И должен просить вас использовать такой поворот событий наилучшим образом.
– Между тем мне приходит на ум, сударь, что не совсем разумно обручать дочь с одним человеком и разрешать ей свободно разгуливать с другим.
– Если вы настаиваете, – сказал Гогирван Гор, – я, конечно, могу запереть вас обоих в отдельные темницы до дня свадьбы. Но мне кажется, что вы-то должны жаловаться в последнюю очередь.
– Скажу вам прямо, сударь, что разборчивые люди заявили бы, что вы очень мало заботитесь о чести дочери.
– На это есть несколько ответов, – сказал король. – Первый состоит в том, что я вспоминаю покойную жену с большой нежностью и думаю, что у меня есть лишь ее слово в отношении того, что Гиневра – моя дочь. Другой ответ гласит, что хотя моя дочь – тихая, хорошо воспитанная молодая женщина, я никогда не слышал, чтобы король Фрагнар был чем-то в этом же роде.
– О, сударь, – ужаснувшись, сказал Юрген, – на что вы намекаете?
– В пещерах происходят всевозможные вещи – вещи, которыми мудрее пренебрегать при солнечном свете. Я и пренебрегаю! Я не задаю вопросов. Мое дело – пристойно выдать дочь замуж и только. Открытия, которые может сделать ее муж впоследствии, – его трудности, а не мои. Вот что я мог бы сказать вам, мессир де Логрей, в качестве ответа. Но настоящий ответ – попросить вас обдумать такое заявление: честь женщины обеспокоена одной-единственной вещью, а честь мужчины этой вещью не обеспокоена вовсе.
– Но вы говорите загадками, король, и я не понимаю, чего вы от меня хотите.
Гогирван ухмыльнулся.
– Очевидно, я советую вам быть благодарным, что вы родились мужчиной, поскольку у сильного пола намного меньше нужды волноваться по поводу разрыва.
– Какого разрыва? – спросил Юрген.
Гогирван рассказал ему.
Герцог Логрейский во второй раз ужаснулся.
– Ваши умствования, король, отвратительны и вряд ли облегчат мои страдания. Однако мы говорим о вашей дочери, и рассматривать нужно скорее ее, чем меня.
– Теперь я чувствую, что вы меня правильно поняли. Но во всем, касающемся моей дочери, я хочу, чтобы вы лгали, как порядочный человек.
– Боюсь, сударь, – сказал Юрген после небольшой паузы, – что вы человек с отчасти вырождающимися идеалами.
– Но вы же молоды. Молодость, будучи достаточно энергична, может позволить себе идеалы и выдерживать тяжелые удары, которые из-за этих идеалов получает их владелец. Но я-то старик, мучимый вялым сердцем и довольно проницательным взглядом на жизнь. Такое сочетание, мессир де Логрей, очень часто вынуждает меня не вовремя смеяться просто потому, что я знаю, что вот-вот совершенно некстати расплачусь.
Так ответил Гогирван. Он некоторое время молчал, созерцая огонь. Затем махнул сморщенной рукой в сторону окна и начал задумчиво говорить:
– Мессир де Логрей, сейчас в моем городе Камельяре ночь. А где-то одна из крыш скрывает девушку, которую назовем Линеттой. У нее есть возлюбленный – скажем, его зовут Саграмор. Имена не важны. Этой ночью, когда я говорю с вами, Линетта неподвижно лежит на широкой резной кровати, которая прежде принадлежала ее матери. Она думает о Саграморе. Комната темна, только лунный свет серебрит ромбовидные стекла в старинных окнах. В каждом углу комнаты таятся трепещущие тени.
– О, сударь, – говорит Юрген, – да вы тоже поэт!
– Не перебивайте меня! Линетта, повторяю, думает о Саграморе. Они сидят у озера под яблоней, более старой, чем Рим. Узловатые ветви подняты, словно в благословении, а лепестки соцветий – дрожащие, трясущиеся, колышущиеся, – вечные белые лепестки беззвучно падают в тишине. Никто не произносит ни слова, ибо в этом нет нужды. Саграмор молча смахивает лепестки с черных волос девушки и молча целует ее. Озеро сумеречно и полупрозрачно, как нефрит. Низко на бледном небе светят две одинокие звезды. Забавно, что грудь у мужчины волосатая, очень забавно! Поет какая-то птица, и серебряная игла звуков пунктиром прокалывает тишину. Разумеется, высокие небеса окрашены в спокойные, удивительно прелестные тона. Так, по крайней мере, думает Линетта, лежа без движения, как мышка, на широкой кровати, на которой она родилась.
