какой в замке и не слыхивали. Отверстие в стене, служившее в свое время нишей для дров, а затем наглухо замазанное штукатуркой со стороны зала, служило резонатором маленькой флейте, придавая ее звучанию силу и мощь. Когда стихли звуки сальтареллы, из камина вылетели прямо перед пылающим огнем Чико, Миро и игрушечный кот – все трое черные от сажи и белесые от пепла. Священница взяла ребенка на руки и поцеловала его. Потом всех троих – малыша, кота и игрушку – посадили в большой чан с теплой водой и вымыли. Чико и без того чувствовал себя как маленький принц: у него была флейта, живой кот и игрушка, теперь он получил еще и гостинцы. Он засунул лепешку себе за пазуху и вечером, когда донна Камилла спросила у него, не хочет ли он съесть кусочек, посмотрел на нее злым взглядом. Его так и уложили спать с котами, флейтой и лепешкой-фокаччей.
ЗАПРЕЩЕННАЯ МУЗЫКА
– Не стоит давать флейты детям, – снова повторил аббат.
Все обернулись посмотреть, кто это сказал. Вошедший стоял на пороге в просторной и длинной, до пят, черной рясе, высокий и желтый, так как страдал разлитием желчи. Это был аббат Ипохондрио. Все молча смотрели на него.
– Почему? – спросил Венафро, убежденный, что у каждого ребенка должна быть флейта, дудка или окарина.
– Флейте вообще не следовало бы существовать на свете, – продолжил аббат свою мысль, входя в залу, – равно как и виоле, лютне, бубнам и всем прочим проклятым инструментам, годным только для прельщения.
Герцог Франкино подумал о своей виоле и улыбнулся.
– Да будет тысячекратно проклят тот, кто изобретет музыкальный инструмент, поскольку те, кто любят играть и петь – проклятые души. Пение тоже приводит в когти к дьяволу.
– Увы, монсиньор, но Григорий Великий думал иначе, – с легким раздражением сказала маркиза.
– Григорий Великий писал церковную музыку. В церкви можно и петь, и играть, синьора, но за пределами святых мест следовало бы запретить и то и другое, ибо это дьявольское искусство. Сам дьявол наущает вас в игре, он изобретает соблазнительные ноты, которые подлое племя поэтов использует потом в стихах, да так, что каждая нота и каждый слог становятся ловушкой греха. Дьявол незаметно подкрадывается к певцам и музыкантам, придавая их искусству свою дьявольскую силу. Он разжигает сердца слушателей, распространяя в их крови нечестивый огонь и распаляя страсти, что ввергают мужчин и женщин в пучину греха.
Все слушали аббата молча, и только маркиза осмелилась обратиться к нему с вопросом:
– По-видимому, вы говорите, монсиньор, о любовных желаниях?
– Донна, не заставляйте меня произносить нечестивые слова. Помните о том, что дьявол всегда наготове и стоит у нас за плечами. И помните, что слова и звуки – это те пути, которыми он проникает в душу. Поэтому некоторые слова можно произносить только в святых местах, куда демону не проникнуть и где он остается на пороге, пожираемый яростью. Тогда слова и звуки становятся проводниками чистых эмоций – языком Бога. Горе тому, кто вынесет их за врата церкви, горе тому, кто предложит демону средство прельщения душ. Я даже не осмеливаюсь думать, чем может стать флейта в руках невежественного юноши или женщины, которая не превосходит в мудрости подростка. Я даже не осмеливаюсь представить, во что бы превратился мир, если бы каждый мужчина, женщина или ребенок могли бы играть на музыкальных инструментах, петь, танцевать и делать все те ужасные вещи, которые разжигают пение и музыка. Прельщение разлилось бы по улицам, порок растекся бы по жилам, а благочестивому человеку не осталось бы ничего другого, как оглохнуть и ослепнуть, чтобы избегнуть соблазнов и спасти свою душу.
Старик Ипохондрио замолчал, уронив голову на грудь. Затем воинственно встряхнул ею и сказал:
– Поэтому я объявляю вам, что завтра у этого мальчика больше не будет флейты.
– Попробуйте отобрать ее, – спокойно произнес Венафро, мысленно подсчитав все флейты, дудки, окарины и другие инструменты, которые были в замке.
