угол, к радиоприёмнику.
— Мы вот тут сидим, болтаем без толку… — сказала она на ходу, — а люди в степи работают, на морозе. Столбы, видишь, подняли. Шутка-дело, на таком ветрище по столбам этим лазить!
В приёмнике щёлкнуло, запищало, и вдруг, нарастая, выплеснулся шутливый песенный речитатив:
Ну что тебе сказ-зать пр-р-ро Сахалин?
На остр-р-рове нор-р-маль-ная пого-да!…
И разом всё смолкло, она выключила клавиш.
— Черти бы их разымали! — заругалась Анастасия. — Тут и вправду надо погоду послушать, а они…, И скажи ты, какие люди! Слова попросту не скажут, обязательно стишками, да в рифму!
Никанор Иванович понял, что пора уходить. Но уходить, как всегда, не хотелось, и он искал ещё повода, чтобы затянуть время.
— Культура! — сказал он, закурив папироску «Беломор». — Культурой пренебрегать, Настасья Семён-на, не стоит. Я вот последнее время книги стал усиленно читать, много полезного почерпнул… От иной книжки прямо не оторвёшься!
— Про любовь небось книжки выбираешь теперь? — откровенно издеваясь, сжала она губы. Ждала с внутренней усмешкой, что он опять выскажется в духе своих прежних лекций: мол, никакой любви в чистом виде в природе нет и быть не может, поскольку влечение полов все достаточно хорошо объясняет на материальной базе, без предрассудков. Но Никанор Иванович от подобного разговора уклонился.
— Зачем про любовь? Познавательные книги, в смысле потока информации, — сказал он. — Читал вот недавно про исторические времена. В райцентре библиотекарша посоветовала. Книга под названием «В прекрасном и яростном мире».
— Чего же там?
— Факты! Из истории. При царе Петре, оказывается, тоже хотели канал Волго-Дон прорыть. А я, откровенно говоря, даже не подозревал. Имел существенный пробел по этой части…
— Гляди-ка! — поразилась Анастасия. — Ну, и как же? Чем дело-то кончилось?
— Ну, в те времена-то, конечно, у них не вышло. Техника не та, да и наука промашку дала… Выкопали канал, конечно, и шлюза учли, и всё прочее. Одно из виду упустили: откуда вода будет.
— Ах ты, господи! Незадача… И чего ж царь на это?
— Ну, царь дело знал! Велел главному штейгеру, который из немцев, голову отрубить, Чувство ответственности высоко было поставлено.
Никанор Иванович крепко затягивался «Беломором» и дыма почти не выпускал, в себя заглатывал.
— Так-таки и отрубили голову? — ужаснулась Анастасия.
— Само собой…
— А вода?
— Какая?
— Ну, в шлюзах-то! Как с водой-то дело кончилось?
— А-а, вон вы о чём… Ну, воды, конечно, не прибавилось, нет. Немец-то он, возможно, вредителем был…
— Ведь это беда — с каких пор! — снова поразилась Анастасия. — Дурь наша, господи…
Она убирала посуду. По тому, как резко и неосторожно, со звяком бросала тарелки и стаканы в тазик, швыряла мокрые, непротертые вилки в ящик стола, Никанор Иванович понял, что разговор и на эту тему иссяк. Задавил недокуренную папироску в пепельнице и поднялся. Спросил вдруг с неожиданной решимостью, напрямую:
— Николай-то… так при Коншине и живёт? Не раздружились они?
«Мне-то как быть? — слышалось в этом вопросе. — Ждать и дальше или, может, приискивать другое место?»
Анастасия перестала кидать посуду, руки у неё обмерли.
— Не знаю. Не пишут же. Чего об этом говорить!
— Может, жена к нему вернулась?
— Не знаю. Моё-то дело какое!
Никанор Иванович одевался трудно, никак не мог сразу найти левый рукав, топтался у двери.
— Вы вот давеча… про любовь, — сказал с видимым напряжением. — Любовь, конечно, дело молодое… А ежели все у нас теперь есть, отчего бы и не пожить, Настасья Семёновна? Чего же вы ждёте?
Она помогла натянуть пиджак, усмехнулась:
— Все у нас есть, Иванович, верно. Жизни токо нету!
Грубо, назло себе сказала, потому что верила ещё в другое. Своя судьба — хоть и за семью печатями, а всё же недаром жизнь идёт, недаром. Только дождаться, дождаться бы… И он, должно быть, понял эту её горячую неправду, толкнул двери. «Кричите, Настасья Семёновна? Кричите, значит, надеетесь… Когда не верят, так молчат наглухо, вот чего я вам скажу…»
Ветер не унимался. В саду шумело, расчищенную дорожку у крыльца опять перемело. Ощупью открыли калитку.
