Крутая торчальня, она же фан-клуб
мистера Крюка и Психоделическая Водонапорная Башня представлялась огромной
и прокуренной до основания. Там и сям висели плакаты, призывающие
заниматься разнообразными странными далами, сообщавшие о
малопредставительных вещах. Под ними сидели, курили, умели и молчали
волосатые люди неоконформистского толка, каковой выражался преимущественно
надеванием на себя вещей для этого не приспособленных и в отказе от
буржуазной привычки хотя бы изредка мыться, а также в убеждении, что
табачный дым лучше воздуха, а алкогольные напитки лучше воды.
Пока Уинки так озирался кругом, Снупи, пробормотав что-то, исчез в
клубах табачного дыма. Неожиданно из беспорядочного скопления тел вылетел
человек, одетый весьма живописно в рыболовную сеть. После чего скопление
разразилось ревом то ли восхищения, то ли возмущения. Рыболов подскочил к
Уинки и, протянув руку, спросил:
- Что это за дерево, за молодой леопард, с которого я ласково
возвращаюсь.
- Советую спросить у Бертона, - скромно сказал Уинки, вспомнив
детство.
- О, Бертон, - простонал человек, все еще протягивая руку и продолжая
стонать, выскочил на улицу, придерживая волочившийся за ним шлейф.
Сразу же после этого к Уинки подошел очень мрачный, очень худой юноша
с ведром на голове и предложил продать ему набор игл, годящихся для
стереомашины и в любом количестве голов. Уинки вежливо отказался,
сославшись на отсутствие у него рук. После чего юноша, еще более
утвержденный этим отказом своей имзантропии, вернулся на свое место под
криво висящим плакатом:
САМОУБИЙСТВО - ЭТО МНОЖЕСТВО ОГЛУШАЮЩИХ ЗВОНКОВ.
Тем временем к Уинки приблизился устойчиво бухой человек лет 40, по
бороде коорого можно было примерно сказать, что он ел за последнюю неделю.
- Вы, молодые, все хиппара да моднари, - прохрипел он одобрительно,
глядя в несколько сторон сразу, это хорошо, а я вот старик, старый битник.
Таких как я больше нет, пррально, ты меня уважаешь, чувак, - доверительно
спросил он, совладав, наконец, со своими глазами, и заставив их уставиться
на Уинки. - Пррально.
Похлопав Уинки по плечу, он направился к выходу, во все горло читая
малопонятные, трудновосприимчивые стихи. Уинки улыбнулся, давно ему не
приходилось бывать в такой обстановке. Фан-клуб мистического леса навеял
на него воспоминания детства. "Интересно - как они похожи друг на друга" -
подумал он, - и этот престарелый битник и мрачный продавец торчева и
веселые обдолбанные поклонники сюрреализма. Я их всех видел раньше, давно,
хотелось бы знать, где тут молодой я". И под покровом дыма он двинулся
вперед, рассматривая обитателей избы-торчальни. Миновав трех полуголых
молодых людей, сидящих во вместительной бочке и спорящих о преимуществах
старого ботинка перед настольной лампой. На спине одного из них виднелась
полустертая надпись: "Жди меня и я умру", очень грязного курильщика
трубки, который был погружен в рассматривание своего еще более грязного
колена и двух голых девушек в зеленых валенках, увлеченных чтением
Раскаркришана. Уинки присел около существа в белой хламиде и облаке
длинных светлых волос, в руках его находился причудливого вида музыкальный
инструмент с неопределенным количеством струн, из которого юноша, как это
выяснилось, когда он поднял голову, извлекал звуки индийской раги. В этом
человеке было что-то, выделявшее его из остальных. Может быть,
увлеченность, или что-нибудь еще, во всяком случае, Уинки почувствовал к
нему внезапную симпатию, послушав немного музыкальных упражнений своего
нового друга. Не перемолвившись словом, Уинки понял, что они друзья.
Почему? Кто может объяснить, как рождается дружба. Он с сожалением
оторвался от звуков и двинулся дальше. Миновав парочку, занимавшуюся
объедением початка кукурузы, Винкль увидел элегантно одетых в разодранные
фраки молодых людей, деловито рассматривающих диски. Заглянув через плечо
одного из них, можно было полюбоваться на живописно оформленную обложку с
надписью: "Доктор Крюк и Психоделическая водонапорная башня". 18 приходов
квартитьера сломанной березы, включая хит-синги "Узник желтый ужин".