Маркиза побледнела от гнева и вышла из зала, не говоря никому ни слова.
– А вы что же, действительно верите в демонов, монсиньор? – мягко спросила Священница у Ипохондрио.
Он был так погружен в свои видения, что не ответил ей и даже не поднял головы. Герцог Франкино, услышав вопрос, уже было собрался что-то спросить и даже нахмурил брови, но потом передумал. Венафро улыбнулся своим мыслям.
На следующее утро, когда солнце наконец прорвалось в окна замка сквозь розоватые облака, которые не спешили растаять на вершинах гор, аббат Ипохондрио в черной рясе до пят появился на пороге зала и спросил у маркизы:
– Где мальчик?
– Пойдите поищите, – небрежно ответила маркиза.
Старик рыскал по всему замку, обращаясь ко всем, кого встречал. Но никто – ни Венафро, ни Священница, ни мессер Гоффредо, не знал, где мальчик. Аббат искал повсюду: в кухне, на конюшне, наконец он вышел во двор, приподняв сутану, чтобы не запачкать ее. Самый красивый петух курятника прогуливался по двору и, распустив насколько возможно свой черно-красный хвост, приветствовал аббата звучным «кукареку». Аббат примерился, чтобы отвесить ему хорошего пинка, и в этот момент обнаружились его носки в красную и черную полоску. Кто-то весело засмеялся из окна, аббату даже показалось, что это была женщина; он посмотрел вверх, но никого не заметил. Растерянно он прошелся по двору, поглядывая туда-сюда, пытаясь различить среди тысячи стуков и шорохов детские шаги или что-нибудь подобное. Наконец он приблизился к двойной зубчатой стене.
И тут священник вдруг услышал игру на флейте. Это были всего лишь две ноты, повторявшиеся через равные интервалы. Казалось, что где-то кукует кукушка. Это «ку-ку» все время звучало из разных мест. Вертя головой в поисках виноватого, он заметил юношу и девушку, которые, обнявшись, выходили из коровника. В правой руке у парня был большой подойник с молоком, свободной рукой он обнимал девушку за шею. Когда он попытался поцеловать ее, подойник наклонился и молоко пролилось, а девушка засмеялась. Потом она взяла у него из рук ведро, поставила его на землю и положила руки юноши себе на талию, обнимая его за шею и целуя.
– Бесстыдники! – закричал Ипохондрио, приподняв сутану, чтобы броситься к ним.
Они перестали целоваться, посмотрели на аббата и, смеясь, убежали. Ипохондрио достался только подойник густого молока. В томном воздухе раннего утра разносились звуки виолы – это герцог Франкино сидел верхом на парапете балкона и смотрел на окна маркизы. «Ку-ку, ку-ку!» Флейта была слышна все ближе, над первой из зубчатых стен.
Конечно, маленький нахальный флейтист прятался за более высокой стеной. А может быть, у него вовсе и не было нужды прятаться, потому что он был так мал, что стена полностью его скрывала.
– Всемилостивейший Боже! – вскричал Ипохондрио, подслеповато глядя вверх.
Он никого не увидел, но зато заметил, что рядом была лесенка, которая вела на площадку между стенами. Он поднялся, но его замутило до сильного головокружения. Низенькая стена едва доходила ему до колен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
На следующий день у нее начался насморк. Но сильно бы ошибся тот, кто посчитал бы, что донну Марави расстроили головная боль и приступы кашля. Она надела черное бархатное платье, сильно облегающее сверху и расширяющееся от бедер. Она аккуратно выбелила щеки, завязала волосы в низкий узел на затылке и напустила на себя вид несчастный и страдающий. Нам никогда не узнать, что она говорила мессеру Гоффредо, сидя рядом с ним на короткой скамье в оконной нише. Возможно, она говорила о своей болезни. Мессер Гоффредо выслушивал ее с внимательным и сочувствующим видом и, кажется, хотя это может быть и ошибочным впечатлением, с некоторым изумлением. Однако было совершенно очевидно, что мессер Гоффредо все больше подвигается по короткой скамье и все с большим беспокойством смотрит на пол.
Несколько дней спустя донна Марави разболелась еще больше.