– Очень волнующий штрих, – вставил Юрген.
– Теперь возникает совсем иное пение. Сейчас в этой песне закрываются кабаки, гремят ставни, шаркают подошвы и икают пьяные. Саграмор убивает любовную песню. Он льет хмельные слезы, подбираясь все ближе и ближе к окну Линетты, а его сердце полно великодушия, ведь Саграмор празднует свою самую последнюю победу. Не думается ли вам, что это или нечто похожее происходит сейчас в моем городе Камельяре, мессир де Логрей?
– Это происходит ежеминутно, – сказал Юрген, – повсюду, потому что такова порой каждая женщина и таков постоянно каждый мужчина.
– Это жуткая истина, – продолжил Гогирван. – Вы можете воспринять ее в качестве одной из многих причин, почему я не вовремя смеюсь, чтобы некстати не расплакаться. Ибо это происходит: происходит в моем городе и в моем замке. Хоть я и король, я не в силах предотвратить это. Я могу лишь пожать плечами и взбодрить старую кровь новой бутылочкой. Тем не менее, я сильно привязан к молодой женщине, которая, вполне возможно, является моей дочерью. И вам было бы полезно вспомнить это обстоятельство, мессир де Логрей, если вас когда-либо будут проверять на искренность.
Юрген ужаснулся.
– Но, сударь, немыслимо, чтобы я повел себя с принцессой нечестно.
Король Гогирван продолжал смотреть на Юргена. Гогирван Гор ничего не говорил, и ни одна мышца на его лице не дрогнула.
– Хотя, конечно, – сказал Юрген, – из простой справедливости по отношению к ней я никогда добровольно не стану обсуждать какие-либо сведения, могущие причинить ей боль.
– Вновь я чувствую, – сказал Гогирван, – что вы меня понимаете. Однако я говорил не только о дочери, но обо всех.
– Как же тогда, сударь, вы хотите, чтоб я обращался со всеми?
– Что ж, я лишь могу повторить свои слова – сказал Гогирван весьма настойчиво. – Я хотел бы, чтоб вы лгали, как порядочный человек. А теперь уходите, я хочу спать. Я не проснусь до тех пор, пока моя дочь не выйдет замуж. И это единственное что я могу для вас сделать.
– Вы думаете, король, что такое поведение достойно уважения?
– О, нет же! – с удивлением проговорил Гогирван. – Это то, что мы назовем филантропией.
Глава XIV
Предварительная тактика герцога Юргена
Так Юрген жил при дворе и какое-то время был доволен своим положением. Он любил принцессу – прекраснейшую и совершеннейшую из смертных, и он любил ее (обстоятельство, которое вновь и вновь приходило ему на ум) так, как не любил никто за всю всемирную историю! А очень скоро ему предстояло посторониться и увидеть, как она выходит замуж за другого. Такая ситуация доставила бы наслаждение рыцарственному двору Глатиона, так как в точности выполнялось все, требуемое для рыцарского романа.
Внешность Гиневры, которую Юрген любил всем сердцем, такова: она была среднего роста, а ее фигура еще не вполне стала фигурой женщины; у нее были прекрасные, очень густые волосы пшеничного цвета; когда Гиневра распускала волосы, Юрген, словно за настоящим чудом наблюдал, как они, ниспадая, прилегают к маленькой головке и тонкой шейке, а затем смело рассыпаются и обволакивают ее плечи легким нежным потоком бледного золота. Юрген получал истинное наслаждение от ее волос и при все усиливающейся близости любил притянуть большие пряди к своему затылку, переплести их там и прижать нежные пригоршни ее душистых волос к своим щекам, целуя принцессу.
Голова у Гиневры, нужно повторить, была маленькая: вы удивились бы гордому свободному вскидыванию этой головки, которой приходилось удерживать на себе такую тяжесть. Лицо у Гиневры было нежного, мягкого оттенка: лица других женщин он делал похожими на произведение живописца вывесок, просто на мазню. У Гиневры были серые глаза, прикрытые невероятно длинными ресницами, которые причудливым образом загибались. Брови образовывали над глазами весьма высокие дуги: это казалось почти недостатком. Нос у нее был тонким и вздернутым, подбородок – воплощенной дерзостью, а рот – крошечным, неодолимым искушением.
