По воспоминаниям участников гражданской войны и документам” (Чкаловское областное издательство, 1939). От этой книги протянулась ниточка к современности. Не так давно я получил письмо от Азамата Магизова из башкирского города Мелеуз. Азамат, которому 35 лет, прочитал мой роман благодаря Интернету. В романе рассказывается о приезде башкирской делегации в 1918 году в Баймак. Там делегатов вероломно захватили, а затем расстреляли красные. Читатель, встретив фамилию одного из расстрелянных “Магизов”, пишет: “Фамилия наша очень редкая, родственники мои утверждают, что однофамильцев у нас нет. В связи с этим хотелось бы узнать, как фамилия Магизов попала в Ваш роман”. Я ответил, что фамилия была названа в вышеупомянутом сборнике: “Возглавляли банду офицер Карамышев и башкирские буржуазные националисты — Изильбаев, Магизов и другие”.Лексика, стиль эпохи каковы!.. *** Е.З.: Ваш цикл повестей о гражданской войне называется “Комбинации против Хода Истории”. Что значит для вас история?И.Г.: Мне с детства представлялось, что некая высшая сила “пишет роман” — творит Историю. Вот, например, Октябрьский переворот и последовавшая за ним 70-летняя эпоха — невероятно сильные, важные главы Общечеловеческого романа. Вообразим, что они вычеркнуты и внесена правка. То есть в 1919 или в 1920 победили белые. Допустим лучший из лучших вариантов: жизнь в России стала не хуже, чем в ведущих странах Запада. Так ведь и там никуда не делись нужда, инфляция, безработица. И сегодня в Германии из-за чего, как не из-за социальных проблем, которые не смогло решить правительство, назначены досрочные выборы?Разумеется, в России и при небольшевистской власти было бы немало бедноты. И в этой стране и в других странах говорили бы: “Победи красные, Ленин — явился бы пример новой системы отношений: без классовой вражды, без бедных и богатых, без эксплуатации человека человеком! Социализм доказал бы неопровержимой реальностью, что человек создан для счастья, как птица для полёта”.Одержи победу не красные, а белые, попробовал бы кто-то изобразить в произведении, чем обернулись бы красивые лозунги большевиков? Попробовал бы сказать о коллективизации, о вымаривании голодом миллионов крестьян и о том, какой будет создан культ вождя народов и на чьей крови: на крови тех же революционеров. Автора, который бы всё это нарисовал, объявили бы злобным мракобесом, человеком с больной фантазией. Над ним смеялись бы. Ну а теперь над кем смеяться? Наверно, надо задуматься над Общечеловеческим романом, к которому добавляются строки, страницы, главы... *** Е.З.: Интерес к гражданской войне в вас зародил отец, воевавший на стороне белых. Он рассказал вам правду о войне, показал её настоящее лицо и изнанку. Вероятно, вам, в то время советскому школьнику, было тяжело носить в себе эту страшную правду…И.Г.: Среди моих друзей детства были дети трудармейцев. Они, как и я, знали, что пережили наши родители в трудармии. Мы понимали: то, о чём нам толкуют в школе, то, что передают по радио, показывают по телевидению, не всегда правда и никак не мешает присутствию страшного в жизни. Мы чувствовали неприязнь к официозу, распевали без посторонних переделку пионерской песни “Куба, любовь моя!”. Мы пели: Куба, отдай наш хлеб!Куба, возьми свой сахар!Куба, отдай установки ракет!Куба, пошла ты на ...! Откуда песенка прилетела в наш двор? Потом я узнал, что она была распространена среди подростков той поры, её знали в разных городах. Тогда же, при Хрущёве, после полёта Гагарина пели: Юра, Юра, ты могуч,Ты летаешь выше туч!Соберёшься на орбиту,Захвати с собой Никиту,Чтобы этот п...Не ... рабочий класс! Словом, в обязательные для пионера, для комсомольца идеалы я не верил, и потому носить в себе страшную правду было естественно. *** Е.З.: В вашей повести “Грозная птица галка”, столь ярко открывающей цикл “Комбинации против Хода Истории”, пятнадцатилетний герой Лёнька, рядовой белой дивизии, не сразу осознаёт трагедию сообщённой ему страшной вести — гибели старшего брата. Только через время к мальчику приходит боль… Можно ли объяснить эту ситуацию общей оторопью в то смутное время? Или индивидуальной натурой героя?