Мы стерегли их одинокое яйцо, когда оба родителя вдруг ни с того ни с сего одновременно отлучались из гнезда. Мы даже грелками гнездо обкладывали.
Мы начали радоваться по утрам голубиному воркованию и даже сами стали по-дурацки ворковать навстречу Паломе и Паулю, как мы их назвали. Наконец, мы дрожали от волнения, когда однажды утром из яйца на свет проклюнулся их тощенький синюшный отпрыск, похожий на того самого гадкого утенка. Мы окрестили его Пабло, отметили на балконе его рождение мохитосом, а потом, напившись в дым, плясали сальсу.
Я, конечно, не стала рассказывать Томасу о том, как провожу время со своим голубым соседом и голубиным семейством.
Птенец между тем научился летать, а потом Палома, Пауль и Пабло упорхнули, но с ними началась моя вторая весна без Фрица. Память снова не дает мне забыть своего одиночества, однако оно уже не как черное пятно. Медленно, но верно я обретаю цвет. Как маленькие бусинки, собираю и нанизываю на нитку счастливые моменты, которые еще пока помню.
Кукурузные початки указывают путь к лабиринту. Унылый бетонный двор раскалился на солнце. Хромоногая собака обессиленно ковыляет в тень. Парковка полна до краев. У входа в лабиринт сидит толстая девушка в топе из люрекса. Не успеваю я вылезти из машины, как Томас бросается к этой барышне и мгновенно выхватывает у нее из руки два билета.
Я слышу ее ленивый голос: «Если через два часа вы найдете выход, выиграете выходные в шикарном отеле на озере Кохельзее для двоих».
Ну, теперь Томасу есть к чему стремиться. В Эрбенбахе мы таким же вот образом выиграли настольный пылесос, в Холледау – набор из пяти ножей. В Бургене я растянула ногу, и поездка на Майорку досталась не нам. Не хватило пяти минут, хотя Томас последние несколько метров тащил меня на себе.
Жирные навозные мухи жужжали вокруг моей головы, как маленькие вертолеты, слепни уже облизывались, глядя на меня, осы мной сильно не заинтересовались, зато комары ликовали. Ох, и любят же насекомые кукурузные поля, сил нет! Я натираю «аутаном» каждый сантиметр моей кожи, не закрытый одеждой. В конце концов все равно любое зелье перестанет помогать, уж я-то знаю. Стиснув зубы, я вынуждена подставить хищным кровососам свои руки и ноги, потому что на мне, черт возьми, опять это синее платье – я ведь так нравлюсь в нем Томасу, он рассматривает меня всякий раз, как картинку: «До чего же тебе идет этот цвет!»
– Ты идешь?
В отдалении кричат дети, кричат все время одно и то же:
– Здесь мы уже были!
– Куда дальше?
– Пошли сюда!
– Нет, вот сюда, сюда дальше!
Треугольные белые флажки пляшут над полем, будто парусники на море. И зачем только всем всучивают эти дурацкие флажки? Наверное, чтобы можно было ими помахать и позвать на помощь, когда вечером уже никого в лабиринте не останется. И тогда придет крестьянин, хозяин поля, с карманами, набитыми до отказа выручкой, и, конечно, спасет заблудившегося гостя.
– Ну, иди уже наконец, – торопит Томас, – брось ты это все – комаров еще нет!
– Томас, у тебя вода с собой?
Да-да, он взял воду. Это я вечно все забываю, теряю, путаю!
Нетерпеливо хватает он меня за руку и увлекает в мрачный лабиринт. Высокие, уродливые растения воняют каким-то химикатом. С каждым шагом становится все страшнее. Мне тут же кажется, что я отдаюсь на волю судьбы. С тоской бросаю прощальный взгляд назад, где белеет пятно входа. Томас же с белым знаменем в руке уверенными шагами заворачивает за угол. Понурив голову, бреду за ним. В позапрошлый раз я украдкой сыпала на дорожку конфетти, чтобы долго не плутать, но он быстро заметил бумажные кружочки в траве и призвал меня к ответу: спортсменка фигова, вот я кто! Зачем игру порчу? Почему не доверяю ему? Не нужна ему здесь Ариадна. Настоящий мужчина никогда не заблудится!
Навстречу нам появляется парочка, он весь в зеленом, она – в красном.
– Мы здесь точно были, – смеется она, – точно говорю, клянусь тебе, были!
– Ну-ну, – самодовольно ухмыляется Томас, – все всегда так говорят.
Мы добрались до первой «угадайки». После старой, как мир, загадки Сфинкса «Что утром ходит на четырех ногах, в полдень – на двух, а вечером – на трех?» лабиринт превращается в паззл. Кто соберет все кусочки, поедет на выходные на Кохельзее.