– Но на самом деле нет никакого смысла описывать эту прелестную девушку, словно я занимаюсь переучетом товаров на витрине, – сказал Юрген. – Аналогии весьма хороши, и у них есть неопровержимое одобрение привычки. Тем не менее, когда я заявляю, что волосы у обожаемой возлюбленной напоминают мне золото, я совершенно сознательно лгу. Они выглядят, как любые желтоватые волосы, и никак иначе. И я добровольно не рискну пройти ближе, чем в трех саженях, от женщины, у которой на голове растет проволока или еще какое-то железо. А уверять, что глаза у нее серые и бездонные, как море, тоже весьма занятно, и подобного рода вещей, по-видимому, от меня ждут. Но вообразите, насколько ужасны были бы лужи, разлитые у дамы в глазницах! Если бы мы, поэты, действительно узрели чудовищ, о которых слагаем стихи, мы бы с криком убежали прочь. Все же мне весьма нравится эта сирвента.
Юрген создал сирвенту в честь Гиневры. При дворе Гогирвана существовал приятный обычай: каждый мужчина должен сложить стихи, посвященные даме, в которую он безнадежно влюблен. В этих стихах он обязан обращаться к даме (как к той, чье имя чересчур свято, чтоб ее упоминать) иначе, нежели поступали ее крестные. Так что герцог Логрейский соответственно воспел свою Филлиду.
– Я позаимствовал для моей дорогой возлюбленной имя той знаменитой, но стоящей намного ниже для меня дамы, которую любил Ариф Бельсизский, – объяснил он. – Вы вспомните: Полигер подозревал, что она была княжной дома Склеровеев. И вы, конечно, не забыли мастерские резюме о правдоподобности этого в «Гераклии» Пизандера.
– О да, – сказали все. И на придворных Гогирвана Гора, как и на Матушку Середу, эрудиция молодого герцога Юргена произвела сильное впечатление.
Ибо ныне Юрген являлся герцогом Логрейским в блестящей рубахе и с диадемой на уздечке коня, показывающей это. Она с натяжкой походила на герцогскую корону, но несоответствия всегда можно объяснить.
– Это конь графа Джармуида. Вы, несомненно, слышали о Джармуиде, спрашивать просто оскорбительно.
– О, вовсе нет. Это же юмор. Мы отлично понимаем ваш юмор, герцог Юрген.
– И я нашел этого славного Джармуида очень неплохим бойцом, когда путешествовал по западу. И так как в пылу беседы он убил моего скакуна, я был вынужден взять его коня, после чего устроил бедному Джармуиду соответствующее погребение. О да, очень неплохой боец, и я много слышал о нем в Логрее. Он был, как помните, властелином Орка и Персонта, хотя, конечно же, поместье досталось ему по материнской линии.
– О да, – сказали все. – Не думайте, что мы здесь, в Глатионе, совершенно отгородились от внешнего мира. Мы слыхали обо всем этом. И мы также слыхали много прекрасного о вашем герцогстве Логрей, мессир.
– Вне всякого сомнения, – сказал Юрген и вновь обратился к пению.
– Молю, неодолимая Любовь, – распевал он, – чтоб ты превознесла мою любовь; Логрей Филлиде дарит ту любовь, не отвергай нежнейшую любовь! А почему? Отвечу я: любовь – мои еда, питье; когда ж любовь во мне, нет ничего вокруг, любовь одна; ты мне преподала любовь.
Тут Юрген застонал с прекрасно модулированным пылом и продолжил:
– Она ж коль так третирует любовь, что игнорирует мою любовь, то больше не прошу! Не ты, Любовь, а Смерть, моим предметом будь, любовь которая не терпит; но любовь – сладка, отдай ЕЙ свой соблазн, Любовь.
Так, довольно мелодично, Юрген пел о своей Филлиде, а подразумевал (как знал каждый) принцессу Гиневру. Поскольку обычай вынуждал его торговать аналогиями, он торговал ими оптом. Самоцветы и металлы, цветы полей и садов, огни и раны, рассветы и благовония, арсеналы смертоносного оружия, лед и скопления мифологических божеств были его товаром. Затем моря и небеса посыпались явлениями, упоминаемыми с пренебрежением, по сравнению с той или иной чертой Юргеновой Филлиды. Зоология и история, а главным образом запавшее в память содержимое его ростовщической лавки, тщательно рассматривались и делались мишенями обесценивания, тогда как, говоря о знаменитых женщинах, которых любили поэты древности, герцог Юрген наносил безусловные оскорбления, позволяя себе довольно грубые шутки. И все же он старался быть справедливым и допускал, что эти бедные создания могли представляться в достаточно благоприятном свете тем, кто никогда не видел его Филлиду. И всем этим сведениям дама, которую он воспевал, охотно внимала.
