Скоблят, царапают лопату мелкие камни. Все глубже и глубже вталкивает ее Минька в бывший огород. Начинают попадаться корни, и он их рубит краем лопаты, как топором.
Может быть, это корни береста, который растет посредине двора? Берест - единственное большое дерево во дворе, и Минька с детства знает его.
Знает шершавость коры, потому что, когда даже еще не умел ходить, Миньку сажали в тень под берест и он гладил его ладонью. И ходить Минька научился возле береста. Он помог ему подняться, встать на ноги, и Минька, держась за ствол, впервые на собственных ногах обошел вокруг береста, как вокруг земной оси, и увидел мир со всех четырех сторон.
Знает Минька запах грозы и дождя, который бывает в весенних листьях береста. И запах старого вина, который бывает в его листьях осенью.
Знает и то, что где-то на ветке спрятана буква "А", - что значит: Аксюша. Букву вырезал Минька. Давно еще.
Берест "уносит" теперь букву все дальше от Миньки.
Сейчас краем лопаты Минька отсекал бересту корни. Так казалось, что эти корни принадлежат бересту. Твердые, будто проволочные прутья.
Когда Минька ударял по ним краем лопаты, он ударял точно самого себя по пальцам. Но что он мог сделать: дежурный ПВО приказал копать щель именно здесь. И он копает.
Миньке было жарко. Бегал, пил из ковша воду.
Прежде, совсем еще недавно, рядом с ведром стоял не этот ковш, треснутый и с обломанной ручкой, а зеленая эмалированная кружка. Бабушка отдала ее Борису, когда он собирал свой дорожный мешок, чтобы идти на призывной пункт.
Минька вырос при этой зеленой эмалированной кружке, а теперь она уехала вместе с Борисом на фронт. Значит, уехало на фронт и что-то от Миньки самого, от его детства. Он терял что-то старое и приобретал что-то новое.
Пот заливал Миньке глаза, воспалились ладони, горели от напряжения мышцы плеч и спины. Но Минька копал и копал. Уже в этот вечер могут прилететь самолеты. Он понимал, что остался вместо Бориса, и заботился не о себе.
Когда было совсем тяжело, Минька прикладывал ладони к влажной земле, прижимался к ней спиной - и ему делалось легче.
Он стоял и думал, что вот бывает такое в жизни людей, когда они, живые и сильные, должны копать самим себе глубокие ямы. Должны стараться оставить над собой как можно меньше лучшего, что есть на земле, - солнца, неба, ветра, звезд, шелеста деревьев, пения птиц, запаха цветов. Потому что, чем меньше этого лучшего, тем лучше выкопана яма.
Борис с Минькой часто уезжали на старом велосипеде "кузнечике". Уезжали куда-нибудь в окрестности Симферополя. Минька садился на раму, а Борис на седло: "кузнечик" отлично выдерживал двоих.
Казалось бы, Борис все вокруг знает - где какой лес, поляна, речка. Где растет шиповник или терн, где кипят холодные пузыристые ключи. Но он находил всё новые удивительные места - новый лес, новую поляну, луг. Где раскачивались высокие травы, а в них шумели жуки. Солнце было горячим, и пахло мятой. Где со дна реки светились белые ступеньки песка. Ветер застревал среди густых деревьев. И где не было еще проложено никаких дорог или тропинок.
В каждом таком новом месте Борис строил дом, придумывал его, сочинял. Не для себя - для людей.
Минька, Борис и зеленый "кузнечик" лежали в высокой траве. Дымились над ними облака. Летала паутина, будто старые лохматые нитки. Паутину подхватывали ласточки, куда-то уносили. Иногда подкрадывались коричневые удоды, смотрели, чем они здесь занимаются.
Минька лежал рядом с Борисом и слушал его. Минька любил слушать Бориса.
- Вокруг дома обязательно все должно быть красивым, - говорил Борис. - Чтобы росла высокая трава, шумели жуки, стояли над крышей облака. Цвели деревья, бежала речка, звякала о камни. И сам дом обязательно должен быть красивым. Чтобы в нем пахло мятой, вот как здесь, Минька. Чтобы каждая доска была гладко отстругана, ровно отпилена. Стены сложены аккуратно, под шнур. Двери и окна были светлыми и легкими. Толкнул - и они открылись. Чтобы каждый гвоздь в доме был согрет солнцем.
Борис говорил все так про дом, потому что все это умел делать: пилить и строгать, складывать под шнур стены, навешивать двери и оконные рамы.
Минька слушал и уже видел в руках Бориса рубанок, как он стелется по доске, выбрасывает из-под ножа желтые пружины стружек. Видел пилу, как она рассекает бревно и льются из-под ее зубьев мягкие отруби опилок.