— Погодка! — недовольно буркнул Никанор Иванович. — Середь зимы снегу не допросишься!
— Конца не видать, — в тон ему вздохнула Анастасия, подавив усмешку. Пришли ей на память бабкины утки, что пригреблись по пыльному смету к окну клевать раннюю герань. И смех и грех!…
— До завтрева, — попрощался Никанор Иванович.
Анастасия промолчала, вспомнила про почтовый ящик.
Дождавшись, когда гость отойдёт в темноту, дрогнувшей рукой отодвинула фанерное донце самодельного ящика. Посыпалась сухая земля, и вдруг что-то воробышком клюнуло в чуткую ладонь.
— Письмо?! — ещё не веря себе, ахнула Анастасия.
Лампочка у потолка горела неровно: то вспыхивала бело и разяще, то угасала красно, и тогда виден был провисший волосок под слабым накалом. Видно, опять где-то закидывало ветром провисшие провода.
Лампочка мигала, но почерк сына на конверте она угадала сразу и почувствовала кружение в голове. Голова кружилась от дневной усталости, от длинного и скучного вечернего разговора, от ветра, лапающего закрытые ставни. Анастасия потёрла лоб и виски, неловко, одним боком присела к столу и дрожащими руками подержала письмо на просвете, чтобы, упаси боже, не разорвать сыновней весточки вместе с конвертом.
Что-то удерживало её… С какой-то пронзительной ясностью видела дымящийся окурок в пепельнице, чуяла что-то постороннее в хате.
«Господи! Будто вчера было… Сидел он тут же, на этом месте, и тоже „Беломор“ курил мелкой затяжкой… А я-то, я-то, дура!…»
Много ли времени надо, чтобы разорвать по краю конверт, но и за эти мгновения успела Анастасия чуть ли не всю жизнь свою перебрать, всколыхнуть в памяти, стиснув зубы.
Давеча, у стогов, бабы мешали, не могла даже и скрытно признаться, о чём болело сердце все эти годы, отчего с таким нетерпением ждала вестей от сына. А сейчас, наедине с письмом, прямо задрожала вся, обессилела от смутной надежды и заново все припомнила.
Стирала она тогда на кухне. В одном лифчике и будней юбке, распаренная была и, наверное, некрасивая. Жестяное корыто ухало и легонько прогибалось под руками, и мыльная вода плескалась и будто всхлипывала о чём. И тут он вошёл.
Привёл сына-озорника за руку…
И вот, чего бы никому она не сказала, в чём и себе редко признавалась, смутил её Коншин не тем, что застал с оголёнными плечами, — она тут же и накинулась тогда расхожей бумазейной кофтой, — а тем, что сильно похож был на другого человека. Показалось вдруг, что стоит перед нею Вася Кружилин, вылитый Вася, суженый её, только постаревший, хмурый и чужой.
— Ваш оголец? — спросил с упрёком.
— Наш… — кивнула молча.
Испуг внутренний всю кровь у неё запёк тогда. Не знала, куда руки деть, глаза, всю себя. А всё же смотрела снизу вверх, не могла оторваться от хмурого и будто знакомого лица.
Хорошо ведь соблюла себя в эти годы, а все вроде виновата в чём…
И он что-то такое уловил в себе. Оставил её в покое, с сыном заговорил.
Так бывает оно — с первого взгляда, с одного слова…
А потом было время, чтобы разобраться во всём, поближе узнать всю его трудную жизнь «на колёсах», с буровой на буровую, когда месяцами человек не бывает дома, а жена ещё молодая и любит ходить на танцы с медным медальончиком на голой шее, в модных туфлях на высоченном каблучке…
Он вроде ничего такого прямо и не рассказывал, да только Анастасия-то уж не маленькая, сама все хорошо понимала. Её тянуло к нему так, что спать не могла, и весь он был по ней — не броский, не фальшивый, мужик-трудяга, по какой-то ошибке своей, а может, из-за больших денег, что платят буровикам, нечаянно приманивший красавицу и очень скоро разобравшийся, что не по себе срубил дерево. А была уж дочка, и разорвать ничего не мог. Сидел чуть не каждый вечер здесь, на уголке стола, пил молоко и шутил: «На уголок всегда попадаю: семь лет — без взаимности…»
А какое там — без взаимности! И Колька, окаянный, прямо прилип к нему…
В пепельнице все дымил окурок, и от дыма, от дневной химической пыли сладко и горько пощипывало веки в ресницах.
У неё и тогда щипало в глазах и вся душа разрывалась от сладкой и счастливой боли. Другое это всё было, не то, что в юности.