Я с тоской вспоминаю о своем балконе, где сейчас распускались цветы. Пусть расцветет бегония! А теперь пусть петуния! Теперь – герань! Я почти слышу, как щелкает пальцами мой отец: щелк – вот теперь, в этот самый момент распускается петуния. Щелк – раскрывается герань. Щелк – расцветает бегония.
Пусть мой любимый снова придет ко мне, как тогда в мае.
– Пошли! – Томас тянет меня за собой, глядя на часы.
Верещащие дети проносятся мимо нас по закоулкам лабиринта. Издалека их окликают голоса матерей. Мы обгоняем пожилую супружескую пару в костюмах цвета хаки. Они низко склонились над планом, как следопыты. Я киваю им, проходя мимо. Они отвечают тем же и снова склоняются над картой, а потом поднимают голову и разглядывают кукурузные початки. Эти люди выглядят потерянными, заброшенными, будто попали сюда сто лет назад и не могут вспомнить, где и когда они уже все это видели.
А у меня такое чувство, что мы ходим по кругу, причем уже минут двадцать. У Томаса пот выступил на лбу. Он останавливается, настойчиво отдает мне флажок и снимает кепку. Я гляжу на него по-дружески. Я научилась не смотреть на Томаса с осуждением, когда у него что-нибудь не получается.
– Сейчас соображу, – уверяет он.
Я опускаю голову и, как лошадь копытом, долблю ногой землю. Он достает из рюкзака бутылку с водой, помедлив слегка, передает ее сначала мне.
– Зачем ты вечно таскаешь с собой эту гигантскую сумищу? Что у тебя там, в самом деле, а?
– Конфетти и клубок ниток, – сухо отвечаю я.
– И думать не моги. – Он убирает в рюкзак почти пустую бутылку. – Пошли дальше, и чтобы никаких фокусов! – И целует меня потными губами.
– Ариадне ее путеводная нить тоже не пригодилась, – вздыхаю я. – Все равно Тезей бросил ее одну на пустынном острове.
– Да, в общем… По-другому и быть не могло!
– Это почему же? Не напомнишь ли, что-то я подзабыла.
– Потому что Ариадна была предназначена в жены Дионису. И Тезей так по этому поводу печалился, что забыл поставить белый парус на корабле. А его отец увидел издалека черный, решил, что сын погиб, и бросился со скалы в море.
– А ты неплохо разбираешься в мифологии.
– Еще бы, я же специалист по трагедиям.
Из-за угла возникает уже знакомая красно-зеленая пара. Не слишком они теперь веселятся. В параллельном коридоре рыдает ребенок.
Томас начинает что-то насвистывать и берет меня за руку.
– Ну, – произносит он покровительственным тоном, – где мы сейчас, по-твоему?
– По-моему, мы ходим по кругу, – честно отвечаю я.
– Да ладно тебе, – смеется он. – Смотри: вон солнце, там у нас что? Там у нас юго-восток. Если есть солнце на небе и часы на руке, никогда не заблудишься.
Он бодро шагает дальше и тащит меня за собой. Пожилая пара в костюмах цвета хаки стоит за ближайшим поворотом и растерянно оглядывается по сторонам.
– О, этих мы уже встречали, – замечает Томас.
– Понятное дело, мы же по кругу ходим, – тихо повторяю я.
Он не слушает.
На пути нашем возникает семейство с тремя отпрысками. На каждом – желтая футболка с надписью «Развлечения на кукурузном поле». Мать стонет, отец бранится. Дети ноют.
– Ничего я не заблудился, – злится папаша, – и вообще, это вы хотели сюда повернуть, а не я!
Мы протискиваемся мимо них дальше. Маменька с завистью глядит вслед Томасу: у него такой уверенный вид, будто он шерп Шерпы – одна из коренных народностей Непала, чьи представители служат проводниками во время восхождений в Гималаях.
какой-нибудь и один знает правильную дорогу.
Раза три я повторила, что мы, судя по всему, шагаем по кругу. Вот опять наткнулись на красно-зеленую парочку. Она стоит, прижав платок к глазам, плечи вздрагивают, он нервно оглядывается и неуклюже мнет ее руку.
Я потерянно гляжу на часы: час сорок восемь минут кружим мы тут. Голые ноги Томаса покрываются противными красными волдырями. А ведь комаров еще нет, правда, дорогой? Темные пятна пота расплываются по его майке, вода кончилась, яйца и яблоки проглочены, на выход – ни намека.
– Ну, что ж, – вымученная улыбка, – выходные на Кохельзее нам уже не светят. Прости, Бетти, мне жаль.
– Да ладно, – откликаюсь я и осторожно интересуюсь: – Ты не знаешь, случайно, где мы находимся?
– Ха, – выкрикивает он, – этого только не хватало! – И продирается дальше, как будто решил пересечь Северный полюс, заодно взять приступом Аннапурну и еще пройти живым и невредимым пустыню Гоби насквозь.