– Ваша болезнь усиливается, Марави, – сказала маркиза, завидя, как ее дама входит во все тот же шахматный зал, где в тот момент никого не было, кроме самой маркизы, с вышивкой в руках сидевшей у окна. Всем известно, что насморк – это болезнь души, а душа донны Марави в этот момент была сильно больна. Об этом ясно говорили ее покрасневшие и слегка припухшие глаза, растрескавшиеся губы и небрежная прическа. Битва за мессера Гоффредо была проиграна. Когда маэстро осознал тонкие намерения дамы, а это случилось весьма скоро, он стал избегать ее, в том числе и потому, что был очень озабочен проблемой герцога Франкино, который открыл ему наконец-то потаенные чаяния.
– Нельзя заставить человека полюбить себя, – спокойно говорила маркиза. – Он или любит, или нет. Это как солнце: или оно есть, или его нет, и тогда облачно.
– Но от него не так-то много и требуется, – упрямилась дама, – что ему стоит? Нам было бы так хорошо… и никто бы не раскаялся, я в этом уверена. А он что делает? Бегает от меня, как будто боится.
Она вытирала глаза и носик премиленьким вышитым платочком.
– Вот, посмотрите, мадонна, – сказала донна Марави, распахнув окно и высунувшись наружу, – вот он прогуливается с аббатами. Он меня так презирает, что предпочитает мне общество этих…
Маркиза выглянула из окна и спросила:
– Марави, вы уверены, что это он?
Марави не ответила и в порыве ярости, схватив шахматную ладью, швырнула ее из окна. Человек, в которого она попала, упал и остался неподвижен. В этот момент в дверях раздался голос мессера Гоффредо, обращавшегося к герцогу:
– Конечно, у нас есть сложности, монсиньор. Здесь нет обезьян.
– А медведи, разве нам не подойдет кишечник медведя?
Пока герцог возражал, донна Марави резко обернулась, и у нее перехватило дыхание.
– Вы ошиблись, донна Марави, – говорила тем временем маркиза, выглядывая в окно. – Если зрение меня не обманывает, вы попали в аббата Фосколо.
На следующий день нового траура, который таким жестоким образом продолжал череду несчастий, поразивших замок, маркиза сидела с дамой у того же самого окна и говорила ей:
– Видите ли, Марави, любовь это отношение, а не обладание. Взаимными и свободными отношениями нельзя повелевать. Вы не можете рассчитывать на то, что они будут долгими: они могут длиться вечно, а могут кончиться в один миг. Настоящая любовь – это свобода для обеих сторон. Обладание может длиться всю жизнь, но тогда один из двух – раб.
И после паузы добавила:
– Видите следы, которые теряются в долине? Это следы того, кто ушел. Но он мог бы и вернуться. Если он вернется, значит, он этого хочет.
В этот момент маркиза взяла из корзины с фруктами кисть очень сладкого, слегка увядшего винограда и начала щипать его, протягивая ягодки и донне Марави. Пока та, вытирая слезы, неуверенно протягивала руку к сладкому, примчался Чико и быстро, как маленький мышонок, принялся щипать с большой, сочной кисти самые сладкие и самые сочные ягоды. Для этого он забрался на колени к маркизе. Миро, взглянув на это одним глазом, задремал. Виноград кошкам никогда не нравился.
МЕССЕР ФАВОНИО
А потом подул зефир, который в своем веселом весеннем буйстве ломает суровый лед и пробуждает зверей от зимней спячки – они, как неразумные детеныши, выходят из нор навстречу солнцу.
Зефир задул нежданно-негаданно. Март начинался туманами и заморозками. Но однажды утром задул юго-западный ветер – туман и лед исчезли. Застарелый снег с крыши замка весело застучал капелью из водосточных труб, во дворе была каша из грязи и тающего снега. Небо стало нежноголубым, на нем появились перистые облака. Волосы маркизы, когда она выглянула из окна, растрепала волна теплого и нежного воздуха.
– Это зефир, – сказала она, смеясь, и уселась на подоконник.
Венафро, возвращающийся верхом неведомо откуда, увидел, как на ветру трепещет ее белая рубашка, и улыбнулся.
