Не хватает только звездочки на остывшем небе. Но и звезд уже нет. То есть, возможно, они еще есть, но на них никто не обращает внимания. Иногда только какой-нибудь малыш задерет головку и скажет: «О-о-о!» И мы увидим проткнувшую темноту робкую анемичную капельку холодного света. Только белая бумага скрипит под пером, как прошлогодний снег.
Я ехал в автобусе, с трудом пробиравшемся по улицам, то и дело застревая в пробках: дорогу преграждали шествия и демонстрации, одни поскромней, другие повнушительнее. Пассажиры безучастно смотрели через грязные стекла на этот парад лозунгов, призывов и обещаний. Весны как не бывало. Со всех сторон дул холодный ветер, принося запахи недавней зимы.
Потом я вошел в комиссариат, где все еще продолжался ремонт. Арестанты и маляры шастали по коридорам, застеленным старыми газетами – прессой былых времен. Я зашел в комнатку дежурного полицейского. Это был худой, заморенный и нерасторопный молодой человек.
– Простите, комиссар Корсак у себя?
– Кто?
– Комиссар Корсак.
– Корсак? У нас такой не работает.
– Работает, работает. Два дня назад меня арестовали, и я сидел здесь в камере. Там, в глубине коридора, слева. А может, справа.
Обилие деталей в моей информации озадачило юного служителя правопорядка.
Он с минуту разглядывал меня разинув рот, а потом вежливо сказал:
– Подождите, пожалуйста. Я пойду узнаю. Немного погодя он вернулся – медленно, как сомнамбула.
– Точно, есть такой. Но у него совещание.
– Умоляю, сходите еще раз. Это очень важное дело. Скажите, пришли… ну, насчет убитой девушки.
Полицейский опять уставился на меня с открытым ртом. Почему я сказал «убитая девушка»? Я тоже приоткрыл рот; так мы довольно долго друг на друга смотрели.
– Вы насчет убитой девушки? – уточнил полицейский.
– Да, это очень срочно.
Он опять ушел и вернулся, сонно волоча ноги:
– Подождите.
Я вышел в коридор. Посмотрел в окно, заляпанное известкой. Ветер расшвыривал по захламленным дворам бумаги, картонные коробки и пожелтевшие высохшие елки. Неправда, что я помню детство и юность. Они совершенно поблекли, и я едва различаю стершийся рисунок событий. Иногда что-нибудь припомнится явственно – например, упорно возвращающаяся картина: мой дедушка, на закате идущий по саду, но ведь я не знаю, увиденная ли это когда-то и застрявшая в памяти реальность или выдумка, обрывок сна либо видения в бреду. Меня не детство сформировало, а длинный ряд происшествий, случайностей, непредвиденных поворотов судьбы, которые, точно пейзаж за окном мчащегося поезда, исчезали где-то за горизонтом моей жизни. Я подражаю ближним, облегчая себе задачу ссылками на ошибки молодости, опыт и утраченные пространства минувшего времени.
Из глубины коридора прибежал возбужденный заместитель комиссара Корсак.
– Голубчик, у меня нет времени. Совещание по поводу Славянского Собора. -
Он хотел, широко разведя локти, пригладить желтый мох на висках, но передумал, видно, и на это у него не было времени.
– Я отниму у вас одну минутку.
Он энергично выдвинул нижнюю челюсть, будто намереваясь проглотить назойливую муху.
– Говорите, я слушаю.
– Она жива.
Корсак нервно заморгал:
– Кто?
– Ну, она. Девушка из моей квартиры.
– Как это – жива?
– Она мне сегодня звонила.
– Вы что, рехнулись?
– Нет. Правда. Пришла ко мне, и мы пошли гулять.
– Кто? Вера Карновская?
– Вера Карновская. Та самая. Корсак посмотрел на меня озабоченно:
– Знаете, придется и вас отправить на психиатрическое обследование.
– Пан комиссар, клянусь.
Он приблизился ко мне и отчеканил:
– У меня есть результаты вскрытия. Она умерла от кровоизлияния, вызванного правосторонней травмой черепа.
– Этого не может быть.
– Может. Я буду вынужден еще раз вас допросить. Попрошу не уезжать из города.
– Но ведь я два часа назад ее видел.
– Примите что-нибудь успокаивающее.
Я стоял перед ним, ошеломленный. Кто-то пробежал у меня за спиной, шурша старыми газетами.
– Я уже сам ничего не понимаю.
– Знаете, приходите на славянский конгресс. Это будет событие европейского, да что я говорю, мирового масштаба. А теперь до свидания, у меня дел невпроворот, – и энергично пошел обратно, потом вдруг остановился, словно что-то припомнив, но только махнул рукой и сказал, глядя в окно: – А, не важно.