У меня отекли лодыжки, плечо онемело от тяжелой сумки.
– Не могу больше, – жалуюсь я.
Он даже не оборачивается. Только когда я совсем отстаю и остаюсь далеко сзади, возвращается за мной.
– Ну, давай, Бетти, пошли. – Он слегка постанывает. – Весело же!
Весело ему! Я на такое даже отвечать не буду.
– Самому-то не смешно? Ты что сейчас сказал-то? Вот именно!
Он, конечно, все понял и погрустнел.
– Мы что, заблудились? – Я снова подступаю к нему. – Где мы? Куда идти дальше, ты знаешь?
Я падаю на вытоптанную побуревшую траву. Должно быть, мы оказались в одном из боковых коридоров, потому что мимо нас ни одна живая душа не промелькнула. Томас садится рядом со мной.
– А ты не знаешь, случаем, где мы находимся? – спрашивает он тихо.
Первый раз он спрашивает у меня дорогу. Первый раз он вообще кого-то об этом спрашивает!
– Нет, не знаю. Мы часами нарезаем тут круги.
– Что? Что ж ты молчишь? – Он встряхивает головой.
– Да говорила я тебе, только ты не слушал!
– Неужели? Ну, извини.
– Ты вообще никогда меня не слушаешь.
– Я понятия не имею, где мы сейчас. Правда, ни малейшего! – Он хихикает и притягивает меня к себе. – Мы безнадежно заблудились, – шепчет он мне на ухо.
– Окончательно, – шепчу я в ответ.
Над нами кружит мошкара. Голоса вдали.
– В тупике мы с тобой, – говорю я. – И не знаем, куда идти, что делать с нашими отношениями… Вот что.
– И поэтому ты пустила к себе жить другого мужчину? – спрашивает он тихо.
– Никакой он не другой мужчина, – отвечаю я.
– Хорошо, другого человека.
– Да, поэтому.
Томас молчит и палочкой чертит фигурки на земле между кукурузными стволами.
– Чего ты боишься? – спрашиваю я.
– Я не боюсь.
– Тогда почему?.. – Я осекаюсь. – Почему?..
– Что почему?
«Тогда почему тебе мало меня одной, – хочется мне спросить, – тогда зачем тебе таблетки?»
– Что почему? – переспрашивает он. – Говори уже.
– Почему ты не хочешь, чтобы мы стали жить вместе?
– А что в этом хорошего для каждого из нас?
– Повседневное сосуществование, совместная жизнь, день за днем!
– Совместная жизнь день за днем. – Смеется. Кладет голову мне на колени. Я убираю его вспотевшие космы со лба. – Повседневная жизнь ужасна, – вздыхает он.
– Повседневная жизнь прекрасна!
Он поднимается и заглядывает мне в глаза:
– С чего ты взяла? Что за чушь!
– Ну, раз уж у жизни все равно летальный исход, – отшучиваюсь я, – следует, видимо, радоваться мелочам…
– Ох, – выдыхает он и толкает меня вбок. – Ну да, и мы с тобой будем вместе сажать розы и тихо стариться.
– Да я же не о том! – Я встаю, хожу туда-сюда и размахиваю сумкой, как маятником. – До чего ж ты циничный! Надо ж так все наизнанку вывернуть!
Он улыбается мне снизу вверх:
– Ой-ой-ой, кажется, кое-кто здесь сердится!
– Да, сердится, – кричу я, – и в самом деле сердится! Хорошо тебе. У тебя все под контролем! Не дай бог, какой сбой произойдет! Нет, уж лучше наглотаться таблеток, и вперед – по плану!
Он быстро отводит глаза в сторону.
– Повседневность требует мужества, храбрости, – ворчу я. – Это же катастрофа! Это сплошной хаос, беспорядок, черт знает что такое! Джунгли! Туда и не войдешь поначалу просто так! Ты вот точно не войдешь! Сперва надо взять мачете и вырубить все к чертовой матери, расчистить себе пространство для жизни, ничего не оставляя, выкосить все подчистую, а то быть беде! Ну, во время такой чистки ты, конечно, срубишь парочку орхидей, куда ж без этого!
– Ишь ты, какая лирика! Не слишком ли возвышенно?
Томас удобно устраивается, опираясь на локоть, и нарочито небрежно закидывает ногу на ногу. Рассматривает меня, улыбаясь, и я кажусь себе отвратительной. А он все скользит глазами по моей фигуре: отекшие белые икры, круглый выступающий живот, большая грудь, пятна пота под мышками, волосы липнут ко лбу, нос блестит.
Может быть, сжав зубы, он слышит, как, словно птица в клетке, колотится у него сердце от волнения. «Я ей не поддамся, она меня не одолеет», – думает он. И улыбается. Научился.