В этот момент рыдающий Чико выбежал во двор навстречу Венафро и, всхлипывая, указал ему на что-то на крыше замка. Венафро взял малыша на руки и взглядом проследил за ручонкой. Наконец среди контрфорсов, шпилей и водосточных труб он увидел маленькую черную тень.
Фигурка двигалась туда-сюда. Как будто бы что-то искала или за кем-то охотилась.
В жизни случается всякое. Для Чико стало большим ударом, что кот-предатель бросил его одного, отправившись на поиски любовных приключений. Ни булочки Камиллы, ни изюм красавицы-маркизы не помогли. Чико, повиснув на шее у Венафро, продолжал всхлипывать. Венафро в замешательстве не нашел ничего лучшего, как посадить ребенка перед собой на коня и поехать в сторону освещенного солнцем леса.
– Видишь ли, Чико, задул зефир. Уже почти весна. Коты загуляли, поэтому Миро носится по крышам в поисках кошки.
Мальчик смотрел на него, широко раскрыв глаза. Его личико было мокрым от слез.
– Когда дует зефир, люди тоже пускаются на поиски любви. Но они не такие умные, как кошки, и не всегда знают, как ее найти.
Ребенок внимал, не сводя с него ясного взора, как будто бы все понимал.
– Уж Миро найдет себе кошку. Не сомневайся.
Они спешились и углубились в лес. Вдруг Чико вырвал свою ручку из ладони взрослого друга и бросился к куче листьев, опавших с бука. Он присел, чтобы рассмотреть происходящее: куча дышала и шевелилась, как будто под листьями был кто-то живой. Мальчик протянул руки и пошевелил листья. Вдруг из них кто-то выпрыгнул. Чико успел сомкнуть ладошки и обнаружил, что держит зверька с густой, теплой шерстью; тот отчаянно вертелся в руках и тянулся острозубой мордочкой к лицу обидчика.
– Молодец, Чико, ты поймал сурка! – сказал Венафро. – Но что же ты будешь с ним делать? Спать он с тобой точно не станет.
Малыш раздумывал, но, когда зверек снова попытался укусить, отпустил его.
Они вернулись в замок опечаленные. Дамы между тем под руководством маркизы скроили черную шкурку с шеей, лапами и хвостом и набили ее соломой. Они уже подшивали усатую голову из того же меха, набитую соломой. Затем игрушку торжественно вручили Чико. Венафро недоверчиво улыбался. Мальчик растерянно смотрел на игрушечного кота, потом он потерся о него щекой, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Ничего не произошло. С Миро бы этот номер не прошел. Потом малыш подумал, что лучше игрушечный кот, чем совсем никакого, и ушел, сжимая его в объятиях.
Зефир все дул, Миро не возвращался, а Чико грустил. Многие мужчины и женщины тоже грустили и злились, а в лесу кипела ранняя весна. На деревьях уже появились розовые сережки.
И тогда Венафро решил научить Чико играть на флейте. Это оказалось несложно, как только они преодолели первую трудность: попадать пальцами в нужные отверстия. Более того, Венафро трудно было бы найти ученика более способного. Они подолгу сидели вместе, ученик и учитель. Снова подолгу шел снег, и мир окрасился в серо-белые тона. Маркиза часто смотрела на них, упершись локтями в колени, а подбородком в ладони. Через несколько дней Чико уже смог сыграть пастушескую песенку.
Он играл практически целыми днями, гуляя по замку или же сидя во дворе на скамеечке, когда было не очень холодно. Он все время учил новые мелодии и играл все лучше и лучше. Венафро не мог нарадоваться на успехи своего ученика. Чико первым заметил возвращение Миро – тощего, потрепанного, со следами ночных драк, – и не смог сдержать возгласа. Но вместо того чтобы броситься бродяжке навстречу, он взял свою флейту и заиграл гавот. Ребенок с восторгом смотрел на кота, который медленно и торжественно шел к нему, помахивая в такт хвостом. Они помирились, зато теперь Чико уже умел играть на флейте.
Однажды в конце марта, когда снег уже неделю как прекратился и дорога в долине стала совсем чистой, в замок неожиданно прибыла Священница. Ее приняли очень торжественно, особенно маркиза, которая сразу начала рассказывать ей о Чико. Священница пришла навестить его пешком, при ней не было ее обычных громадных корзин, а только одна маленькая корзиночка с грецкими и лесными орехами, а также большой медовой лепешкой-фокаччей с творогом и зернышками фенхеля. Это были подарки для Чико.