Однако при приближении Винкля джентльмены во фраках прервали свои,
несомненно, высокоинтеллектуальные, разговоры о качестве вкладов,
конвертов, песка, дерибасов, массы, пакетов, а также о прайсе, поспешно
спрятав диски. Пожав плечами, Уинки двинулся дальше. Миновав ряд
неподвижно лежащих тел, павших жертвами крутого прихода, он собрался было
подойти к волосатого вида художнику, занявшемуся своим черным делом
неподалеку, как в фигуре одного из лежащих, что-то привлекло его внимание.
Уинки всмотрелся, и, не доверяя своим глазам, сделал несколько шагов.
Потом, все еще не веря, подбежал к нему, и перевернув на спину, проглотил
комок коконя.
- Господи, Дэви.
Дэвид невидящими глазами смотрел в потолок. Уинки, беспомощно
оглянувшись вокруг, взвалил на себя тело своего самого близкого друга и
понес его к выходу.

5
Длинный человек с чуть надменным лицом и маленькой бородкой сел к
пианино и начал настраивать гитару, которая, как маленький красный зверь,
притаилась у него на коленях. На возвышении, служившем чем-то вроде сцены,
появился меланхоличный ударник с сигаретой в зубах. Он опустился на одно
колено и начал поправлять басовый барабан. Затем, обойдя установку,
склонился над гущей барабанов и зал огласился привычным заклинанием:
- Раз, два. Раз, два. Раз, два.
Дэвид ухмыльнулся. Легко поднявшись, человек с красной гитарой тоже
подошел к своему микрофону. И глубокий низкий голос его раздался из черных
потертых тумб, стоящих по краям сцены. Появился пианист в длинной широкой
вельветовой куртке, похожий на какого-то бога, одевшегося модным
художником. Он тронул клавиши, развернулся и воззрился в зал. Оттуда вылез
кто-то с болезненным лицом, взял гитару, и воткнул штеккер. Мальчик со
скрипкой откинул сигарету и приложил скрипку к плечу. Музыка вошла
неожиданно и никто не смог уловить того мгновения, когда люди на сцене
перестали быть людьми из плоти и крови и воплотились в звуки. Кровь
прихлынула к вискам Дэвида, чудо воплощения охватило его. Вздрогнув на
ветру, растаял мир и вспыхнул как сухая трава сенра. Скрипач, еще совсем
юный, ласкал скрипку длинными нежными пальцами. Она пела, как поют
деревья, готовые отдать себя ночи, как поют июльские поля на восходе. Он
смотрел куда-то мимо сего со строгим и застывшим лицом. А потом музыка
возвышалась, и скрипка, как раненая птица, рвалась в штопор. Обезумевшая
гоночная машина носилась по кругу, распиливая реальность, вылетая на
крутых виражах из пространства и времени, опровергая законы гармонии и
разрезая небо надвое. Битком набитый зал постепенно накалялся, обычные
разговоры словно обрезало ножом. Впрочем бы, их не было бы слышно. И лица,
обращенные к сцене, как головы, начали расправляться в этом шторме звука.
Вразнобой стучащие сердца обрели единое биение, слившееся с пульсом песни.
Маленький косматый человек рядом с Дэвидом, только что распевающий что-то
во всю глотку, куривший четыре сигареты сразу, и вообще веселившийся
вовсю. как разбуженный, замолк. И судорожно раскрыв глаза, пил музыку всем
своим существом, а скрипка писала на его лице отчаяние. Становилось все
горячее. Пианист забыл обо всем и бросился в море клавиш, и руки его
вспыхивали как зарницы, разбивалясь о ноты и рождая гармонию. Ударник уже
не существовал как человек, а были только палочки, бьющиеся в пальцах о
барабан, как о мир. Изредка, из-под развевающихся волос, прорезал воздух
невидящий предсмертный оскал. Песня рвала на части, чтобы выпустить,
наконец, свет из людских сердец. И на самой высшей точке, когда дальше
идти уже некуда, человек с гитарой засмеялся в микрофон. Так мог смеяться
дьявол. И вдруг рванулся вверх вперед, а гитара, как кричащая птица
полетела впереди, как душа, вырванная из тела.
Уинки подошел к Дэвиду, на ходу вынимая сигарету из помятой пачки.
- Ну как, круто? - спросил Дэвид, улыбаясь.
- Да, - гордо, как будто музыка весь сегодняшний вечер, принадлежала
ему, сказал Уинки, прикуривая от светлячка, я просто в обломе.