– Ну, скажи что-нибудь! Говори уже! Иначе…
Молчит и улыбается.
– Иначе я уйду!
Дышит неровно, но улыбается по-прежнему. Напугаешь его, как же! Никто его не напугает, когда он так улыбается.
Ну что, идти? Нет? Мне совсем не хочется уходить. Но он по-прежнему нагло улыбается.
– Да ну тебя! – Я поворачиваюсь и ухожу за угол. Томаса больше не видно.
В беспамятстве мечусь я по этому проклятому лабиринту. В горле пересохло, в груди все горит. Знакомое ощущение: так болит, когда расстаешься. Останавливаюсь.
– Фриц, – вою я, – Фриц, помоги мне!
Но Фриц тоже молчит. Бросил меня тут одну, как ребенка в лесу.
– Фриц, мне страшно!
Лучше вернусь обратно к Томасу, еще не далеко ушла. Но кукуруза вся такая одинаковая… Как курица с отрезанной головой, мечусь туда-сюда. Солнце садится, початки приобретают масляно-желтый оттенок.
Отчаяние начинает душить меня. В итоге я останавливаю группу девчонок в спортивных брюках и куртках «комбат». Стою пред ними расстроенная, измотанная, и в своем синем платье, наверное, кажусь нелепой старухой, одетой совсем не для прогулок по лабиринтам. Они нетерпеливо, с сожалением разглядывают меня.
– Мы уже три раза обежали все вокруг, – признаются они, – пойдемте с нами.
И через несколько минут выводят меня к выходу. До него, оказывается, было рукой подать, даже смешно!
Машина Томаса еще здесь. А его самого не видать. Покупаю у толстой девочки в люрексовом топе бутылку липкой колы. Хорошо, что я взяла с собой мою сумку, там немного денег и ключ от квартиры. Эта привычка осталась еще с дофрицевой эпохи. «Не выходи из дома без денег и ключей, когда идешь на свидание. Ты же не знаешь, чем оно закончится!» – кажется, это еще маменькин совет. И ведь действительно, сколько раз я убегала со свидания со скандалом, захлопывала за собой дверь моего студенческого жилища и отправлялась в постель в одиночестве…
Я присаживаюсь на разогретый капот томасовой машины и гляжу на закат. Уже немногочисленные белые вымпелы мелькают над кукурузой.
Темнеет. Последние машины отъезжают со стоянки. А я все сижу. Над полем не видно больше ни одного белого флажка.
Толстая девочка запирает свою будку и вяло плетется по направлению к крестьянским усадьбам. Я по-прежнему лежу на капоте, глядя в небо: там одна за другой, как по расписанию, зажигаются звезды.
Рядом со мной, кажется, Фриц.
– Привет.
– Привет, – он легонько трясет мою руку, как когда-то. – Ты все-таки иногда ведешь себя очень глупо. Ну, скажи, что он тебе сделал?
Пискнула сигнализация, автоматически запирающая и отпирающая двери машины. Я не двигаюсь. Томас садится в автомобиль, а я валяюсь перед ним на капоте, как мне кажется, в весьма живописной позе. Медленно переворачиваюсь на живот и разглядываю его через лобовое стекло: лоб обгорел, волосы стоят дыбом. Он жадно пьет воду из бутылки, припасенной в машине. Вода, наверное, противно теплая. Пьет и смотрит на меня.
Я сползаю с капота и сажусь рядом с ним. У меня есть план. Молча я расстегиваю пуговицы у него на рубашке, одну за другой. Он не двигается. Но когда дело доходит до брюк, пытается удержать мою руку.
– Пусти, не трогай, – шепчу я, – пожалуйста.
Хочу ему кое-что доказать. У нас может получиться и без таблеток.
Сердце у меня колотится. Если не получится, то будущего у нас нет. Еще какое-то время мы будем приветливы и обходительны друг с другом, пару раз встретимся, может быть, даже переспим. Томас снова будет глотать свои синие таблетки, охлаждение между нами будет расти, я стану избегать маленькое кладбище, он, скорее всего, тоже. Мы будем случайно пересекаться где-нибудь в магазине (хотя раньше такого не случалось, так что вряд ли), грустно улыбаться друг другу, два неудачника. И будем знать, что мы неудачники.
Он откидывает голову на подголовник, бормочет:
– А вдруг кто-нибудь пройдет мимо?
Я молчу.
Пусть это будет компенсацией его слабости, страха, неудач, немощи. Виновата ли в них я? Он хочет, чтобы я слезла с его колен. Я сопротивляюсь.
– Увидит кто-нибудь, – повторяет он.
– Не увидит.