Я вышел на улицу. Постоял у дверей, собираясь с мыслями. К тротуару подкатывали полицейские машины, другие, припаркованные на небольшом пятачке, резко срывались с места, включая синие маячки на крыше. Отовсюду сползались тучи, пузатые, черные; где-то вдалеке прогремел гром, а может быть, старый дом обвалился. Пресвятая Богородица, что происходит. Все начинается сызнова. Судьба на меня ополчилась. Это какое-то недоразумение.
Но если эта девушка, или молодая женщина, действительно лежит, раскромсанная, в прозекторской… Я же сегодня с ней разговаривал, даже хотел обнять или хотя бы коснуться руки. Может, мне впервые в жизни снится бесконечный сон – никогда раньше я не видел во сне приличного полнометражного фильма. Господи, почему на меня такая напасть. Наверное, надо помолиться, но ведь в этот момент миллиарды людей о чем-то просят Бога. Кто должен исполнять наши желания, которые, будучи исполнены, только нарушат логику природы, предназначения и того автоматизма, который мы называем роком.
Я закашлялся, сердце опять застучало о ребра, горло сдавил панический страх, хотелось куда-то бежать, удирать, но куда бежать и зачем.
Большая капля шлепнула меня по лбу. Я побрел вперед. Спустился по ступенькам в подземный переход. Все стены были исписаны и изрисованы краской из пульверизатора. Стены плача, стены греха, стены бунта.
Я остановился и машинально прочел чей-то стих или афоризм, запечатленный на стене красной акриловой краской: «Поэт идет поэт видит поэт правду скажет поэт по совести осудит – а поэту в жопу хуй»,
Никто этой надписи не стер. Привыкли. Вульгарность – наше Мертвое море.
Хамство – наше Красное море. Омут. Бешеная круговерть необъяснимых волн отчаяния. Это уже было. Все уже было. Но неизвестно, что будет.
Я вышел на площадь Трех Крестов. Поперек тротуара лежала опрятно одетая женщина, держа над собой большой плакат: «Спасите Польшу». Неподалеку на стоянке такси водитель бил несговорчивого клиента. Никто не спешил бедолаге на помощь, зато к демонстрантке то и дело подходили прохожие и вступали с ней в дискуссию.
Когда-то меня волновала судьба моего отечества, но со временем и это прискучило. Я внутренне разбит. Вернее, зеркало моего сознания разбилось на мелкие осколки. Вроде бы все отражает, но в виде атомов. И не дрожь меня пробирает, а что-то пересыпается под грудиной, под разбитым лбом – раздробленные мысли, раздробленные предчувствия, раздробленные инстинкты.
Я вернулся домой. Сел на кровать, уже который день не застилавшуюся. Тупо посмотрел на кушетку: зачем я приволок ее обратно в свою комнату. Что делать. Лучше бы всего пойти на почту и отправить себя заказной бандеролью. Но куда. Кому.
За окном клубились темные тучи, сталкиваясь с еще более темными. Где-то над Старым Мястом с глухим гулом прокатился первый гром. Первый гром первой весенней грозы.
Но ведь я ее видел. Шел с ней рядом, касаясь рукой ее сумочки, сидел на скамейке так близко, что не только чувствовал запах восточных духов, но и ощущал легкое тепло ее тела. Что делать.
Раздался звонок. Я машинально поднял трубку и услышал длинный гудок.
Звонили в дверь. Первым моим желанием было спрятаться под кровать. Но толку-то что. Хуже на этом свете мне уже не будет.
Я открыл дверь. Передо мной стоял Тони Мицкевич с зонтом в руке. Пожалуй, он все-таки больше похож на поэта, чем на далай-ламу. Аккуратно закрыл зонтик.
– Я пришел с утешительницей. Можно?
– Можно.
В комнате он вытащил из кармана бутылку виски какой-то незнакомой и, видимо, очень дорогой марки.
– Выпьем по маленькой, как в старые времена.
– Какие времена?
– Так говорится. Доставай стаканы.
Я подошел к окну. Со стороны Дворца культуры летел сильный дождь, разбиваясь об асфальт сотнями сверкающих брызг. Под моим балконом мок бесконечно длинный лимузин. Значит, это не сон. Тони настоящий, и миллионы его настоящие.
– Все усложняется. Нет у меня больше сил терпеть.
– Что усложняется?
– А, долго рассказывать.
– Тогда тащи стаканы.