И.Г.: Отцу, когда тот был ребёнком, подростком, брат Павел едва ли не всегда виделся в движении и притом в щеголеватом движении. В том, как Павел катался на велосипеде, грёб на лодке, бегал на лыжах, сквозила небрежность необычайно уверенного в себе человека. Он никого не боялся, и ему нравилось, если что-то ему угрожало. Для моего отца казалось несомненным, что никто никогда не сумеет Павла побить. Вступив в Народную Армию, отец и другие солдаты сидели в вагоне-теплушке в Сызрани. Отец услышал: “Глядите, какой офицер идёт! Орёлик!” Оказалось, это Павел проходил по перрону. Отец мне рассказывал: “Осанка — блеск! Сила в нём так и играет!” В Павле кипело столько жизни, что она не позволяла поверить в смерть. Он своим обликом, поведением словно бы внушал, что неубиваем. Это я и постарался передать: мой герой не может сразу представить, что Павел недвижим, мёртв. Между прочим, такие, что давно известно, и погибают в первую очередь. *** Е.З.: Игорь, назвали бы вы вашу литературу однозначно антисоветской?И.Г.: Антисоветской её назвали бы люди с советским сознанием. В юности, когда мне в голову приходил замысел той или иной вещи, я рассказывал о нём людям, уже печатавшимся. И мне говорили: “Это не пойдёт!” Хотя я, понимая, где живу, отнюдь не пытался как-то критиковать порядки. Я сознавал, чем это для меня может кончиться. И всё равно вещи “не шли”. Пример. Писатели, без чьего одобрения нельзя было отнести рукопись в издательство (там её не стали бы читать), зарубили мой сборник детских рассказов. В речи моих героев встречалось: “затранзал”, “отметелил”, “усикалась”. Мне возмущённо сказали: “Как у вас дети выражаются? Они нормального языка не знают?” Но в действительности дети говорили именно на таком языке, и я взял самые удобоваримые выражения. Конечно, можно было заставить героев изъясняться, “как положено”, — но тогда исказились бы образы, они же зависимы от речевой характеристики. Фальшь вызывала отвращение к работе. Сколько рукописей из-за этого я порвал, сколько вещей не довелось написать... В лучшие годы.Но вспоминая то время, я не чувствую ненависти ко всей тогдашней жизни. При той власти я бесплатно получил высшее образование, мне платили повышенную стипендию, поскольку все экзамены я сдавал на “отлично”, вручили диплом с отличием. (А каково молодёжи учиться в сегодняшней России?) Я читал произведения многих прекрасных зарубежных авторов, потому что, по инициативе Горького, в 1918 году российская интеллигенция была привлечена к задаче: ознакомить народ со всеми достижениями мировой литературы. Задача, в основном, выполнялась, хотя, конечно, переводили не всех замечательных писателей и, понятно, почему. Но школа-то переводчиков была превосходная! В Германии, в первые месяцы жизни здесь, мне попались “Три мушкетёра”, переведённые на немецкий и адаптированные: книжка в палец толщиной.То есть, в советском государстве, безусловно, имелось и то, что хорошо было бы сохранить.Мне кажется, я смотрю на советское прошлое объективно. Человек с “непартийным” сознанием, наверно, не назвал бы все мои вещи однозначно антисоветскими. *** Е.З.: Вот цитаты из вашей повести “Грозная птица галка”: “Я услышал, как погиб Павка”, “Вот тут, неглубоко, лежит Павка. Серо-синий, ужасный, как те трупы, которых я успел наглядеться. Павка — такой ловкий, быстрый в движениях, такой самоуверенный, бесстрашный”… Можно ли в использовании имени Павки (в данном случае, белогвардейца) увидеть желание вызвать у читателя образ другого, красного, Павки?И.Г.: Нет. Я понимал, что возникнут мысли о “перекличке”, но мне не хотелось изменять имя моего дяди. Для его братьев он был Павкой. Отец вспоминал детство: родители дома говорили по-немецки. Приезжавшая в гости двоюродная бабушка по-русски почти не знала и называла Павла “Паулус”. А в то время ещё хорошо помнили о войне англичан с бурами 1899 — 1902 гг. Россия сочувствовала бурам, в народе ходила песня “Трансвааль, Трансвааль, страна моя”. Было популярно имя президента бурской республики Трансвааль Паулуса Крюгера. И когда дома братья сходились к обеду, кто-нибудь раньше других вбегал в столовую и при появлении Павла объявлял: “Их превосходительство Паулус Крюгер!” *** Е.