Видел, как Борис строит дом. Не для себя - для людей.
Борис не вернулся с войны. Не постучал тихонько в окно.
Бабушка долго его ждала, не верила, что погиб. Ей все казалось, что вот-вот постучит поздно вечером, как стучал обычно, чтобы вышла и открыла калитку.
Но он не стучал, не возвращался.
Минька сам пройдет по всем тем местам, по которым они с Борисом ездили на старом велосипеде-"кузнечике".
Где раскачиваются высокие травы, а в них шумят жуки. Солнце горячее, и пахнет мятой. Где со дна реки светятся белые ступеньки песка. Ветер застревает среди густых деревьев. Где еще не проложены дороги и тропинки.
Он отыщет все эти места и покажет людям. Чтобы пришли с рубанками, молотками и пилами. Чтобы полетели желтые пружины стружек, посыпались мягкие отруби опилок. Чтобы люди построили себе дома, в которых каждый гвоздь будет согрет солнцем.
ТО ДАЛЕКОЕ, ЧТО БЫЛО
Рассказ в конце повести
1
Я думал о встрече с детством. С каждым годом становился нетерпеливее. Все острее видел то далекое, что было.
Я закрывал глаза, и - пускай совсем другой, за тысячу километров от Симферополя город - я слышал нездешнее лето, слышал детство. Бахчи-Эль.
Скрипят на крутом повороте колеса трамвая, жуют, встряхивают торбами с овсом лошади, кричит курица - снесла яйцо.
Падают, скатываются по решетке куски угля - просеивают антрацит. Сухо шуршат большие листья - качаются под ветром заросли колючек. Белой проволокой дрожит в степи зной. Расчеркивают небо черными карандашами ласточки. Примусы держат над головой синие колокола пламени.
Я слышал звук виолончели. Это играет Остап Григорьевич, разминает пальцы. Он выступает в оркестре в кинотеатре "Марсель" перед началом вечерних сеансов.
Он старый и добрый. И виолончель у него старая и добрая: гудит на весь двор между синими колоколами примусов.
Я, Ватя и Аксюша сидим на деревянном топчане. Молчим, хочется спать.
Вышел во двор Фимка. Крутит в стакане ложкой, взбивает желток с сахаром. Потом будет ходить испачканный желтком, пока не увидит мать и не умоет.
Один раз, когда Фимка ходил испачканный желтком, его укусила за язык пчела. Фимка загудел, как виолончель соседа.
Стукает нож по доске - это режут на борщ капусту и свеклу.
Борщ умеют готовить в каждом доме. В тяжелых кастрюлях он стоит потом в глубоких подвалах, прячется от солнца. Носить в подвалы борщи - ребячье дело.
Где-то на краю улицы глухо бухает по ковру палка - выбивают пыль.
Лают собаки от двора ко двору. Ближе, ближе. Ходит почтальон или инкассатор, снимает показания с электрических счетчиков.
Наш Эрик тоже знает, почему лают. Вылазит из конуры, ждет своей очереди. Он прекрасно знаком с почтальоном и инкассатором. Но лаять надо. Таков порядок. Будет лаять незлобно, не натягивая цепь.
Если почтальон или инкассатор задерживаются в соседнем дворе, псы от нетерпения взбираются на крышу конуры, выглядывают.
Почтальон - худенькая девочка в пиджачке. Зовут ее Кима. Она совсем не боится собак. Проходит с сумкой перед их носом да еще туфелькой притопнет - цыц! Собакам это очень нравится.
Иногда Кима не заходит в калитки, а бросает почту в открытые форточки: спешила - у нее не было времени. Каждый любит с Кимой поговорить, поэтому со двора быстро не уйдешь.
Мы с Ватей тоже любим Киму. Она дает посмотреть чужие журналы.
Почтовый ящик на нашей улице пахнет розой. Это придумала Кима. Утром кидала в него лепестки цветов, и они лежали в ящике, пока она не выбирала письма и не относила сдавать на почту.
Вся улица начала кидать вместе с письмами лепестки цветов. И когда письма уходили в другие города, они не пахли штемпельной краской. Они пахли крымскими розами.
Инкассатор толстый. Зовут его Мартын Кирьянович. Ходит медленно, вперевалочку. Носит толстую книгу, проложенную бланками счетов.
Мартын Кирьянович гораздо больше похож на почтальона, чем Кима.
С собаками он разговаривает, помахивает пальцем, стыдит их. Дает понюхать свою толстую, со счетами, книгу. Собакам это тоже очень нравится.
Мартын Кирьянович никогда не спешит. В каждом доме затевает обстоятельные разговоры об урожае, о непослушании детей, о разведении кроликов.