«Она – принцесса, – раздумывал Юрген. – Она очень красива. Она молода, и, каким бы ни было мнение ее отца, довольно смышлена для женщины. Нельзя желать большего. Тогда почему же я не схожу от нее с ума? Она уже позволила пару поцелуев, когда поблизости никого не было, а вскоре позволит большее. И она думает, что я умнее всех на свете. Давай же, Юрген! Неужели в этом молодом подвижном теле, которое ты снова получил, нет сердца? Давай же испытаем небольшой восторг и возбуждение в этой многообещающей ситуации!»
Но Юргену почему-то это не удавалось. Его интересовало то, что, как он знал, должно произойти. Да, без сомнения, он предвкушал более интимную беседу с этой прекрасной юной принцессой, но скорее так, как ожидают любимый десерт. Юрген чувствовал, что связь, достигнутая в таком духе, была бы ни то ни се.
«Если б я чувствовал себя только хладнокровным злодеем, меня бы, на худой конец, можно было понять. Но я не намереваюсь причинить девушке какого-либо вреда, мне она искренне нравится. Я буду говорить как никогда великолепно, расширю ее воображение и доставлю ей (я льщу себе) огромное удовольствие. Оставив в стороне вульгарные предрассудки, я не сделаю ее ни на йоту хуже. Что ж, дорогое мое создание, даже ради выкупа семи императоров я не причиню тебе вреда! В таких вопросах благоразумие – это все, просто все. Но, совершенно определенно, я не хладнокровный злодей и буду обращаться с принцессой честно».
Так Юрген разочаровывался в собственных чувствах, пока исследовал их, ощупывал и переносил на новую точку зрения лишь для того, чтобы найти их не более подходящими, чем прежде: но он прикрывал несоответствие своих чувств весьма трогательным усердием. История не увековечивает его разговоров с Гиневрой. Юрген теперь изрекал явный бред: так ребенку дают конфеты с безосновательным изумлением от аппетита дитяти. И Юрген лениво наступал, спешки не было, для завершения плана оставались недели. Между тем в этой обыденной работе была известная привлекательность.
Любитель согласовывает разные предметы, зная, что одно непременно ведет к другому. В достойных уважения намеках на любовь, которая осознает свою безнадежность, нет вообще никакого вреда. Это обстоятельство Юрген просто отметил и собирался миновать его. Лишь Гиневра была вынуждена благопристойно принижать собственную привлекательность как причину, не соответствующую таким сильным страданиям. Обычная любезность требовала, чтобы Юрген дал опровержение. Чтобы подчеркнуть особый момент, оратор был вынужден взять свою слушательницу за руку: посторонние делали это каждый день, и она не возражала. Более того, вот она, рука, и не так уж незаконно задержана, как на это явно намекается. Как еще он докажет, что у принцессы Глатиона самая прелестная ручка на свете? Суть не в том, что он мог просить Гиневру признать молву: ведь Юрген хотел обращаться с ней честно.
Но, перед тем как потерять прелестнейшую на свете ручку ценитель, естественно, поцелует каждый пальчик: этот поступок – просто дань совершенству и не служит каким-либо личным нуждам. Кроме того, поцелуй, если об этом хорошенько подумать, где бы его ни запечатлеть, как полагал Юрген, лишь церемониал без какой-либо существенной неправомерности. Девушка, не возражавшая против этого церемониала – чего опять-таки требовал обычай – все еще была, оставаясь непорочной, убеждена в своей ошибке.
«Так что теперь, – сказал некоторое время спустя Юрген, – вы сами все видите. Разве между нами что-нибудь изменилось? Разве мы не сидим здесь, как и прежде? Что ж, разумеется, поцелуй, как подтверждено, это совершенно безобидное действие, и в нем, так или иначе, нет ничего страшного. У него даже есть своя приятная сторона. Поэтому нет нужды устраивать шум по поводу поцелуев или обнявшей вас руки, когда так сидеть намного удобнее: как можно разумно отказывать искреннему другу в том, что позволяется кузену или старой рясе?»
Это было бы бессмыслицей, как продемонстрировал Юрген с помощью очень удачных цитат из Напсака.
Продолжая сидеть таким образом, говорящий без умолку, в пылу беседы он, естественно, жестикулировал, и красноречие во многом зависело от его рук. Когда кто-либо говорит, перебивать невежливо, тогда как прямо схватить руку мужчины (заметил в скобках Юрген) немного преждевременно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
– Между тем мне приходит на ум, сударь, что не совсем разумно обручать дочь с одним человеком и разрешать ей свободно разгуливать с другим.