А вечер на самом деле принадлежал Девиду. Казалось, весь мир
принадлежал ему, не знающему об этом и не желающему знать. Зачем? У него
была Джой. Уинки отыскал ее глазами. Она продиралась сквозь разноцветную
толпу, раздавая приветливые улыбки.
- Уинк. Сегодня будет что-нибудь? - наконец, дойдя до них и не
дожидаясь ответа, прижалась к плечу Дэвида, смотря на него снизу вверх
так, что Уинки первый раз в жизни показалось, что он живет на Земле зря.
Что значило существование перед этим взглядом, в котором не было места
ничему, кроме любви.
Дэвид ответил на взгляд, и мир мгновенно покачнулся в зеркалах его
зрачков, уступив ей место. Уинки глубоко затянулся, и невидяще посмотрел в
зал. Да, он был немножко влюблен в Джой, но не сознался бы в этом даже
самому себе. И еще гордился тем, что именно ему Дэвиду выпало счастье
любить самую прекрасную девушку на Земле. И быть любимым так, что все
стихи всех поэтов казались нечего не стоящим анекдотом.
"Вот они, люди, ради которых был сотворен мир" - сказал он себе. "Вот
оно, сердце жизни". И ощутил на секунду, убрав всепоглощающую волю, что
любят не его, единственного и прекрасного в своей единственности, что
никто и никогда так не полюбит его, и кинулся в прямой звук, где скрипка
билась о камни ритма, как белая чайка с перебитым крылом, одна, как он.
Джой посмотрела ему вслед с чуть виноватой улыбкой и перевела взгляд на
Дэвида. Как всегда, ее сердце взорвалось бесконечным счастьем: вот он,
мой; навсегда, и прижалась к нему всем телом. "Бедняжка" - имея в виду
Уинки, но уже забыв о нем. Скоро ночь - сказали их тела, безуспешно
пытаясь скрыть великую радость. "Впереди ночь, словно первая, словно
последняя, единственная, одна из многих, великая, наша", - подумал Дэвид.
"Я буду тебя любить, как никогда не любил" - молча сказал он. "Вся жизнь
впереди, "подумала она, - "моя у тебя, твоя у меня". И мысли ее смешались
в одной бурной сверкающей чистой реке счастья. Губы неслышно шевельнулись
в одной из молитв всех влюбленных: "Я люблю тебя".
Уинки, давно забывший о своем космическом одиночестве и непоправимом
горе, отдавал тело свое тело ритму, и сердце его пело великой радостью
жизни. Он не заметил, как они вышли. Лес был охвачен пожаром. Освещенные
стволы уходили вверх, как органная месса. Чуть слышно бормотал ветер,
Уинки, опустив голову на колени, сидел около тела Дэвида и ждал.
- А ее нет больше. Осенью... ты знаешь, она сама любила пробовать все
сама. Ну и попробовала... отвыкнуть-то трудно. Больше... больше... а потом
люминал. Все в лучших традициях... Да, пытались... Двое суток в
больнице... Думали, откачали, а потом... потом вдруг все... да... да...
буквально на минуту... перед самым концом... ничего... плакала... сказала,
что любит... ушел, конечно, что было делать. Понимаешь, я не мог там
оставаться... Не помню где... все равно... Не могу быть в мире, здесь все
так же, как и при ней, а ее нет... да, нет... Люминал меня не привлекает.
Все одно и то-же, толку-то, Винкль, я все еще люблю ее, не могу перестать,
а по ту сторону любить уже нельзя, а не могу не любить. Поэтому я здесь,
посередине. Да нет, это просто только на словах. Знаешь, это получается
как круг, одно за другим и не выйти. Прости, мне трудно об этом говорить.
Я лучше обратно пойду. Там не надо говорить, там ничего не надо. Там ты
чистый цвет, и море таких же чистых цветов. Ее там нет, а может, она там,
но ее надо найти. Прости, я пойду обратно, спасибо, что пришел. Прощай,
Уинки.
"Вперед, вперед, разорвать эту цепь. Мертвую, крепкую цепь. Дэви,
вернись, я разорву эти цепи. слышишь, Дэви, разорву, разорву, мертвую,
мертвую, мертвую".