Соседним собакам иногда долго приходится стоять на крышах конуры.
...Начало августа. Поспел кизил. Все собирались в лес, вся Бахчи-Эль. Надо пройти восемь километров вдоль Салгира до бывшего имения помещика Весьлера.
Выпали недавно дожди, поэтому кизил будет крупный, мясистый.
Я, Ватя, Аксюша, Гопляк, Таська Рудых, Лешка Мусаев берем корзины и рано утром по холодку шагаем к Весьлеру.
Сперва мы наедаемся кизила, а потом начинаем собирать.
Идем домой с полными корзинами. Устали, выкупались в Салгире и пошли дальше.
Звенят синие колокола примусов, дымят мангалы: будет из кизила варенье. Кизил стоит в больших зеленоватых бутылках, вместо пробки прикрытых марлей, - будет наливка. Кизил лежит на крышах под солнцем будет на зиму сушка.
Фимка больше не крутит в стакане желтки - он ест пенки с варенья. Ходит не желтый, а красный, кизиловый и липкий, как бумага для мух. Его теперь умывает каждый, кто увидит.
- Ножи! Топоры! Ножницы!
Это кричит точильщик Беркеш. Он медленно идет вдоль улицы с деревянным станком на плече. На станке укреплены точильные камни, банка с водой, висят лоскуты материи.
Хозяйки выносят Беркешу ножи, топоры, ножницы.
Он пристраивает станок в тень к забору и запускает педалью точильный камень. Камень крутится. Летят искры.
Беркеш поет песню.
Изредка взбрызгивает водой из банки нож, топор или ножницы, вытирает лоскутом материи и продолжает давить педаль и петь песню.
Ребятам разрешает подставлять под искры ладони. Ух ты! Жгутся или не жгутся? Подставлять ладони выстраивается очередь.
Про мамонта первой узнала Аксюша. Она ходила в бывшие сады фабриканта Дюпона покупать в совхозе яблоки на повидло.
Вокруг садов были известковые скалы. В них и обнаружили мамонта.
Ребята целыми днями пропадали в садах Дюпона, наблюдали, как из белого известняка археологи осторожно вырубали скелет мамонта.
За воротами на улице протяжный железный шум. Его надо знать, чтобы догадаться, откуда он. Надо самому побегать босиком по дороге по дымной пыли с проволочным крючком. Это ребята катают обручи от бочек, "ездят".
Мы с Ватей тоже катали обручи, "ездили", куда нас посылали - в аптеку, в магазин, в швейную мастерскую. Сумку приспособили перекидывать за плечи, чтобы не мешала. "Ездили" и просто по тропинкам в степь, по деревянным мосткам через Салгир, даже вкатывали обручи на курганы.
Шум прерывается - это ребята отдыхают. Когда отдохнут и поедут дальше, в пыли останутся большие круглые следы: здесь лежали на дороге обручи, тоже отдыхали.
...Сильный запах кукурузы. Початки сложены в глубокий казан, варятся второй час. А чтобы лучше уварились и потом долго не остывали, прикрыты листьями.
Я жду, когда же початки будут готовы. Стол покрыт клеенкой. На столе - соль, сливочное масло. Струйка пара вылетает из казана, кучерявится под потолком.
Нюхаю пар. Жду. Это первая в этом году кукуруза, тонкая, молодая, напитанная росой и летними прозрачными дождями.
Наконец готова. Казан на столе. Затихает, перестает кучерявиться струйка пара. Под листьями, как под зеленой крышей, лежат кочаны с тугими каплями зерен.
Вытягиваешь из-под крыши кочан. Горячий. Перекидываешь с ладони на ладонь, остужаешь. Не терпится. На клеенку летят брызги воды. Когда кочан можно уже держать, намазываешь его маслом и посыпаешь солью.
Ну вот и дождался - ешь, радуйся.
А это что тихонько журчит и побулькивает? Это заправляют керосином лампу. Лампа висит в сарае, где нет электричества. Еще с нею вечером спускаются в подвал. Пока идешь через двор, вокруг лампы шумят ночные жуки. Они залетают даже в подземелье подвала. А потом снова провожают лампу через двор.
Мигают сиреневые искры звезд. В садах между деревьями развесил парусину туман. Переговариваются, спрашивают о чем-то друг друга собаки. Жуки улетают куда-то в ночь.
Стенные часы. Куплены еще прадедом. Я до сих пор слышу их тихую, усталую поступь, будто в домашних туфлях. Их негромкое покашливание, перед тем как собираются пробить, отмерить время. Они никогда не останавливались. Только один раз - от землетрясения.