– Если вы настаиваете, – сказал Гогирван Гор, – я, конечно, могу запереть вас обоих в отдельные темницы до дня свадьбы. Но мне кажется, что вы-то должны жаловаться в последнюю очередь.
– Скажу вам прямо, сударь, что разборчивые люди заявили бы, что вы очень мало заботитесь о чести дочери.
– На это есть несколько ответов, – сказал король. – Первый состоит в том, что я вспоминаю покойную жену с большой нежностью и думаю, что у меня есть лишь ее слово в отношении того, что Гиневра – моя дочь. Другой ответ гласит, что хотя моя дочь – тихая, хорошо воспитанная молодая женщина, я никогда не слышал, чтобы король Фрагнар был чем-то в этом же роде.
– О, сударь, – ужаснувшись, сказал Юрген, – на что вы намекаете?
– В пещерах происходят всевозможные вещи – вещи, которыми мудрее пренебрегать при солнечном свете. Я и пренебрегаю! Я не задаю вопросов. Мое дело – пристойно выдать дочь замуж и только. Открытия, которые может сделать ее муж впоследствии, – его трудности, а не мои. Вот что я мог бы сказать вам, мессир де Логрей, в качестве ответа. Но настоящий ответ – попросить вас обдумать такое заявление: честь женщины обеспокоена одной-единственной вещью, а честь мужчины этой вещью не обеспокоена вовсе.
– Но вы говорите загадками, король, и я не понимаю, чего вы от меня хотите.
Гогирван ухмыльнулся.
– Очевидно, я советую вам быть благодарным, что вы родились мужчиной, поскольку у сильного пола намного меньше нужды волноваться по поводу разрыва.
– Какого разрыва? – спросил Юрген.
Гогирван рассказал ему.
Герцог Логрейский во второй раз ужаснулся.
– Ваши умствования, король, отвратительны и вряд ли облегчат мои страдания. Однако мы говорим о вашей дочери, и рассматривать нужно скорее ее, чем меня.
– Теперь я чувствую, что вы меня правильно поняли. Но во всем, касающемся моей дочери, я хочу, чтобы вы лгали, как порядочный человек.
– Боюсь, сударь, – сказал Юрген после небольшой паузы, – что вы человек с отчасти вырождающимися идеалами.
– Но вы же молоды. Молодость, будучи достаточно энергична, может позволить себе идеалы и выдерживать тяжелые удары, которые из-за этих идеалов получает их владелец. Но я-то старик, мучимый вялым сердцем и довольно проницательным взглядом на жизнь. Такое сочетание, мессир де Логрей, очень часто вынуждает меня не вовремя смеяться просто потому, что я знаю, что вот-вот совершенно некстати расплачусь.
Так ответил Гогирван. Он некоторое время молчал, созерцая огонь. Затем махнул сморщенной рукой в сторону окна и начал задумчиво говорить:
– Мессир де Логрей, сейчас в моем городе Камельяре ночь. А где-то одна из крыш скрывает девушку, которую назовем Линеттой. У нее есть возлюбленный – скажем, его зовут Саграмор. Имена не важны. Этой ночью, когда я говорю с вами, Линетта неподвижно лежит на широкой резной кровати, которая прежде принадлежала ее матери. Она думает о Саграморе. Комната темна, только лунный свет серебрит ромбовидные стекла в старинных окнах. В каждом углу комнаты таятся трепещущие тени.
– О, сударь, – говорит Юрген, – да вы тоже поэт!
– Не перебивайте меня! Линетта, повторяю, думает о Саграморе. Они сидят у озера под яблоней, более старой, чем Рим. Узловатые ветви подняты, словно в благословении, а лепестки соцветий – дрожащие, трясущиеся, колышущиеся, – вечные белые лепестки беззвучно падают в тишине. Никто не произносит ни слова, ибо в этом нет нужды. Саграмор молча смахивает лепестки с черных волос девушки и молча целует ее. Озеро сумеречно и полупрозрачно, как нефрит. Низко на бледном небе светят две одинокие звезды. Забавно, что грудь у мужчины волосатая, очень забавно! Поет какая-то птица, и серебряная игла звуков пунктиром прокалывает тишину. Разумеется, высокие небеса окрашены в спокойные, удивительно прелестные тона. Так, по крайней мере, думает Линетта, лежа без движения, как мышка, на широкой кровати, на которой она родилась.