Я подошел к буфету, сильно потрепанному жизнью. После отъезда жены я его ни разу не открывал. Дверцу заклинило, но я кое-как справился. Внутри стояло несколько бутылок с остатками спиртного, валялись старые поздравительные открытки. Я достал два стакана. Поставил на стол.
– Закусить нечем.
– Не беда, – сказал Тони. – Я об этом подумал.
И вынул из кармана пальто красиво упакованную коробочку, в которой были бутерброды с черной икрой.
За окном сверкнуло. Потом прогремел гром. Мы с минуту смотрели в окно, исхлестанное крупными каплями.
– Это здесь случилось? – спросил Тони, разливая виски.
– Да, здесь, – неуверенно ответил я.
– На этой кровати?
– На кушетке.
Тони оглядел неудачный гибрид канапе с оттоманкой и молча покачал головой.
– Ты меня ни с кем не путаешь? – внезапно спросил я.
Он удивленно на меня посмотрел.
– Лететь за тысячи километров ради какого-то неудачника?
– Нет, это ты. Я тебя до конца дней не забуду.
– Но почему?
– Не важно. Потом скажу.
Мне стало не по себе. Только этого не хватало. Хорошо бы открыть балконную дверь и сигануть головой вниз, на лимузин, выстланный изнутри шкурой бедного тигра или несчастного леопарда. Опять сверкнуло и загремело. Я отпил глоток, поперхнулся и долго кашлял под сочувственным взглядом Мицкевича. Да, в моих родных краях многие носили эту прославленную фамилию.
А он задумчиво глядел в свой стакан:
– Знаешь, я иногда думаю: может, купить у русских эту Воркуту, купить, сровнять с землей и засадить тюльпанами. Кажется, они хорошо переносят холода. Недурная идея, как ты считаешь?
– Тони, столько лет прошло.
– Но я не могу забыть. И чем дальше, тем хуже. Глушу себя работой, миллионами, Америкой – без толку.
– Не было Воркуты. Забудь. За это время выросло несколько поколений. Мы живем среди чужеземцев.
Он начал рыться в набитом кредитными карточками бумажнике. Большая часть из них была золотого цвета. Я уже знал, что это значит.
– На, прочти. – Он протянул мне четвертушку бумажного листа.
Я увидел частокол славянских букв и вполголоса прочитал по слогам:
– МВД СССР, Министерство внутренних дел Коми АССР. Управление исправительно-трудовых учреждений, архивный отдел, 14 января 1992 года, город Воркута. Справка. Выдана гр-ну Мицкевичу Антону Михайловичу, по национальности поляк, уроженец гор. Троки, Литва, осужденному особым совещанием при МВД СССР 25 июля 1945 года по ст. 58-1а, 58-П УК РСФСР на семь лет лишения свободы, в том, что он действительно отбывал срок наказания в местах лишения свободы с 4 декабря 1945 года по 4 декабря 1956 года, откуда освобожден по отбытии срока наказания. Зав. архивом УиД МВД КОМИ АССР И. С. Кулик, архивариус Т. В. Назарова.
Кончил читать, сложил листок и вернул Тони.
– Звучит как строфы из современной Библии, – сказал я.
Мицкевич, напряженно слушавший этот читаный-перечитаный текст, вздохнул, спрятал свою реликвию и поднял стакан:
– Да, за каждой буквой, за каждой запятой кровь и кости.
Где-то над городом гремел гром, иногда вспыхивала молния, а проливной дождь барабанил по окнам, подоконникам, железным крышам и обвисшим маркизам над витринами магазинов.
Я встал, чтобы зажечь свет, но Тони удержал меня движением руки, на которой сверкнули огромные золотые часы:
– Не надо.
Я сел на стул. С минуту мы прислушивались к неистовству первой грозы.
– Зачем ты себя терзаешь? Честное слово, не понимаю.
– И не поймешь. Никто из тех, кто там не побывал, не в состоянии понять.
– Но это прошлое погребено под благополучием, успехом, другой сумасшедшей жизнью.
Мицкевич вертел в пальцах стакан:
– Я прочел много воспоминаний об этих лагерях. Собственно, все, что опубликовано. Но часто меня раздражает назойливое морализаторство авторов.
Чем меньше человек пробыл в лагере, тем с большей легкостью осуждает ближних. А я уже никого никогда не буду судить.
Он на минуту умолк.
– Но почему ты именно ко мне с этим приехал?