Аксюше подарили шоколад. Но, пока везли из города, он растаял. Переливался в своей серебряной упаковке, как молоко в бутылке. Аксюша огорчилась. Но Ватя придумал: шоколад отнесли в подвал к борщам. Вскоре он застыл, и мы его съели среди борщей, поделив на три части.
...Не знаю, когда это произошло, но я увидел в Аксюше девочку с узкими коленками, едва прикрытыми легким платьем. Увидел маленький нос с ласковой ужимкой, губы, глаза, гривку встрепанных волос.
Теперь, когда приходили к Салгиру купаться и Аксюша раздевалась, я отворачивался, хотя она была, как всегда, в пестром ситцевом купальничке. Но мне казалось, что я уже не должен на нее смотреть вот так, слишком близко. Что это будет нехорошо по отношению к ней.
Аксюша этого не понимала. Позабыв расстегнуть пуговички, сдергивала платье и, запутавшись в нем, кричала:
- Минька, ну помоги же!
Я помогал, но все равно старался не смотреть, чтобы случайно не увидеть совсем близко ее узкие коленки, худенькие плечи с ленточками купальника, гривку встрепанных волос.
Правда, в воде я обо всем забывал. Брызгался, хватал Аксюшу за пятки, орал и веселился.
- Штандер! - кричит Ватя.
Ребята останавливаются, замирают. У Вати в руках мяч. Ватя выбирает, кто стоит поближе, делает три шага. Целится. Кидает мяч. Если попадет будет водить тот, другой. Если промахнется - опять будет водить он.
У кого накопится больше всех штрафных очков, того наказывают: ставят к стене и бьют мячом в спину.
Девочек наказывают тихими ударами, ребят - сильными. Так, что потом видно: ходишь с красной спиной.
Спать ночью во дворе - не просто. Надо быть храбрым, пока не привыкнешь. С вечера долго не спишь, напрягаешься, слушаешь, что где скрипнет, треснет, прошелестит. Мерещится всякая всячина. Ждешь кого-то, опасаешься.
Обязательно приходят кошки, смотрят ночными зелеными глазами. Перепутались тени - не поймешь, какая тень от чего. Попискивает сыч.
Старые люди считают его дурным вестником. Заведется на улице вот такой один и портит настроение. Каждый его прогоняет, и летает он с крыши на крышу.
В приметы можно не верить, но кричит он действительно как-то тоскливо.
Вернуться в дом стыдно, поэтому крепишься.
Зовешь Эрика. Он спущен с цепи и гуляет во дворе.
Когда Эрик приходит, успокаиваешься. Гладишь, просишь, чтобы не уходил.
И Эрик не уходит, караулит тебя, отпугивает ночь. Помогает стать храбрым. Руку держишь на шее Эрика, пока не замерзнет. Тогда прячешь под одеяло и спокойно засыпаешь.
Утром по тебе разгуливают куры. В ногах спят две или три кошки тяжелые, как гири. Сыч улетел. Под кроватью громко дышит Эрик.
Тебе весело. И ты встаешь.
Отсюда, с Бахчи-Эли, я увидел войну. Увидел ее вечером с дерева. Мы с Ватей залезли на самый высокий тополь, смотрели в сторону Севастополя. Там, где был Севастополь, сваленные ветром набок, шевелились пожары. Город бомбили немецкие самолеты, эшелон за эшелоном.
Мы с Ватей сидели тихие, примолкшие на вечернем тихом тополе. Отсюда, с Бахчи-Эли, ушел на фронт Борис. Ушел через окно. Не хотел, чтобы провожали, расстраивались. Незаметно выпрыгнул на улицу, когда в комнате никого не было. Видел только я один. Случайно.
...Наступила взрослость. Сразу, неожиданно, вместе с бомбами в Севастополе.
2
В свое детство я приехал на трамвае, старом, с открытым прицепным вагоном и звонком, по которому вожатый бьет ногой - и звонок "плямкает".
Спрыгнул на ходу, на том старом крутом повороте, где скрипят колеса и трамвай почти останавливается. "Плямкая", трамвай уехал, а я пошел к своему бывшему дому. На что надеялся - не знаю.
Аксюша здесь уже не жила. Ватя погиб где-то в лагере в Германии. Погибли и Таська Рудых и Лешка Мусаев. Немцы заставляли их первыми входить в дома, которые казались им заминированными. И Таська и Лешка, в конце концов, подорвались на минах.
Кецу отправили в трудовую колонию, еще вскоре после того, как арестовали старика Аргезова. Гопляк попал к морякам. Участвовал в десантах. Был тяжело ранен После войны перебрался жить в Херсон.
Я остановился возле почтового ящика. Он был на прежнем месте. Висел на двух загнутых кверху гвоздях. Щель для писем прикрыта металлическим козырьком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10