Может, Вася и хороший был, да не успела ничего понять, будто всё, что случилось, как-то без неё решилось в суматохе войны. Будто ураганным ветром их снесло друг к другу, оставило на минуту вдвоём, в жарких, испуганных, ребячьих объятиях, и так же нечаянно и нелепо разнесло в разные стороны тем же шальным ветром. Не успела как следует и душой поболеть от счастья, как вдруг лютый залп над могилой обрубил, прикончил все раз и навсегда.
И явился другой человек. Пришёл уже не к лупоглазой, круглощёкой девчонке, не знающей куда себя девать, ищущей проливного дождя, да чтоб с ветром…
Но не могла она, не могла. Что-то переступить страшилась. А он смотрел, вздыхал и не понимал, что её удерживает. А может, наоборот, все очень хорошо понимал…
Колька приехал из армии, три дня дома покрутился и начал вдруг кидать майки, тельняшки и бритвенные стаканчики в чемодан.
— Мам! Я к дяде Грише поеду! Он меня в письмах с самого начала бомбил: приезжай да приезжай! Как выйдешь, говорит, на гражданку, так много не думай, место в бригаде всегда найдём!… А?
«Много не думай…»
Люто ненавидела она эти его словечки: «бомбил», «на гражданку», «много не думай», а всё же сама и собрала на этот безводный Мангышлак…
После Коншин писем почти не писал, только сам однажды приезжал в отпуск. И опять ничего они не решили, потому что та, городская жена не давала ему развода. Потом сны какие-то глупые её мучили. Будто сидит за столом у неё бородатый старшина и о чём-то говорит, говорит, говорит. А она не слышит, маленького Колю на коленях держит, укачивает…
Прошлой осенью, знала она, кончился срок алиментов, им самим себе положенных, и руки у Григория Фёдоровича развязались, но писем всё не было, и Колька уже полгода молчал, вот наконец-то надумал…
Анастасия отодвинула подальше пепельницу, хотя дыма уже и не было, и аккуратно оторвала краешек голубого конверта. И стала разбирать сыновьи слова не торопясь, от буквы к букве. Потому что знала: последний срок всему наступил, будет там и про Григория Фёдоровича.
Сын писал грамотно, почти без ошибок:
«…Дорогая мама! С приветом ваш сын Николай, и все мои дружки-буровики, а также и начальник нашей буровой, известный тебе Григорий Фёдорович Коншин! Ты, конечно, меня извини, что я долго не писал, тут был затор по всем швам, потому что мы теперь работаем не на нефть, а на воду, в глубине песков. И ещё мы боролись за звание и сильно нажимали, а проходка осложнённая в этих условиях. Могу ещё сообщить, меня повысили сменным мастером, и за перевыполнение плана вся бригада недавно получила вымпел, а потом был переезд на новую разведочную площадь, о чём я уже говорил.
Ты, может, спросишь, мама, почему это мы стали на воду бурить, то я скажу…»
Анастасия с досадой зевнула и прикрылась ладошкой. Горько усмехнулась: «Ой, господи, да ничего я не спрошу, сынок… Ничего не спрошу, хорошо уж одно, что вы там живы и здоровы…»
«…то я скажу, что с нефтью на данном этапе вопрос уже полностью решённый, а пить тут нечего, полуостров этот задыхается без воды. А геологи прямо говорят, что на большой глубине под всей Ср. Азией и даже под Каракумами есть целое море подземной пресной воды. Вода эта ушла с поверхности в древние ещё времена, до нашей эры, и наша задача теперь качать её обратно… Вся надежда местного населения теперь — на нас.
А прогрессивка будет такая же, и все льготы нам остаются, как буровикам, и за отдалённость в полевых условиях, и я теперь стал уже хорошо зарабатывать, как сменный мастер, и скоро буду тебе помогать, да и самому деньги, конечно, понадобятся в недалёком будущем…»
Анастасия отчего-то насторожилась, начала было перечитывать все заново, но терпения не хватило, перевернула листок.
«…Сообщаю ещё местные новости. Григорий Фёдорович недавно, то есть осенью, перед ноябрьскими, ездил в отпуск и окончательно разругался с бывшей своей женой и теперь круглый холостяк. А дочку свою Валерию он теперь забрал к себе в целях правильного воспитания, а то город на неё уже влиял отрицательно. И она стала работать у нас на буровой коллектором, то есть по отбору керна на разных интервалах, а что это такое, я тебе уже говорил и ты должна знать. Тут без образования нельзя. Лера девушка хорошая, ей уже девятнадцать, и она очень физически развитая (занималась даже художественной гимнастикой в своём городе при ДСО „Труд“), а кроме того, Григорий Фёдорович заставил её поступить заочно в техникум, и мы теперь готовимся оба… Григорий Фёдорович сначала не одобрял, а потом, видя такое дело, послал нас в командировку в Узень, и мы там с Лерой записались в загсе, как положено, так что ты, мама, скоро жди нас…»
Анастасия устало отложила листок и взяла другой, ещё не осознав, о чём сообщал сын. И вдруг будто проснулась.