– Погоди. Я несколько лет, да, изрядный кусок времени провел в шахте, и был у меня там приятель, паренек из наших краев. Осенью сорок четвертого этому мальчишке – ему тогда было семнадцать лет – командир, не то капитан, не то ротмистр, приказал привести в исполнение приговор: убрать осведомителя НКВД. Малый пошел, агента застрелил, но его схватили. Под пытками он выдал своего командира. А теперь, много лет спустя, я читаю исторические труды, в которых этот командир прославляется как герой и мученик, а мой лагерный друг, в то время почти ребенок, остался в истории страны как предатель, ренегат, символ позора. Ну и что получается?
Человека, который легкомысленно отправил пацана на ужасное задание, позволят в ранг святых, а жертву его беспечности раз и навсегда сталкивают в наше национальное пекло. Нет, с этим я не могу согласиться.
Я смотрел на кушетку и видел, что она стоит криво. В изголовье лежал заблудившийся отблеск продравшегося через грозовые тучи солнца, а может, уличного фонаря.
– Строка в истории – случайность. И развенчание истории тоже. Так уж сложилась жизнь у этого ротмистра и у этого парня. И ничего ты тут не изменишь.
– Но я постоянно об этом думаю. И о разных других случаях, и обо всей нашей лагерной Голгофе.
Он полез в карман за сигаретами. Прикурил от зажигалки, кажется тоже золотой, украшенной какими-то камушками.
– А помнишь, кто меня выдал?
Я встал, чтобы повернуть выключатель.
– Кто тебя выдал? Не знаю. Откуда мне знать?
Комнату залил яркий свет.
– Ты, – сказал он, сощурившись. – Ты меня выдал.
Остолбенев, я застыл посреди комнаты.
– Я? – выдавил с трудом.
– Да. Ты. Погаси свет. Я послушно погасил.
– Тони, с тобой творится что-то неладное. Ты обезумел в этом безумном мире. Ведь мы вместе партизанили. Вспомни, кажется, это было на Пасху сорок пятого. Мы сидели в какой-то усадьбе на краю Рудницкой пущи.
Светало, мы чистили оружие, и мне пришла в голову дурацкая идея поиграть в русскую рулетку. Я повернул барабан нагана, барабан с одним патроном, и нажал курок. На мою беду, револьвер выстрелил, пуля пробила тебе ладонь, когда ты поднял руку, чтобы перекреститься или пригладить волосы. Помнишь, мы целый день убегали, петляли в пуще, потому что вокруг полно было карательных батальонов, и я все время тебя тащил, хотя другие сменялись каждые полкилометра.
Мицкевич криво усмехнулся:
– Да я никогда не крестился, я же караим, и всегда был караимом. Ты меня выдал в городе. Язык у тебя очень длинный. Протрепался кому-то, что я прячу оружие, кстати, советский наган.
– Тони, я, кажется, тоже начинаю сходить с ума. Меня же не было в городе.
Мы вместе ушли к партизанам. Покажи правую руку.
Он затянулся сигаретой и спрятал руку под стол.
– Зачем тебе моя рука? Я приехал не для того, чтобы сводить с тобой счеты.
Или с кем-нибудь еще.
Я выскочил из-за стола. Стекла звенели от очередного удара грома, не спеша удалявшегося в сторону Праги.
– Дай руку. – Я схватил Мицкевича за плечо, а он со все той же кривой усмешкой отвел руку назад.
Тогда я зажег свет и с силой рванул вяло сопротивляющуюся руку.
– Гляди, Тони, вот он, шрам. Прямо посередине. Пуля прошла навылет.
А он беззлобно рассмеялся:
– Это дрель прошла навылет. В автомастерской, в начале моей американской карьеры.
Обескураженный, я вернулся на свою разворошенную постель. Сел, обхватив руками тяжелую, как цементная глыба, голову. Опять где-то ударил гром, электрический свет на мгновенье померк.
– Тони, ведь, если постараться, можно найти свидетелей. Одна из наших связных живет в Гданьске…
– Не надо усложнять нашу общую судьбу. Ты начитался партизанских книжек, у вас они были в моде. Выдал меня, и точка.
Подошел, похоже, с намерением дружески меня обнять, но только потрепал по плечу:
– Я же знаю, ты не нарочно. И не будем больше к этому возвращаться.
– Ты специально прилетел на собственном самолете, чтобы мне это сказать, напомнить, пристыдить.
– Нет, я прилетел с другой целью. Но ты – единственный на свете свидетель моей молодости. Нам с тобой снятся одни и те же сны.
– Тони, мне вообще никакие сны не снятся. Я мало что помню, но не забыл, что прострелил руку товарищу, которого мы потом спрятали в лесной сторожке.
– Ну хорошо. Мне пора. У меня назначена встреча.
– Почему ты внес за меня залог? Он молча направился к двери.
– Не уверен, что мы с тобой когда-нибудь встречались.