Низко склонившись над ним, я не сдаюсь, я держусь, долго, долго. И прежде чем впасть в отчаяние, прежде чем молча разочарованно сдаться, я вдруг обнаруживаю в кармане на двери пачку мятных леденцов «Аltoids».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Мы начали радоваться по утрам голубиному воркованию и даже сами стали по-дурацки ворковать навстречу Паломе и Паулю, как мы их назвали. Наконец, мы дрожали от волнения, когда однажды утром из яйца на свет проклюнулся их тощенький синюшный отпрыск, похожий на того самого гадкого утенка. Мы окрестили его Пабло, отметили на балконе его рождение мохитосом, а потом, напившись в дым, плясали сальсу.
Я, конечно, не стала рассказывать Томасу о том, как провожу время со своим голубым соседом и голубиным семейством.
Птенец между тем научился летать, а потом Палома, Пауль и Пабло упорхнули, но с ними началась моя вторая весна без Фрица. Память снова не дает мне забыть своего одиночества, однако оно уже не как черное пятно. Медленно, но верно я обретаю цвет. Как маленькие бусинки, собираю и нанизываю на нитку счастливые моменты, которые еще пока помню.
Кукурузные початки указывают путь к лабиринту. Унылый бетонный двор раскалился на солнце. Хромоногая собака обессиленно ковыляет в тень. Парковка полна до краев. У входа в лабиринт сидит толстая девушка в топе из люрекса. Не успеваю я вылезти из машины, как Томас бросается к этой барышне и мгновенно выхватывает у нее из руки два билета.
Я слышу ее ленивый голос: «Если через два часа вы найдете выход, выиграете выходные в шикарном отеле на озере Кохельзее для двоих».
Ну, теперь Томасу есть к чему стремиться. В Эрбенбахе мы таким же вот образом выиграли настольный пылесос, в Холледау – набор из пяти ножей. В Бургене я растянула ногу, и поездка на Майорку досталась не нам. Не хватило пяти минут, хотя Томас последние несколько метров тащил меня на себе.
Жирные навозные мухи жужжали вокруг моей головы, как маленькие вертолеты, слепни уже облизывались, глядя на меня, осы мной сильно не заинтересовались, зато комары ликовали. Ох, и любят же насекомые кукурузные поля, сил нет! Я натираю «аутаном» каждый сантиметр моей кожи, не закрытый одеждой. В конце концов все равно любое зелье перестанет помогать, уж я-то знаю. Стиснув зубы, я вынуждена подставить хищным кровососам свои руки и ноги, потому что на мне, черт возьми, опять это синее платье – я ведь так нравлюсь в нем Томасу, он рассматривает меня всякий раз, как картинку: «До чего же тебе идет этот цвет!»
– Ты идешь?
В отдалении кричат дети, кричат все время одно и то же:
– Здесь мы уже были!
– Куда дальше?
– Пошли сюда!
– Нет, вот сюда, сюда дальше!
Треугольные белые флажки пляшут над полем, будто парусники на море. И зачем только всем всучивают эти дурацкие флажки? Наверное, чтобы можно было ими помахать и позвать на помощь, когда вечером уже никого в лабиринте не останется. И тогда придет крестьянин, хозяин поля, с карманами, набитыми до отказа выручкой, и, конечно, спасет заблудившегося гостя.
– Ну, иди уже наконец, – торопит Томас, – брось ты это все – комаров еще нет!
– Томас, у тебя вода с собой?
Да-да, он взял воду. Это я вечно все забываю, теряю, путаю!
Нетерпеливо хватает он меня за руку и увлекает в мрачный лабиринт. Высокие, уродливые растения воняют каким-то химикатом. С каждым шагом становится все страшнее. Мне тут же кажется, что я отдаюсь на волю судьбы. С тоской бросаю прощальный взгляд назад, где белеет пятно входа. Томас же с белым знаменем в руке уверенными шагами заворачивает за угол. Понурив голову, бреду за ним. В позапрошлый раз я украдкой сыпала на дорожку конфетти, чтобы долго не плутать, но он быстро заметил бумажные кружочки в траве и призвал меня к ответу: спортсменка фигова, вот я кто! Зачем игру порчу? Почему не доверяю ему? Не нужна ему здесь Ариадна. Настоящий мужчина никогда не заблудится!
Навстречу нам появляется парочка, он весь в зеленом, она – в красном.
– Мы здесь точно были, – смеется она, – точно говорю, клянусь тебе, были!
– Ну-ну, – самодовольно ухмыляется Томас, – все всегда так говорят.
Мы добрались до первой «угадайки». После старой, как мир, загадки Сфинкса «Что утром ходит на четырех ногах, в полдень – на двух, а вечером – на трех?» лабиринт превращается в паззл. Кто соберет все кусочки, поедет на выходные на Кохельзее.