– Очень волнующий штрих, – вставил Юрген.
– Теперь возникает совсем иное пение. Сейчас в этой песне закрываются кабаки, гремят ставни, шаркают подошвы и икают пьяные. Саграмор убивает любовную песню. Он льет хмельные слезы, подбираясь все ближе и ближе к окну Линетты, а его сердце полно великодушия, ведь Саграмор празднует свою самую последнюю победу. Не думается ли вам, что это или нечто похожее происходит сейчас в моем городе Камельяре, мессир де Логрей?
– Это происходит ежеминутно, – сказал Юрген, – повсюду, потому что такова порой каждая женщина и таков постоянно каждый мужчина.
– Это жуткая истина, – продолжил Гогирван. – Вы можете воспринять ее в качестве одной из многих причин, почему я не вовремя смеюсь, чтобы некстати не расплакаться. Ибо это происходит: происходит в моем городе и в моем замке. Хоть я и король, я не в силах предотвратить это. Я могу лишь пожать плечами и взбодрить старую кровь новой бутылочкой. Тем не менее, я сильно привязан к молодой женщине, которая, вполне возможно, является моей дочерью. И вам было бы полезно вспомнить это обстоятельство, мессир де Логрей, если вас когда-либо будут проверять на искренность.
Юрген ужаснулся.
– Но, сударь, немыслимо, чтобы я повел себя с принцессой нечестно.
Король Гогирван продолжал смотреть на Юргена. Гогирван Гор ничего не говорил, и ни одна мышца на его лице не дрогнула.
– Хотя, конечно, – сказал Юрген, – из простой справедливости по отношению к ней я никогда добровольно не стану обсуждать какие-либо сведения, могущие причинить ей боль.
– Вновь я чувствую, – сказал Гогирван, – что вы меня понимаете. Однако я говорил не только о дочери, но обо всех.
– Как же тогда, сударь, вы хотите, чтоб я обращался со всеми?
– Что ж, я лишь могу повторить свои слова – сказал Гогирван весьма настойчиво. – Я хотел бы, чтоб вы лгали, как порядочный человек. А теперь уходите, я хочу спать. Я не проснусь до тех пор, пока моя дочь не выйдет замуж. И это единственное что я могу для вас сделать.
– Вы думаете, король, что такое поведение достойно уважения?
– О, нет же! – с удивлением проговорил Гогирван. – Это то, что мы назовем филантропией.
Глава XIV
Предварительная тактика герцога Юргена
Так Юрген жил при дворе и какое-то время был доволен своим положением. Он любил принцессу – прекраснейшую и совершеннейшую из смертных, и он любил ее (обстоятельство, которое вновь и вновь приходило ему на ум) так, как не любил никто за всю всемирную историю! А очень скоро ему предстояло посторониться и увидеть, как она выходит замуж за другого. Такая ситуация доставила бы наслаждение рыцарственному двору Глатиона, так как в точности выполнялось все, требуемое для рыцарского романа.
Внешность Гиневры, которую Юрген любил всем сердцем, такова: она была среднего роста, а ее фигура еще не вполне стала фигурой женщины; у нее были прекрасные, очень густые волосы пшеничного цвета; когда Гиневра распускала волосы, Юрген, словно за настоящим чудом наблюдал, как они, ниспадая, прилегают к маленькой головке и тонкой шейке, а затем смело рассыпаются и обволакивают ее плечи легким нежным потоком бледного золота. Юрген получал истинное наслаждение от ее волос и при все усиливающейся близости любил притянуть большие пряди к своему затылку, переплести их там и прижать нежные пригоршни ее душистых волос к своим щекам, целуя принцессу.
Голова у Гиневры, нужно повторить, была маленькая: вы удивились бы гордому свободному вскидыванию этой головки, которой приходилось удерживать на себе такую тяжесть. Лицо у Гиневры было нежного, мягкого оттенка: лица других женщин он делал похожими на произведение живописца вывесок, просто на мазню. У Гиневры были серые глаза, прикрытые невероятно длинными ресницами, которые причудливым образом загибались. Брови образовывали над глазами весьма высокие дуги: это казалось почти недостатком. Нос у нее был тонким и вздернутым, подбородок – воплощенной дерзостью, а рот – крошечным, неодолимым искушением.