6
Проснувшись, солнце било ему в глаза, и первое, что пришло в голову:
"я разорву эти цепи". Он пососал эту фразу, повертел ее на кончике языка,
и поняв, как много он хочет сделать, приободрился. Не все еще потерянно,
напротив, все еще впереди. Он бодро вскочил, потянулся и обозрел
окружающее. Эта часть леса была ему незнакома. Вперемешку с огромными,
раскидистыми деревьями из земли вырастали металлические конструкции,
которые, похоже, являлись плодом творчества садовника-металлурга. А прямо
перед ним торчала из мха прозрачно-изумрудная рука, показывающая кукиш
небесам.
- Вам не румпельно, мистер Мирпернакель? - возразил сзади женский
голос.
Уинки обернулся и оказался с глазу на глаз с милой черноволосой
особой в черной ряссе, неотъемлемой частью которой являлся сердцевидный
вырез на животе. Особа очаровательно улыбнулась и без всякой связи с
предыдущим сообщила; что ее имя Миран. Поощреный этими знаками внимания,
Уинки сорвал со своей головы шляпу и старательно обмахнул ею свои сапоги,
а также все то, что находилось в радиусе двух метров вокруг, включая подол
собеседницы.
- К несчастью, я не имею чести быть господином Мирпернакелем, -
кончив подметать лес, сообщил Уинки. - Мое имя - Рип ван Винкль.
- Я счастлива, милорд Уинкль, - тихо сказала Миранда.
- О, что вы сударыня.
Только было шляпа Уинкля приготовилась вновь слететь с насиженного
места, как Миранда вдруг вскинула голову и закричала. Уинки обернулся. На
поляну выбежал человек, затравленно посмотрел в глубь леса, простонал и
кинулся в сторону. Бегущий за ним высокий тощий юноша повторил было его
движения, но споткнулся об одну из металлических конструкций, и, взмахнув
руками, упал на мох. А сзади происходило что-то непонятное: деревья
изгибались и корежились, словно плясали в горящем воздухе, появлялись и
растворялись между ними ослепительные розовые столбы, раздавалось мощное
гудение и жужжание. Где-то в глубине этого надвигающегося феномена
вспыхивало изображение нешумной голубой руки, резко и часто рука медленно
сжималась. Не успев толком сообразить, Уинки одновременно услышал
судорожный всхлип Миранды, жужжание и крик упавшего:
- Мы пропали!
Ноги сами бросили его вперед, и только после первого шага Уинки
осознал, что происходит. Все-таки полгода в Гершатцере не прошли даром. В
мозгу, как отпечатанная, появилась первая строчка заклинаний
Тракгруммербама. Замерев в позе непреклонности, Уинкль затянул монотонным
речетативом древнесохандрские мантры, отгоняющие злых духов. Жужжание
мгновенно усилилось, и между неподвижным Уинклем и столбами воздух
покрылся сетью трещин. Со стороны могло показаться, что какой-то невидимый
паук заткал пространство блестящей паутиной, в которой, как чудовищные
мухи, бились материализованные слова. Изображение руки утонуло в черном
облаке флаффы, что-бы появиться через уже во всех трех измерениях,
направив угрожающие длинные пальцы на Уинкля. Столько ненависти было в
каждом дюйме этого движения, что казалось, невозможно устоять против такой
всесметающей силы. Но Уинкль взвалил промелькнувшие в глубине ббаш цвета
изумления, вопросы испуга, и улыбнулся уголком рта. Этот грумпер был еще
слишком молодым, чтобы устоять против нестисильных мантр мудрецов. И в
ответ он выстроил рядом с собой пять треугольников в форме торжества.
Столбы загорелись еще ярче, и трава между Уинком и центом ббаши начала
медленно расползаться в стороны, не устояв перед потоком энергии. Однако,
не успели треугольники победы растаять в воздухе, как что-то щелкнуло в
глубине леса, и раздвигая кустарники, на Уинка начала надвигаться серая
стена трипплеров, людей без лица. Он выждал, когда они приблизятся
достаточно близко, и растворил их движением руки. Кинув взгляд на синие
пальцы ббаша, он неожиданно не увидел их; новая волна трипплеров шла,
сметая все на своем пути, а за их серыми головами полыхало лиловое
свечение. Груммлер готовил новое подкрепление. Тогда Уинки похолодел.
Заклинаний против трипплеров не существовало. Эти речные призраки никогда
никому ни мешали, а только жили своей сырой, непонятной жизнью. Гладь реки
надежно скрывала их от всяческих конфликтов. Справиться с ними можно было,
растворяя каждую их волну, но энергии уничтожения у Ункля почти не было.
1 2 3 4 5 6