Я с тоской вспоминаю о своем балконе, где сейчас распускались цветы. Пусть расцветет бегония! А теперь пусть петуния! Теперь – герань! Я почти слышу, как щелкает пальцами мой отец: щелк – вот теперь, в этот самый момент распускается петуния. Щелк – раскрывается герань. Щелк – расцветает бегония.
Пусть мой любимый снова придет ко мне, как тогда в мае.
– Пошли! – Томас тянет меня за собой, глядя на часы.
Верещащие дети проносятся мимо нас по закоулкам лабиринта. Издалека их окликают голоса матерей. Мы обгоняем пожилую супружескую пару в костюмах цвета хаки. Они низко склонились над планом, как следопыты. Я киваю им, проходя мимо. Они отвечают тем же и снова склоняются над картой, а потом поднимают голову и разглядывают кукурузные початки. Эти люди выглядят потерянными, заброшенными, будто попали сюда сто лет назад и не могут вспомнить, где и когда они уже все это видели.
А у меня такое чувство, что мы ходим по кругу, причем уже минут двадцать. У Томаса пот выступил на лбу. Он останавливается, настойчиво отдает мне флажок и снимает кепку. Я гляжу на него по-дружески. Я научилась не смотреть на Томаса с осуждением, когда у него что-нибудь не получается.
– Сейчас соображу, – уверяет он.
Я опускаю голову и, как лошадь копытом, долблю ногой землю. Он достает из рюкзака бутылку с водой, помедлив слегка, передает ее сначала мне.
– Зачем ты вечно таскаешь с собой эту гигантскую сумищу? Что у тебя там, в самом деле, а?
– Конфетти и клубок ниток, – сухо отвечаю я.
– И думать не моги. – Он убирает в рюкзак почти пустую бутылку. – Пошли дальше, и чтобы никаких фокусов! – И целует меня потными губами.
– Ариадне ее путеводная нить тоже не пригодилась, – вздыхаю я. – Все равно Тезей бросил ее одну на пустынном острове.
– Да, в общем… По-другому и быть не могло!
– Это почему же? Не напомнишь ли, что-то я подзабыла.
– Потому что Ариадна была предназначена в жены Дионису. И Тезей так по этому поводу печалился, что забыл поставить белый парус на корабле. А его отец увидел издалека черный, решил, что сын погиб, и бросился со скалы в море.
– А ты неплохо разбираешься в мифологии.
– Еще бы, я же специалист по трагедиям.
Из-за угла возникает уже знакомая красно-зеленая пара. Не слишком они теперь веселятся. В параллельном коридоре рыдает ребенок.
Томас начинает что-то насвистывать и берет меня за руку.
– Ну, – произносит он покровительственным тоном, – где мы сейчас, по-твоему?
– По-моему, мы ходим по кругу, – честно отвечаю я.
– Да ладно тебе, – смеется он. – Смотри: вон солнце, там у нас что? Там у нас юго-восток. Если есть солнце на небе и часы на руке, никогда не заблудишься.
Он бодро шагает дальше и тащит меня за собой. Пожилая пара в костюмах цвета хаки стоит за ближайшим поворотом и растерянно оглядывается по сторонам.
– О, этих мы уже встречали, – замечает Томас.
– Понятное дело, мы же по кругу ходим, – тихо повторяю я.
Он не слушает.
На пути нашем возникает семейство с тремя отпрысками. На каждом – желтая футболка с надписью «Развлечения на кукурузном поле». Мать стонет, отец бранится. Дети ноют.
– Ничего я не заблудился, – злится папаша, – и вообще, это вы хотели сюда повернуть, а не я!
Мы протискиваемся мимо них дальше. Маменька с завистью глядит вслед Томасу: у него такой уверенный вид, будто он шерп Шерпы – одна из коренных народностей Непала, чьи представители служат проводниками во время восхождений в Гималаях.
какой-нибудь и один знает правильную дорогу.
Раза три я повторила, что мы, судя по всему, шагаем по кругу. Вот опять наткнулись на красно-зеленую парочку. Она стоит, прижав платок к глазам, плечи вздрагивают, он нервно оглядывается и неуклюже мнет ее руку.
Я потерянно гляжу на часы: час сорок восемь минут кружим мы тут. Голые ноги Томаса покрываются противными красными волдырями. А ведь комаров еще нет, правда, дорогой? Темные пятна пота расплываются по его майке, вода кончилась, яйца и яблоки проглочены, на выход – ни намека.
– Ну, что ж, – вымученная улыбка, – выходные на Кохельзее нам уже не светят. Прости, Бетти, мне жаль.
– Да ладно, – откликаюсь я и осторожно интересуюсь: – Ты не знаешь, случайно, где мы находимся?
– Ха, – выкрикивает он, – этого только не хватало! – И продирается дальше, как будто решил пересечь Северный полюс, заодно взять приступом Аннапурну и еще пройти живым и невредимым пустыню Гоби насквозь.