Он обернулся и торжественно произнес:
– Я тебя прощаю.
Я кинулся за ним вдогонку, но он уже был на лестнице. Я подбежал к окну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Я ехал в автобусе, с трудом пробиравшемся по улицам, то и дело застревая в пробках: дорогу преграждали шествия и демонстрации, одни поскромней, другие повнушительнее. Пассажиры безучастно смотрели через грязные стекла на этот парад лозунгов, призывов и обещаний. Весны как не бывало. Со всех сторон дул холодный ветер, принося запахи недавней зимы.
Потом я вошел в комиссариат, где все еще продолжался ремонт. Арестанты и маляры шастали по коридорам, застеленным старыми газетами – прессой былых времен. Я зашел в комнатку дежурного полицейского. Это был худой, заморенный и нерасторопный молодой человек.
– Простите, комиссар Корсак у себя?
– Кто?
– Комиссар Корсак.
– Корсак? У нас такой не работает.
– Работает, работает. Два дня назад меня арестовали, и я сидел здесь в камере. Там, в глубине коридора, слева. А может, справа.
Обилие деталей в моей информации озадачило юного служителя правопорядка.
Он с минуту разглядывал меня разинув рот, а потом вежливо сказал:
– Подождите, пожалуйста. Я пойду узнаю. Немного погодя он вернулся – медленно, как сомнамбула.
– Точно, есть такой. Но у него совещание.
– Умоляю, сходите еще раз. Это очень важное дело. Скажите, пришли… ну, насчет убитой девушки.
Полицейский опять уставился на меня с открытым ртом. Почему я сказал «убитая девушка»? Я тоже приоткрыл рот; так мы довольно долго друг на друга смотрели.
– Вы насчет убитой девушки? – уточнил полицейский.
– Да, это очень срочно.
Он опять ушел и вернулся, сонно волоча ноги:
– Подождите.
Я вышел в коридор. Посмотрел в окно, заляпанное известкой. Ветер расшвыривал по захламленным дворам бумаги, картонные коробки и пожелтевшие высохшие елки. Неправда, что я помню детство и юность. Они совершенно поблекли, и я едва различаю стершийся рисунок событий. Иногда что-нибудь припомнится явственно – например, упорно возвращающаяся картина: мой дедушка, на закате идущий по саду, но ведь я не знаю, увиденная ли это когда-то и застрявшая в памяти реальность или выдумка, обрывок сна либо видения в бреду. Меня не детство сформировало, а длинный ряд происшествий, случайностей, непредвиденных поворотов судьбы, которые, точно пейзаж за окном мчащегося поезда, исчезали где-то за горизонтом моей жизни. Я подражаю ближним, облегчая себе задачу ссылками на ошибки молодости, опыт и утраченные пространства минувшего времени.
Из глубины коридора прибежал возбужденный заместитель комиссара Корсак.
– Голубчик, у меня нет времени. Совещание по поводу Славянского Собора. -
Он хотел, широко разведя локти, пригладить желтый мох на висках, но передумал, видно, и на это у него не было времени.
– Я отниму у вас одну минутку.
Он энергично выдвинул нижнюю челюсть, будто намереваясь проглотить назойливую муху.
– Говорите, я слушаю.
– Она жива.
Корсак нервно заморгал:
– Кто?
– Ну, она. Девушка из моей квартиры.
– Как это – жива?
– Она мне сегодня звонила.
– Вы что, рехнулись?
– Нет. Правда. Пришла ко мне, и мы пошли гулять.
– Кто? Вера Карновская?
– Вера Карновская. Та самая. Корсак посмотрел на меня озабоченно:
– Знаете, придется и вас отправить на психиатрическое обследование.
– Пан комиссар, клянусь.
Он приблизился ко мне и отчеканил:
– У меня есть результаты вскрытия. Она умерла от кровоизлияния, вызванного правосторонней травмой черепа.
– Этого не может быть.
– Может. Я буду вынужден еще раз вас допросить. Попрошу не уезжать из города.
– Но ведь я два часа назад ее видел.
– Примите что-нибудь успокаивающее.
Я стоял перед ним, ошеломленный. Кто-то пробежал у меня за спиной, шурша старыми газетами.
– Я уже сам ничего не понимаю.
– Знаете, приходите на славянский конгресс. Это будет событие европейского, да что я говорю, мирового масштаба. А теперь до свидания, у меня дел невпроворот, – и энергично пошел обратно, потом вдруг остановился, словно что-то припомнив, но только махнул рукой и сказал, глядя в окно: – А, не важно.