«Ой, господи, что же это?… Командировка, Узень, загс… Погоди, погоди, Коля…»
Вот, снова: «…Видя такое дело… Мы с Лерой… в Узень…»
Жаркое прилило к сердцу. Она положила руку на то место, где сходились ключицы, сдавила пальцами горло, чтобы удержать что-то рвущееся из самой груди. Стала недоверчиво вникать в строчки, но дальше рябило что-то пустое, порожнее, из легковесных слов.
«…так что ты, мама, скоро жди нас в гости, к маю, возможно, приедем с Лерой, она хорошая и тебе понравится… Свадьбу мы играли всей бригадой и провели её как комсомольско-молодёжную, и был фотокорреспондент из областной газеты Гурьевской области и все подробно зафиксировал. Так что в следующем письме я обязательно пришлю тебе газету, и ты увидишь, какая хорошая была свадьба…»
Анастасия тихо, аккуратно положила письмо на стол, будто оно было живое. Потом с трудом поднялась и, словно слепая, прихватываясь то за спинку стула, то за угол комода, прошла к тому окну, ставня которого была ещё с утра открыта и тихо поскрипывала от порывов ветра. Хотелось постоять у окна, посмотреть в черноту ночи, поймать глазами хоть одну звёздочку в летучих ночных облаках. Но за пылью ничего нельзя было рассмотреть, только одна голая ветка от ближней яблони колыхалась в полосе оконного света и скребла вымерзшими почками по стеклу.
Выло в трубе, а на чердаке гудели и стонали надсаженные бурей стропила.
Анастасия смотрела на ветку, качавшуюся за стеклом, видела свою тень на зеркально-чёрных глазках и шептала про себя последние слова сына, горько улыбалась: «…обязательно пришлю газету, и ты увидишь, какая хорошая была свадьба…»
«Милый ты мой! Милый ты мой сынок! Сыночек… Кабы знал ты, как ждала я твоего письма, как обрадовалась ему и не думала, не гадала, как она, жизнь-то, быстро бежит… Не вернёшь, видно, её назад, не уцепишься…»
Закрыла лицо руками, слепо нашла двери в спальню и грохнулась на кровать. Прижавшись головой к стене, зажмурилась до боли в глазах, чтобы не видеть тьмы, не слышать воя в трубе, жалобного свиста голых веток в саду.
На кухне судорожно вздрогнул и остановился мотор холодильника, но тишины всё не было, и откуда-то, то ли из-под пола, то ли с чердака, а может, из самой души, поднялась другая, далёкая, забытая песня в десяток приглушённых бурей грозно-неуступчивых голосов, что возникла когда-то в доме с запева бородатого старшины, Васиного отца, да так и осталась в нём навечно. Тихо гудели стены, тихо стенало подполье, и стропила отзывались невнятной тоской, скрытой в словах песни. А потом услышала Анастасия вовсе внятные, спокойно-умудрённые слова матери, вздрогнула вся и заплакала наконец — открыто, навзрыд, исцеляюще-горькими, бабьими слезами…
— Дети у нас… Дети у нас, Гордеич, де-ти!… — шептали, вились над нею материнские слова, сказанные однажды и на всю жизнь.
Что-то расплывалось перед глазами, смутное, белое… Мокрые, тающие снега под хутором, расчерченные дорожными колеями. И по тем белым снегам мчались красные, рыжие, запалённые в вечном беге, разнузданные кони…
И будто бы стояла она со слезами на глазах, крепко держась окостеневшими руками за колья плетня, и чувствовала, как тихо и счастливо бьётся под сердцем нарождающаяся жизнь, первенец, её счастье…
Куда скачете, куда стремитесь, куда спешите, красные кони?…
Так и уснула, с немым криком вслед улетающим сотням, со слезами на щеках и горьким недоумением губ.
И новый день наступил…
Анастасия проснулась в разобранной кровати, и лампочка не горела на кухне, и она не могла вспомнить, когда успела ночью раздеться и выключить свет. Поднялась, прислушалась, за стенами вроде бы утихало, ветка яблони за окном тихо покачивалась, и ставня не скрипела.
Анастасия включила приёмник на волне Краснодара, хотела поскорее узнать прогноз насчёт погоды.
1 2 3 4 5