У меня отекли лодыжки, плечо онемело от тяжелой сумки.
– Не могу больше, – жалуюсь я.
Он даже не оборачивается. Только когда я совсем отстаю и остаюсь далеко сзади, возвращается за мной.
– Ну, давай, Бетти, пошли. – Он слегка постанывает. – Весело же!
Весело ему! Я на такое даже отвечать не буду.
– Самому-то не смешно? Ты что сейчас сказал-то? Вот именно!
Он, конечно, все понял и погрустнел.
– Мы что, заблудились? – Я снова подступаю к нему. – Где мы? Куда идти дальше, ты знаешь?
Я падаю на вытоптанную побуревшую траву. Должно быть, мы оказались в одном из боковых коридоров, потому что мимо нас ни одна живая душа не промелькнула. Томас садится рядом со мной.
– А ты не знаешь, случаем, где мы находимся? – спрашивает он тихо.
Первый раз он спрашивает у меня дорогу. Первый раз он вообще кого-то об этом спрашивает!
– Нет, не знаю. Мы часами нарезаем тут круги.
– Что? Что ж ты молчишь? – Он встряхивает головой.
– Да говорила я тебе, только ты не слушал!
– Неужели? Ну, извини.
– Ты вообще никогда меня не слушаешь.
– Я понятия не имею, где мы сейчас. Правда, ни малейшего! – Он хихикает и притягивает меня к себе. – Мы безнадежно заблудились, – шепчет он мне на ухо.
– Окончательно, – шепчу я в ответ.
Над нами кружит мошкара. Голоса вдали.
– В тупике мы с тобой, – говорю я. – И не знаем, куда идти, что делать с нашими отношениями… Вот что.
– И поэтому ты пустила к себе жить другого мужчину? – спрашивает он тихо.
– Никакой он не другой мужчина, – отвечаю я.
– Хорошо, другого человека.
– Да, поэтому.
Томас молчит и палочкой чертит фигурки на земле между кукурузными стволами.
– Чего ты боишься? – спрашиваю я.
– Я не боюсь.
– Тогда почему?.. – Я осекаюсь. – Почему?..
– Что почему?
«Тогда почему тебе мало меня одной, – хочется мне спросить, – тогда зачем тебе таблетки?»
– Что почему? – переспрашивает он. – Говори уже.
– Почему ты не хочешь, чтобы мы стали жить вместе?
– А что в этом хорошего для каждого из нас?
– Повседневное сосуществование, совместная жизнь, день за днем!
– Совместная жизнь день за днем. – Смеется. Кладет голову мне на колени. Я убираю его вспотевшие космы со лба. – Повседневная жизнь ужасна, – вздыхает он.
– Повседневная жизнь прекрасна!
Он поднимается и заглядывает мне в глаза:
– С чего ты взяла? Что за чушь!
– Ну, раз уж у жизни все равно летальный исход, – отшучиваюсь я, – следует, видимо, радоваться мелочам…
– Ох, – выдыхает он и толкает меня вбок. – Ну да, и мы с тобой будем вместе сажать розы и тихо стариться.
– Да я же не о том! – Я встаю, хожу туда-сюда и размахиваю сумкой, как маятником. – До чего ж ты циничный! Надо ж так все наизнанку вывернуть!
Он улыбается мне снизу вверх:
– Ой-ой-ой, кажется, кое-кто здесь сердится!
– Да, сердится, – кричу я, – и в самом деле сердится! Хорошо тебе. У тебя все под контролем! Не дай бог, какой сбой произойдет! Нет, уж лучше наглотаться таблеток, и вперед – по плану!
Он быстро отводит глаза в сторону.
– Повседневность требует мужества, храбрости, – ворчу я. – Это же катастрофа! Это сплошной хаос, беспорядок, черт знает что такое! Джунгли! Туда и не войдешь поначалу просто так! Ты вот точно не войдешь! Сперва надо взять мачете и вырубить все к чертовой матери, расчистить себе пространство для жизни, ничего не оставляя, выкосить все подчистую, а то быть беде! Ну, во время такой чистки ты, конечно, срубишь парочку орхидей, куда ж без этого!
– Ишь ты, какая лирика! Не слишком ли возвышенно?
Томас удобно устраивается, опираясь на локоть, и нарочито небрежно закидывает ногу на ногу. Рассматривает меня, улыбаясь, и я кажусь себе отвратительной. А он все скользит глазами по моей фигуре: отекшие белые икры, круглый выступающий живот, большая грудь, пятна пота под мышками, волосы липнут ко лбу, нос блестит.
Может быть, сжав зубы, он слышит, как, словно птица в клетке, колотится у него сердце от волнения. «Я ей не поддамся, она меня не одолеет», – думает он. И улыбается. Научился.
– Ну, скажи что-нибудь! Говори уже! Иначе…
Молчит и улыбается.