З.: Судя по вашим произведениям, вы глубоко верующий человек и придерживаетесь позиции, что человек не вправе вершить правосудие?И.Г.: Мне кажется, человеку не дано понять, что есть действительное, подлинное правосудие. Обычно люди говорят, что следовали закону, приказу. Часто так оно было и есть. Но люди и по своему внутреннему побуждению отнимают чужую жизнь: вершат правосудие. Я бы не назвал этим словом подобные поступки. Однако надо ли делать вывод, что на насилие нельзя отвечать насилием? Позиция эта для кого-то весьма удобна. Можно внушающими почтение словесами прикрыть собственный страх перед насилием, а если оно угрожает другим, — прикрыть желание остаться в стороне. В романе “Донесённое от обиженных” один мой герой спрашивает другого о заповеди “не убий”. Тот отвечает: “Христос сначала говорит о законе Моисея “око за око, зуб за зуб”, — доступном пониманию людей. А затем добавляет, что заповедь “не убий” была бы лучше... Была бы — если б все-все люди одновременно последовали ей. До тех же пор, пока это остаётся только идеалом, приходится следовать закону Моисея”.В данном случае устами героя прямо выражена моя авторская позиция. *** Е.З.: О гражданской войне писали многие авторы — И. Бабель, М. Шолохов, Д. Фурманов… Каждый автор со своего ракурса, со своего отдаления или приближения… Но ваша проза о гражданской не укладывается ни в какую традицию, остаётся уникальной. Критик С. Воложин предполагает, что вы сознательно соотносили свою повесть “Грозная птица галка” с “Записками кавалериста” Н. Гумилёва. Эта гипотеза, думаю, неверна?И.Г.: Вы правы. Собственно, гипотеза слишком малоосновательна, чтобы быть гипотезой. С. Воложин не зря называет себя не просто критиком, а “критиком-интерпретатором”. Этим он хочет обеспечить себе больше простора для весьма вольного толкования текстов. В “Записках кавалериста” Николая Гумилёва рассказывается о первой мировой войне. А та война и война Гражданская, как говаривали в Одессе, — это две большие разницы. У Гумилёва, пишет С. Воложин, говорится о частных успехах своей стороны при общем неблагоприятном положении дел, и в моей повести — тоже. Но сколько можно найти произведений, посвящённых подобным моментам. Первая же ссылка: Лев Толстой, “Война и мир”. В 1805 году русская армия Кутузова, воевавшая в Австрии против Наполеона, отступает. В бою под Шенграбеном, когда столь блестяще действует капитан Тушин, отряд прикрытия спасает от разгрома отходящие войска.Критик-интерпретатор приводит начало “Записок” Гумилёва:“Мне, вольноопределяющемуся — охотнику одного из кавалерийских полков, работа нашей кавалерии представляется как ряд отдельных, вполне законченных задач, за которыми следует отдых, полный самых фантастических мечтаний о будущем”.С. Воложин предлагает сравнить это с началом моей повести “Грозная птица галка”:“В середине октября 1918 наша 2-я добровольческая дивизия отступала от Самары к Бузулуку. Было безветренно, грело солнце; идём просёлком, кругом убранные поля, луга со стогами сена, тихо; кажется, и войны нет”.Что тут сказать? Сходство, гм, прямо-таки налицо.Продолжая интерпретировать повесть, С. Воложин сравнивает её окончание с тем, что написано у Хемингуэя в романе “Прощай, оружие”. У Хемингуэя:“Было много таких слов, которые уже противно было слушать, и, в конце концов, только названия мест сохранили достоинство. Некоторые номера сохранили его, и некоторые даты, и только их и названия мест можно было ещё произносить с каким-то значением. Абстрактные слова, такие, как “слава”, “подвиг”, “доблесть” или “святыня” были непристойны рядом с конкретными названиями деревень”.У меня:“Мы несли Алексея до ближайшей деревни. Там и похоронили. Собрали в батальоне денег, сколько у кого нашлось, отдали священнику, чтобы отслужил не один раз.Название деревни — Мышки. От Оренбурга в ста пяти верстах”.