В суматохе встречи мальчик исчез. Кто-то видел, как он заглянул в зал, когда все толпились вокруг Священницы, засыпая ее вопросами. Больше ребенка никто не видел. Его искали повсюду. Напрасно. Наконец все расселись вокруг уставшей Священницы в зале и, пока она отдыхала, развлекали ее разговорами. Она была несколько расстроена и разочарована исчезновением Чико, поскольку ждала, что он примет ее с радостью, особенно потому, что она привезла ему столько гостинцев. Но пока она беседовала с маркизой, Венафро, герцогом и мессером Гоффредо, из-за стены, возле камина, как из музыкальной шкатулки, раздался тоненький голосок флейты. Сначала несколько неуверенных нот, а потом зазвучала такая сальтарелла, какой в замке и не слыхивали. Отверстие в стене, служившее в свое время нишей для дров, а затем наглухо замазанное штукатуркой со стороны зала, служило резонатором маленькой флейте, придавая ее звучанию силу и мощь. Когда стихли звуки сальтареллы, из камина вылетели прямо перед пылающим огнем Чико, Миро и игрушечный кот – все трое черные от сажи и белесые от пепла. Священница взяла ребенка на руки и поцеловала его. Потом всех троих – малыша, кота и игрушку – посадили в большой чан с теплой водой и вымыли. Чико и без того чувствовал себя как маленький принц: у него была флейта, живой кот и игрушка, теперь он получил еще и гостинцы. Он засунул лепешку себе за пазуху и вечером, когда донна Камилла спросила у него, не хочет ли он съесть кусочек, посмотрел на нее злым взглядом. Его так и уложили спать с котами, флейтой и лепешкой-фокаччей.
ЗАПРЕЩЕННАЯ МУЗЫКА
– Не стоит давать флейты детям, – снова повторил аббат.
Все обернулись посмотреть, кто это сказал. Вошедший стоял на пороге в просторной и длинной, до пят, черной рясе, высокий и желтый, так как страдал разлитием желчи. Это был аббат Ипохондрио. Все молча смотрели на него.
– Почему? – спросил Венафро, убежденный, что у каждого ребенка должна быть флейта, дудка или окарина.
– Флейте вообще не следовало бы существовать на свете, – продолжил аббат свою мысль, входя в залу, – равно как и виоле, лютне, бубнам и всем прочим проклятым инструментам, годным только для прельщения.
Герцог Франкино подумал о своей виоле и улыбнулся.
– Да будет тысячекратно проклят тот, кто изобретет музыкальный инструмент, поскольку те, кто любят играть и петь – проклятые души. Пение тоже приводит в когти к дьяволу.
– Увы, монсиньор, но Григорий Великий думал иначе, – с легким раздражением сказала маркиза.
– Григорий Великий писал церковную музыку. В церкви можно и петь, и играть, синьора, но за пределами святых мест следовало бы запретить и то и другое, ибо это дьявольское искусство. Сам дьявол наущает вас в игре, он изобретает соблазнительные ноты, которые подлое племя поэтов использует потом в стихах, да так, что каждая нота и каждый слог становятся ловушкой греха. Дьявол незаметно подкрадывается к певцам и музыкантам, придавая их искусству свою дьявольскую силу. Он разжигает сердца слушателей, распространяя в их крови нечестивый огонь и распаляя страсти, что ввергают мужчин и женщин в пучину греха.
Все слушали аббата молча, и только маркиза осмелилась обратиться к нему с вопросом:
– По-видимому, вы говорите, монсиньор, о любовных желаниях?