Я вышел на улицу. Постоял у дверей, собираясь с мыслями. К тротуару подкатывали полицейские машины, другие, припаркованные на небольшом пятачке, резко срывались с места, включая синие маячки на крыше. Отовсюду сползались тучи, пузатые, черные; где-то вдалеке прогремел гром, а может быть, старый дом обвалился. Пресвятая Богородица, что происходит. Все начинается сызнова. Судьба на меня ополчилась. Это какое-то недоразумение.
Но если эта девушка, или молодая женщина, действительно лежит, раскромсанная, в прозекторской… Я же сегодня с ней разговаривал, даже хотел обнять или хотя бы коснуться руки. Может, мне впервые в жизни снится бесконечный сон – никогда раньше я не видел во сне приличного полнометражного фильма. Господи, почему на меня такая напасть. Наверное, надо помолиться, но ведь в этот момент миллиарды людей о чем-то просят Бога. Кто должен исполнять наши желания, которые, будучи исполнены, только нарушат логику природы, предназначения и того автоматизма, который мы называем роком.
Я закашлялся, сердце опять застучало о ребра, горло сдавил панический страх, хотелось куда-то бежать, удирать, но куда бежать и зачем.
Большая капля шлепнула меня по лбу. Я побрел вперед. Спустился по ступенькам в подземный переход. Все стены были исписаны и изрисованы краской из пульверизатора. Стены плача, стены греха, стены бунта.
Я остановился и машинально прочел чей-то стих или афоризм, запечатленный на стене красной акриловой краской: «Поэт идет поэт видит поэт правду скажет поэт по совести осудит – а поэту в жопу хуй»,
Никто этой надписи не стер. Привыкли. Вульгарность – наше Мертвое море.
Хамство – наше Красное море. Омут. Бешеная круговерть необъяснимых волн отчаяния. Это уже было. Все уже было. Но неизвестно, что будет.
Я вышел на площадь Трех Крестов. Поперек тротуара лежала опрятно одетая женщина, держа над собой большой плакат: «Спасите Польшу». Неподалеку на стоянке такси водитель бил несговорчивого клиента. Никто не спешил бедолаге на помощь, зато к демонстрантке то и дело подходили прохожие и вступали с ней в дискуссию.
Когда-то меня волновала судьба моего отечества, но со временем и это прискучило. Я внутренне разбит. Вернее, зеркало моего сознания разбилось на мелкие осколки. Вроде бы все отражает, но в виде атомов. И не дрожь меня пробирает, а что-то пересыпается под грудиной, под разбитым лбом – раздробленные мысли, раздробленные предчувствия, раздробленные инстинкты.
Я вернулся домой. Сел на кровать, уже который день не застилавшуюся. Тупо посмотрел на кушетку: зачем я приволок ее обратно в свою комнату. Что делать. Лучше бы всего пойти на почту и отправить себя заказной бандеролью. Но куда. Кому.
За окном клубились темные тучи, сталкиваясь с еще более темными. Где-то над Старым Мястом с глухим гулом прокатился первый гром. Первый гром первой весенней грозы.
Но ведь я ее видел. Шел с ней рядом, касаясь рукой ее сумочки, сидел на скамейке так близко, что не только чувствовал запах восточных духов, но и ощущал легкое тепло ее тела. Что делать.
Раздался звонок. Я машинально поднял трубку и услышал длинный гудок.
Звонили в дверь. Первым моим желанием было спрятаться под кровать. Но толку-то что. Хуже на этом свете мне уже не будет.
Я открыл дверь. Передо мной стоял Тони Мицкевич с зонтом в руке. Пожалуй, он все-таки больше похож на поэта, чем на далай-ламу. Аккуратно закрыл зонтик.
– Я пришел с утешительницей. Можно?
– Можно.
В комнате он вытащил из кармана бутылку виски какой-то незнакомой и, видимо, очень дорогой марки.
– Выпьем по маленькой, как в старые времена.
– Какие времена?
– Так говорится. Доставай стаканы.
Я подошел к окну. Со стороны Дворца культуры летел сильный дождь, разбиваясь об асфальт сотнями сверкающих брызг. Под моим балконом мок бесконечно длинный лимузин. Значит, это не сон. Тони настоящий, и миллионы его настоящие.
– Все усложняется. Нет у меня больше сил терпеть.
– Что усложняется?
– А, долго рассказывать.
– Тогда тащи стаканы.
Я подошел к буфету, сильно потрепанному жизнью. После отъезда жены я его ни разу не открывал. Дверцу заклинило, но я кое-как справился. Внутри стояло несколько бутылок с остатками спиртного, валялись старые поздравительные открытки. Я достал два стакана. Поставил на стол.