– Но на самом деле нет никакого смысла описывать эту прелестную девушку, словно я занимаюсь переучетом товаров на витрине, – сказал Юрген. – Аналогии весьма хороши, и у них есть неопровержимое одобрение привычки. Тем не менее, когда я заявляю, что волосы у обожаемой возлюбленной напоминают мне золото, я совершенно сознательно лгу. Они выглядят, как любые желтоватые волосы, и никак иначе. И я добровольно не рискну пройти ближе, чем в трех саженях, от женщины, у которой на голове растет проволока или еще какое-то железо. А уверять, что глаза у нее серые и бездонные, как море, тоже весьма занятно, и подобного рода вещей, по-видимому, от меня ждут. Но вообразите, насколько ужасны были бы лужи, разлитые у дамы в глазницах! Если бы мы, поэты, действительно узрели чудовищ, о которых слагаем стихи, мы бы с криком убежали прочь. Все же мне весьма нравится эта сирвента.
Юрген создал сирвенту в честь Гиневры. При дворе Гогирвана существовал приятный обычай: каждый мужчина должен сложить стихи, посвященные даме, в которую он безнадежно влюблен. В этих стихах он обязан обращаться к даме (как к той, чье имя чересчур свято, чтоб ее упоминать) иначе, нежели поступали ее крестные. Так что герцог Логрейский соответственно воспел свою Филлиду.
– Я позаимствовал для моей дорогой возлюбленной имя той знаменитой, но стоящей намного ниже для меня дамы, которую любил Ариф Бельсизский, – объяснил он. – Вы вспомните: Полигер подозревал, что она была княжной дома Склеровеев. И вы, конечно, не забыли мастерские резюме о правдоподобности этого в «Гераклии» Пизандера.
– О да, – сказали все. И на придворных Гогирвана Гора, как и на Матушку Середу, эрудиция молодого герцога Юргена произвела сильное впечатление.
Ибо ныне Юрген являлся герцогом Логрейским в блестящей рубахе и с диадемой на уздечке коня, показывающей это. Она с натяжкой походила на герцогскую корону, но несоответствия всегда можно объяснить.
– Это конь графа Джармуида. Вы, несомненно, слышали о Джармуиде, спрашивать просто оскорбительно.
– О, вовсе нет. Это же юмор. Мы отлично понимаем ваш юмор, герцог Юрген.
– И я нашел этого славного Джармуида очень неплохим бойцом, когда путешествовал по западу. И так как в пылу беседы он убил моего скакуна, я был вынужден взять его коня, после чего устроил бедному Джармуиду соответствующее погребение. О да, очень неплохой боец, и я много слышал о нем в Логрее. Он был, как помните, властелином Орка и Персонта, хотя, конечно же, поместье досталось ему по материнской линии.
– О да, – сказали все. – Не думайте, что мы здесь, в Глатионе, совершенно отгородились от внешнего мира. Мы слыхали обо всем этом. И мы также слыхали много прекрасного о вашем герцогстве Логрей, мессир.
– Вне всякого сомнения, – сказал Юрген и вновь обратился к пению.
– Молю, неодолимая Любовь, – распевал он, – чтоб ты превознесла мою любовь; Логрей Филлиде дарит ту любовь, не отвергай нежнейшую любовь! А почему? Отвечу я: любовь – мои еда, питье; когда ж любовь во мне, нет ничего вокруг, любовь одна; ты мне преподала любовь.
Тут Юрген застонал с прекрасно модулированным пылом и продолжил:
– Она ж коль так третирует любовь, что игнорирует мою любовь, то больше не прошу! Не ты, Любовь, а Смерть, моим предметом будь, любовь которая не терпит; но любовь – сладка, отдай ЕЙ свой соблазн, Любовь.
Так, довольно мелодично, Юрген пел о своей Филлиде, а подразумевал (как знал каждый) принцессу Гиневру. Поскольку обычай вынуждал его торговать аналогиями, он торговал ими оптом. Самоцветы и металлы, цветы полей и садов, огни и раны, рассветы и благовония, арсеналы смертоносного оружия, лед и скопления мифологических божеств были его товаром. Затем моря и небеса посыпались явлениями, упоминаемыми с пренебрежением, по сравнению с той или иной чертой Юргеновой Филлиды. Зоология и история, а главным образом запавшее в память содержимое его ростовщической лавки, тщательно рассматривались и делались мишенями обесценивания, тогда как, говоря о знаменитых женщинах, которых любили поэты древности, герцог Юрген наносил безусловные оскорбления, позволяя себе довольно грубые шутки. И все же он старался быть справедливым и допускал, что эти бедные создания могли представляться в достаточно благоприятном свете тем, кто никогда не видел его Филлиду. И всем этим сведениям дама, которую он воспевал, охотно внимала.