– Иначе я уйду!
Дышит неровно, но улыбается по-прежнему. Напугаешь его, как же! Никто его не напугает, когда он так улыбается.
Ну что, идти? Нет? Мне совсем не хочется уходить. Но он по-прежнему нагло улыбается.
– Да ну тебя! – Я поворачиваюсь и ухожу за угол. Томаса больше не видно.
В беспамятстве мечусь я по этому проклятому лабиринту. В горле пересохло, в груди все горит. Знакомое ощущение: так болит, когда расстаешься. Останавливаюсь.
– Фриц, – вою я, – Фриц, помоги мне!
Но Фриц тоже молчит. Бросил меня тут одну, как ребенка в лесу.
– Фриц, мне страшно!
Лучше вернусь обратно к Томасу, еще не далеко ушла. Но кукуруза вся такая одинаковая… Как курица с отрезанной головой, мечусь туда-сюда. Солнце садится, початки приобретают масляно-желтый оттенок.
Отчаяние начинает душить меня. В итоге я останавливаю группу девчонок в спортивных брюках и куртках «комбат». Стою пред ними расстроенная, измотанная, и в своем синем платье, наверное, кажусь нелепой старухой, одетой совсем не для прогулок по лабиринтам. Они нетерпеливо, с сожалением разглядывают меня.
– Мы уже три раза обежали все вокруг, – признаются они, – пойдемте с нами.
И через несколько минут выводят меня к выходу. До него, оказывается, было рукой подать, даже смешно!
Машина Томаса еще здесь. А его самого не видать. Покупаю у толстой девочки в люрексовом топе бутылку липкой колы. Хорошо, что я взяла с собой мою сумку, там немного денег и ключ от квартиры. Эта привычка осталась еще с дофрицевой эпохи. «Не выходи из дома без денег и ключей, когда идешь на свидание. Ты же не знаешь, чем оно закончится!» – кажется, это еще маменькин совет. И ведь действительно, сколько раз я убегала со свидания со скандалом, захлопывала за собой дверь моего студенческого жилища и отправлялась в постель в одиночестве…
Я присаживаюсь на разогретый капот томасовой машины и гляжу на закат. Уже немногочисленные белые вымпелы мелькают над кукурузой.
Темнеет. Последние машины отъезжают со стоянки. А я все сижу. Над полем не видно больше ни одного белого флажка.
Толстая девочка запирает свою будку и вяло плетется по направлению к крестьянским усадьбам. Я по-прежнему лежу на капоте, глядя в небо: там одна за другой, как по расписанию, зажигаются звезды.
Рядом со мной, кажется, Фриц.
– Привет.
– Привет, – он легонько трясет мою руку, как когда-то. – Ты все-таки иногда ведешь себя очень глупо. Ну, скажи, что он тебе сделал?
Пискнула сигнализация, автоматически запирающая и отпирающая двери машины. Я не двигаюсь. Томас садится в автомобиль, а я валяюсь перед ним на капоте, как мне кажется, в весьма живописной позе. Медленно переворачиваюсь на живот и разглядываю его через лобовое стекло: лоб обгорел, волосы стоят дыбом. Он жадно пьет воду из бутылки, припасенной в машине. Вода, наверное, противно теплая. Пьет и смотрит на меня.
Я сползаю с капота и сажусь рядом с ним. У меня есть план. Молча я расстегиваю пуговицы у него на рубашке, одну за другой. Он не двигается. Но когда дело доходит до брюк, пытается удержать мою руку.
– Пусти, не трогай, – шепчу я, – пожалуйста.
Хочу ему кое-что доказать. У нас может получиться и без таблеток.
Сердце у меня колотится. Если не получится, то будущего у нас нет. Еще какое-то время мы будем приветливы и обходительны друг с другом, пару раз встретимся, может быть, даже переспим. Томас снова будет глотать свои синие таблетки, охлаждение между нами будет расти, я стану избегать маленькое кладбище, он, скорее всего, тоже. Мы будем случайно пересекаться где-нибудь в магазине (хотя раньше такого не случалось, так что вряд ли), грустно улыбаться друг другу, два неудачника. И будем знать, что мы неудачники.
Он откидывает голову на подголовник, бормочет:
– А вдруг кто-нибудь пройдет мимо?
Я молчу.
Пусть это будет компенсацией его слабости, страха, неудач, немощи. Виновата ли в них я? Он хочет, чтобы я слезла с его колен. Я сопротивляюсь.
– Увидит кто-нибудь, – повторяет он.
– Не увидит.
Низко склонившись над ним, я не сдаюсь, я держусь, долго, долго. И прежде чем впасть в отчаяние, прежде чем молча разочарованно сдаться, я вдруг обнаруживаю в кармане на двери пачку мятных леденцов «Аltoids».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15