– Закусить нечем.
– Не беда, – сказал Тони. – Я об этом подумал.
И вынул из кармана пальто красиво упакованную коробочку, в которой были бутерброды с черной икрой.
За окном сверкнуло. Потом прогремел гром. Мы с минуту смотрели в окно, исхлестанное крупными каплями.
– Это здесь случилось? – спросил Тони, разливая виски.
– Да, здесь, – неуверенно ответил я.
– На этой кровати?
– На кушетке.
Тони оглядел неудачный гибрид канапе с оттоманкой и молча покачал головой.
– Ты меня ни с кем не путаешь? – внезапно спросил я.
Он удивленно на меня посмотрел.
– Лететь за тысячи километров ради какого-то неудачника?
– Нет, это ты. Я тебя до конца дней не забуду.
– Но почему?
– Не важно. Потом скажу.
Мне стало не по себе. Только этого не хватало. Хорошо бы открыть балконную дверь и сигануть головой вниз, на лимузин, выстланный изнутри шкурой бедного тигра или несчастного леопарда. Опять сверкнуло и загремело. Я отпил глоток, поперхнулся и долго кашлял под сочувственным взглядом Мицкевича. Да, в моих родных краях многие носили эту прославленную фамилию.
А он задумчиво глядел в свой стакан:
– Знаешь, я иногда думаю: может, купить у русских эту Воркуту, купить, сровнять с землей и засадить тюльпанами. Кажется, они хорошо переносят холода. Недурная идея, как ты считаешь?
– Тони, столько лет прошло.
– Но я не могу забыть. И чем дальше, тем хуже. Глушу себя работой, миллионами, Америкой – без толку.
– Не было Воркуты. Забудь. За это время выросло несколько поколений. Мы живем среди чужеземцев.
Он начал рыться в набитом кредитными карточками бумажнике. Большая часть из них была золотого цвета. Я уже знал, что это значит.
– На, прочти. – Он протянул мне четвертушку бумажного листа.
Я увидел частокол славянских букв и вполголоса прочитал по слогам:
– МВД СССР, Министерство внутренних дел Коми АССР. Управление исправительно-трудовых учреждений, архивный отдел, 14 января 1992 года, город Воркута. Справка. Выдана гр-ну Мицкевичу Антону Михайловичу, по национальности поляк, уроженец гор. Троки, Литва, осужденному особым совещанием при МВД СССР 25 июля 1945 года по ст. 58-1а, 58-П УК РСФСР на семь лет лишения свободы, в том, что он действительно отбывал срок наказания в местах лишения свободы с 4 декабря 1945 года по 4 декабря 1956 года, откуда освобожден по отбытии срока наказания. Зав. архивом УиД МВД КОМИ АССР И. С. Кулик, архивариус Т. В. Назарова.
Кончил читать, сложил листок и вернул Тони.
– Звучит как строфы из современной Библии, – сказал я.
Мицкевич, напряженно слушавший этот читаный-перечитаный текст, вздохнул, спрятал свою реликвию и поднял стакан:
– Да, за каждой буквой, за каждой запятой кровь и кости.
Где-то над городом гремел гром, иногда вспыхивала молния, а проливной дождь барабанил по окнам, подоконникам, железным крышам и обвисшим маркизам над витринами магазинов.
Я встал, чтобы зажечь свет, но Тони удержал меня движением руки, на которой сверкнули огромные золотые часы:
– Не надо.
Я сел на стул. С минуту мы прислушивались к неистовству первой грозы.
– Зачем ты себя терзаешь? Честное слово, не понимаю.
– И не поймешь. Никто из тех, кто там не побывал, не в состоянии понять.
– Но это прошлое погребено под благополучием, успехом, другой сумасшедшей жизнью.
Мицкевич вертел в пальцах стакан:
– Я прочел много воспоминаний об этих лагерях. Собственно, все, что опубликовано. Но часто меня раздражает назойливое морализаторство авторов.
Чем меньше человек пробыл в лагере, тем с большей легкостью осуждает ближних. А я уже никого никогда не буду судить.
Он на минуту умолк.
– Но почему ты именно ко мне с этим приехал?
– Погоди. Я несколько лет, да, изрядный кусок времени провел в шахте, и был у меня там приятель, паренек из наших краев. Осенью сорок четвертого этому мальчишке – ему тогда было семнадцать лет – командир, не то капитан, не то ротмистр, приказал привести в исполнение приговор: убрать осведомителя НКВД. Малый пошел, агента застрелил, но его схватили. Под пытками он выдал своего командира. А теперь, много лет спустя, я читаю исторические труды, в которых этот командир прославляется как герой и мученик, а мой лагерный друг, в то время почти ребенок, остался в истории страны как предатель, ренегат, символ позора. Ну и что получается?