«Она – принцесса, – раздумывал Юрген. – Она очень красива. Она молода, и, каким бы ни было мнение ее отца, довольно смышлена для женщины. Нельзя желать большего. Тогда почему же я не схожу от нее с ума? Она уже позволила пару поцелуев, когда поблизости никого не было, а вскоре позволит большее. И она думает, что я умнее всех на свете. Давай же, Юрген! Неужели в этом молодом подвижном теле, которое ты снова получил, нет сердца? Давай же испытаем небольшой восторг и возбуждение в этой многообещающей ситуации!»
Но Юргену почему-то это не удавалось. Его интересовало то, что, как он знал, должно произойти. Да, без сомнения, он предвкушал более интимную беседу с этой прекрасной юной принцессой, но скорее так, как ожидают любимый десерт. Юрген чувствовал, что связь, достигнутая в таком духе, была бы ни то ни се.
«Если б я чувствовал себя только хладнокровным злодеем, меня бы, на худой конец, можно было понять. Но я не намереваюсь причинить девушке какого-либо вреда, мне она искренне нравится. Я буду говорить как никогда великолепно, расширю ее воображение и доставлю ей (я льщу себе) огромное удовольствие. Оставив в стороне вульгарные предрассудки, я не сделаю ее ни на йоту хуже. Что ж, дорогое мое создание, даже ради выкупа семи императоров я не причиню тебе вреда! В таких вопросах благоразумие – это все, просто все. Но, совершенно определенно, я не хладнокровный злодей и буду обращаться с принцессой честно».
Так Юрген разочаровывался в собственных чувствах, пока исследовал их, ощупывал и переносил на новую точку зрения лишь для того, чтобы найти их не более подходящими, чем прежде: но он прикрывал несоответствие своих чувств весьма трогательным усердием. История не увековечивает его разговоров с Гиневрой. Юрген теперь изрекал явный бред: так ребенку дают конфеты с безосновательным изумлением от аппетита дитяти. И Юрген лениво наступал, спешки не было, для завершения плана оставались недели. Между тем в этой обыденной работе была известная привлекательность.
Любитель согласовывает разные предметы, зная, что одно непременно ведет к другому. В достойных уважения намеках на любовь, которая осознает свою безнадежность, нет вообще никакого вреда. Это обстоятельство Юрген просто отметил и собирался миновать его. Лишь Гиневра была вынуждена благопристойно принижать собственную привлекательность как причину, не соответствующую таким сильным страданиям. Обычная любезность требовала, чтобы Юрген дал опровержение. Чтобы подчеркнуть особый момент, оратор был вынужден взять свою слушательницу за руку: посторонние делали это каждый день, и она не возражала. Более того, вот она, рука, и не так уж незаконно задержана, как на это явно намекается. Как еще он докажет, что у принцессы Глатиона самая прелестная ручка на свете? Суть не в том, что он мог просить Гиневру признать молву: ведь Юрген хотел обращаться с ней честно.
Но, перед тем как потерять прелестнейшую на свете ручку ценитель, естественно, поцелует каждый пальчик: этот поступок – просто дань совершенству и не служит каким-либо личным нуждам. Кроме того, поцелуй, если об этом хорошенько подумать, где бы его ни запечатлеть, как полагал Юрген, лишь церемониал без какой-либо существенной неправомерности. Девушка, не возражавшая против этого церемониала – чего опять-таки требовал обычай – все еще была, оставаясь непорочной, убеждена в своей ошибке.
«Так что теперь, – сказал некоторое время спустя Юрген, – вы сами все видите. Разве между нами что-нибудь изменилось? Разве мы не сидим здесь, как и прежде? Что ж, разумеется, поцелуй, как подтверждено, это совершенно безобидное действие, и в нем, так или иначе, нет ничего страшного. У него даже есть своя приятная сторона. Поэтому нет нужды устраивать шум по поводу поцелуев или обнявшей вас руки, когда так сидеть намного удобнее: как можно разумно отказывать искреннему другу в том, что позволяется кузену или старой рясе?»
Это было бы бессмыслицей, как продемонстрировал Юрген с помощью очень удачных цитат из Напсака.
Продолжая сидеть таким образом, говорящий без умолку, в пылу беседы он, естественно, жестикулировал, и красноречие во многом зависело от его рук. Когда кто-либо говорит, перебивать невежливо, тогда как прямо схватить руку мужчины (заметил в скобках Юрген) немного преждевременно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31