– Донна, не заставляйте меня произносить нечестивые слова. Помните о том, что дьявол всегда наготове и стоит у нас за плечами. И помните, что слова и звуки – это те пути, которыми он проникает в душу. Поэтому некоторые слова можно произносить только в святых местах, куда демону не проникнуть и где он остается на пороге, пожираемый яростью. Тогда слова и звуки становятся проводниками чистых эмоций – языком Бога. Горе тому, кто вынесет их за врата церкви, горе тому, кто предложит демону средство прельщения душ. Я даже не осмеливаюсь думать, чем может стать флейта в руках невежественного юноши или женщины, которая не превосходит в мудрости подростка. Я даже не осмеливаюсь представить, во что бы превратился мир, если бы каждый мужчина, женщина или ребенок могли бы играть на музыкальных инструментах, петь, танцевать и делать все те ужасные вещи, которые разжигают пение и музыка. Прельщение разлилось бы по улицам, порок растекся бы по жилам, а благочестивому человеку не осталось бы ничего другого, как оглохнуть и ослепнуть, чтобы избегнуть соблазнов и спасти свою душу.
Старик Ипохондрио замолчал, уронив голову на грудь. Затем воинственно встряхнул ею и сказал:
– Поэтому я объявляю вам, что завтра у этого мальчика больше не будет флейты.
– Попробуйте отобрать ее, – спокойно произнес Венафро, мысленно подсчитав все флейты, дудки, окарины и другие инструменты, которые были в замке.
Маркиза побледнела от гнева и вышла из зала, не говоря никому ни слова.
– А вы что же, действительно верите в демонов, монсиньор? – мягко спросила Священница у Ипохондрио.
Он был так погружен в свои видения, что не ответил ей и даже не поднял головы. Герцог Франкино, услышав вопрос, уже было собрался что-то спросить и даже нахмурил брови, но потом передумал. Венафро улыбнулся своим мыслям.
На следующее утро, когда солнце наконец прорвалось в окна замка сквозь розоватые облака, которые не спешили растаять на вершинах гор, аббат Ипохондрио в черной рясе до пят появился на пороге зала и спросил у маркизы:
– Где мальчик?
– Пойдите поищите, – небрежно ответила маркиза.
Старик рыскал по всему замку, обращаясь ко всем, кого встречал. Но никто – ни Венафро, ни Священница, ни мессер Гоффредо, не знал, где мальчик. Аббат искал повсюду: в кухне, на конюшне, наконец он вышел во двор, приподняв сутану, чтобы не запачкать ее. Самый красивый петух курятника прогуливался по двору и, распустив насколько возможно свой черно-красный хвост, приветствовал аббата звучным «кукареку». Аббат примерился, чтобы отвесить ему хорошего пинка, и в этот момент обнаружились его носки в красную и черную полоску. Кто-то весело засмеялся из окна, аббату даже показалось, что это была женщина; он посмотрел вверх, но никого не заметил. Растерянно он прошелся по двору, поглядывая туда-сюда, пытаясь различить среди тысячи стуков и шорохов детские шаги или что-нибудь подобное. Наконец он приблизился к двойной зубчатой стене.
И тут священник вдруг услышал игру на флейте. Это были всего лишь две ноты, повторявшиеся через равные интервалы. Казалось, что где-то кукует кукушка. Это «ку-ку» все время звучало из разных мест. Вертя головой в поисках виноватого, он заметил юношу и девушку, которые, обнявшись, выходили из коровника. В правой руке у парня был большой подойник с молоком, свободной рукой он обнимал девушку за шею. Когда он попытался поцеловать ее, подойник наклонился и молоко пролилось, а девушка засмеялась. Потом она взяла у него из рук ведро, поставила его на землю и положила руки юноши себе на талию, обнимая его за шею и целуя.
– Бесстыдники! – закричал Ипохондрио, приподняв сутану, чтобы броситься к ним.
Они перестали целоваться, посмотрели на аббата и, смеясь, убежали. Ипохондрио достался только подойник густого молока. В томном воздухе раннего утра разносились звуки виолы – это герцог Франкино сидел верхом на парапете балкона и смотрел на окна маркизы. «Ку-ку, ку-ку!» Флейта была слышна все ближе, над первой из зубчатых стен.
Конечно, маленький нахальный флейтист прятался за более высокой стеной. А может быть, у него вовсе и не было нужды прятаться, потому что он был так мал, что стена полностью его скрывала.
– Всемилостивейший Боже! – вскричал Ипохондрио, подслеповато глядя вверх.
Он никого не увидел, но зато заметил, что рядом была лесенка, которая вела на площадку между стенами. Он поднялся, но его замутило до сильного головокружения. Низенькая стена едва доходила ему до колен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12