Человека, который легкомысленно отправил пацана на ужасное задание, позволят в ранг святых, а жертву его беспечности раз и навсегда сталкивают в наше национальное пекло. Нет, с этим я не могу согласиться.
Я смотрел на кушетку и видел, что она стоит криво. В изголовье лежал заблудившийся отблеск продравшегося через грозовые тучи солнца, а может, уличного фонаря.
– Строка в истории – случайность. И развенчание истории тоже. Так уж сложилась жизнь у этого ротмистра и у этого парня. И ничего ты тут не изменишь.
– Но я постоянно об этом думаю. И о разных других случаях, и обо всей нашей лагерной Голгофе.
Он полез в карман за сигаретами. Прикурил от зажигалки, кажется тоже золотой, украшенной какими-то камушками.
– А помнишь, кто меня выдал?
Я встал, чтобы повернуть выключатель.
– Кто тебя выдал? Не знаю. Откуда мне знать?
Комнату залил яркий свет.
– Ты, – сказал он, сощурившись. – Ты меня выдал.
Остолбенев, я застыл посреди комнаты.
– Я? – выдавил с трудом.
– Да. Ты. Погаси свет. Я послушно погасил.
– Тони, с тобой творится что-то неладное. Ты обезумел в этом безумном мире. Ведь мы вместе партизанили. Вспомни, кажется, это было на Пасху сорок пятого. Мы сидели в какой-то усадьбе на краю Рудницкой пущи.
Светало, мы чистили оружие, и мне пришла в голову дурацкая идея поиграть в русскую рулетку. Я повернул барабан нагана, барабан с одним патроном, и нажал курок. На мою беду, револьвер выстрелил, пуля пробила тебе ладонь, когда ты поднял руку, чтобы перекреститься или пригладить волосы. Помнишь, мы целый день убегали, петляли в пуще, потому что вокруг полно было карательных батальонов, и я все время тебя тащил, хотя другие сменялись каждые полкилометра.
Мицкевич криво усмехнулся:
– Да я никогда не крестился, я же караим, и всегда был караимом. Ты меня выдал в городе. Язык у тебя очень длинный. Протрепался кому-то, что я прячу оружие, кстати, советский наган.
– Тони, я, кажется, тоже начинаю сходить с ума. Меня же не было в городе.
Мы вместе ушли к партизанам. Покажи правую руку.
Он затянулся сигаретой и спрятал руку под стол.
– Зачем тебе моя рука? Я приехал не для того, чтобы сводить с тобой счеты.
Или с кем-нибудь еще.
Я выскочил из-за стола. Стекла звенели от очередного удара грома, не спеша удалявшегося в сторону Праги.
– Дай руку. – Я схватил Мицкевича за плечо, а он со все той же кривой усмешкой отвел руку назад.
Тогда я зажег свет и с силой рванул вяло сопротивляющуюся руку.
– Гляди, Тони, вот он, шрам. Прямо посередине. Пуля прошла навылет.
А он беззлобно рассмеялся:
– Это дрель прошла навылет. В автомастерской, в начале моей американской карьеры.
Обескураженный, я вернулся на свою разворошенную постель. Сел, обхватив руками тяжелую, как цементная глыба, голову. Опять где-то ударил гром, электрический свет на мгновенье померк.
– Тони, ведь, если постараться, можно найти свидетелей. Одна из наших связных живет в Гданьске…
– Не надо усложнять нашу общую судьбу. Ты начитался партизанских книжек, у вас они были в моде. Выдал меня, и точка.
Подошел, похоже, с намерением дружески меня обнять, но только потрепал по плечу:
– Я же знаю, ты не нарочно. И не будем больше к этому возвращаться.
– Ты специально прилетел на собственном самолете, чтобы мне это сказать, напомнить, пристыдить.
– Нет, я прилетел с другой целью. Но ты – единственный на свете свидетель моей молодости. Нам с тобой снятся одни и те же сны.
– Тони, мне вообще никакие сны не снятся. Я мало что помню, но не забыл, что прострелил руку товарищу, которого мы потом спрятали в лесной сторожке.
– Ну хорошо. Мне пора. У меня назначена встреча.
– Почему ты внес за меня залог? Он молча направился к двери.
– Не уверен, что мы с тобой когда-нибудь встречались.
Он обернулся и торжественно произнес:
– Я тебя прощаю.
Я кинулся за ним вдогонку, но он уже был на лестнице. Я подбежал к окну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17