По мнению С. Воложина, смысл этих строк тот же, что и у Хемингуэя. Но у меня название деревни не противопоставляется выражениям патетики. Рассказчику Лёньке очень жаль убитого им по ошибке Алексея Шерапенкова, Лёнька мучается виной, он полон уважения к погибшему. Потому деревня, то, где она расположена, запоминается навсегда. Эта память — памятник Шерапенкову. Он, а не Павка и не Лёнька, — главный герой повести.Толкуя о моих вещах, интерпретатор там и сям предлагает выводы, которые не следуют из текста. Берёт эпизод, когда на некомплектную роту белых устремляются толпы рабочих, вооружённых, но не обученных военному делу, и выводит из этого, что за коммунистов было большинство населения страны. Но есть исторические документы. Известно, что Временное правительство назначило выборы в Учредительное собрание. Большевики, захватив 7 ноября 1917 власть, объявили, однако же, 9 ноября о созыве Учредительного собрания в назначенный Временным правительством срок. В ноябре-декабре 17-го по стране, уже при власти большевиков, прошли выборы в Учредительное собрание. Вот данные, взятые из советских источников. За большевиков отдали свои голоса 23,9% избирателей. 40% проголосовали за эсеров, 2,3% — за меньшевиков, 4,7% — за кадетов. Остальные проголосовали “за другие мелкобуржуазные и буржуазные партии”. То есть, если округлить: за большевиков оказалось только 24 процента! 76 процентов были против.Однако интерпретатор, подобрав подходящую цитату нужного ему автора о неком “массовом улучшении людей” в те годы, добавляет, что имеются в виду массы трудящихся, “составлявших большинство населения”. Извольте верить: за коммунистов, оказывается, были все трудящиеся.Далее в том же духе. У меня в повести “Парадокс Зенона” действуют гимназисты, которые вступили в отряд восставших против комиссародержавия, как тогда говорили. Повстанцы воюют с большевиками из-за того, что те разогнали Учредительное собрание. У каждого из моих героев есть своя программа преобразований: наивно-романтическая, невыполнимая, конечно. Программы рождены надеждой на свободное волеизъявление людей. С. Воложин меж тем пишет, что эти утопические мечты “неспособны” привести гимназистов “в ряды врагов Советской России”. (Ну да, коли все трудящиеся за большевиков, то и Россия — Советская). Скажу лишь: куда ещё могли привести мечты о добре, о демократии, как не в ряды тех, кто борется за установление парламентаризма?Интерпретатор, неистощимый в приёмах работы с текстом, обращается к узловому моменту в моей повести “Рыбарь”. Пойманные большевистские агенты, мужчина, женщина и подросток, заперты в пакгаузе. Их ожидает допрос. Взрослые опасаются, что подросток, который уже начал их выдавать, “расколется” окончательно. Они душат его. В этом моменте, пишет С. Воложин, выявилось желание автора “подгадить” той “исторической правде”, что большинство населения было за коммунистов и что оно массово улучшалось.Вспомним “Поднятую целину”, роман Шолохова, который изучался не одним поколением в советской школе. Положительный герой коммунист Нагульнов декларирует со страниц книги, что если надо будет для торжества новой жизни, он сам порежет из пулемётов стариков, баб, детишек. Очевидно, это заявление не противоречит правде о массовом улучшении людей.И ещё относительно взглядов интерпретатора. Агенты посажены в пакгауз по инициативе Ромеева, который за белых. Начальство не поверило, что арестованы агенты, и Ромеев запер их в пакгаузе, убеждённый, что взрослые убьют подростка и тем выдадут себя. То есть красные разведчики и их противник друг другу не уступают, чего не желает видеть интерпретатор. Ему нужно, чтобы красные были показаны “в улучшении”, а белые теряли бы “человеческий облик”.С. Воложин находит неправдоподобным, что в повести “Комбинации против Хода Истории” командир отряда Пудовочкин и комиссар Костарев облечены доверием коммунистов, хотя первый — уголовник, а второй — бывший помещик и анархист. Интерпретатор пишет, что партия, которая с июля 17-го и до переворота больше была в подполье, чем на легальном положении, не могла дважды ошибиться.
1 2 3 4