Устроить ему приемку. Чтоб уж наверняка знать, что эта машина может. Пока-то все ладно, а вдруг этот сумасшедший где и проврался, и вот приспичит тебе тягу дать, ну хоть под землю с ней надо провалиться: ты ее туда гонишь, а она не лезет. Что тогда? И я. решил найти свободное место, чтоб никого кругом не было, и тут дать этому Паспарту гонку.
Я видел на карте, что на юг горы, а дальше свободная земля и никаких городов. Значит, никто там не живет. Порожняя земля. Я дал десять километров высоты и взял полным ходом прямо на юг. Солнце было чуть не над самой маковкой. Внизу я видел, как берег идет вертляво и фестонисто, а море прямо дочерна синее. Город на берегу. Белый весь. Указатель на карте правильно налез - как раз на него. Я прочел - Алжир. Только указатель пер по карте сумасшедше. Значит, там, внизу, сейчас эти зелененькие проповинки кончатся и пойдут горы. Верно, под низом гляжу - горы. Уж вижу, что вся эта музыка поднялась, ближе стало: лучше видно. Вон дорога идет. Факт - дорога: змейкой крутит. А вон и люди, везут чего-то. Вроде таракашки. Я открыл лючик внизу, гляжу в бинокль. Бинокль мой замечательный, у Цейса по заказу сделан. Людишки идут, и хоть кто б башку вверх задрал. Ничего и не знают, что сверху плюнуть на них могу. Я крикнул. Ну и дурак: разве чего услышишь, километров шесть туда. Я задержал ход, взял скорей маузер и давай садить. Глянул в бинокль - ни черта! Шагают, в землю пялятся. Ну, к шуту, сперва надо опробовать машину. Двинул дальше. Но дальше я видел уж, да просто ничего: серо, желто и вроде кустики кое-где. Сыпь дальше! Во! Теперь с десятка километров высоты никаких кустиков не видать, будто море. Вота, что надо. Поставил на спуск. Ух, черт! Тут уж ни черта, ни черта и жить тут не может. Тут вижу, что и муравьев нет, песок и каменья. Да и каменьев-то мало, а все больше песок. Вот тут мы и начнем. Паспарту очень легко стал на песок. Правду сказать, мне очень хотелось просто походить по земле. Пешком этак потопать. С самого вылета на землю не ступал. Вот открываю я дверь. Тьфу ты, чтоб тебе! Жарина! Пропасть! У меня в кабине поставил регулятор на 20 Цельсия, оно уж так и дзржит, жара там или холод кругом. Я и не ждал, что такое пекло снаружи. Солнце жжет в самое темя, я тут сразу и вспотел и опять в кабину. Разделся, в одном исподнем белье выскочил, но как встал босыми ногами на этот песок - мама моя! Прижгло, как на плите. Я прямо обезьяной в кабину сызнова. Натянул щеблеты, взял этот аппарат, которым с воли можно командовать Паспарту, захлопнул дверь и давай.
Поднял его на метр от земли. Поднялся и так стоит. Теперь пусть круги делает вокруг меня. И начал он ходить, махина эта, как лошадь на корде. Он ходит, а я за ним глазами слежу, как он на солнце сверкает. Потом закрою глаза, думаю, неужто ходит? Открою: верно, ходит. Черт возьми, это я спать могу лечь, а он должен все равно ходить и ходить вокруг меня над самой землей.
Я вперед прошел, шагов с десяток, и он за мной, только все равно кружит, как я аппаратиком ему приказал.
А ну, пусть вперед идет! И он с круга сорвался и двинулся вдаль. Вот вдруг мне стало не того: а ну как не вернется? Пока я думал, он уже в блесточку одну превратился. И чего, вперед всего? Про брюки я вспомнил! Будто брюками в этих песках проживешь. Я скорее приказал: назад. Со спеху сначала не за то схватился и поднял его было вверх метров на сто. Когда уж он совсем был тут, я перевел дух. И тогда уж заставил самым малым ходом ко мне подойти. Тут я его постукал пальцем по носу. Гляди, говорю, ты у меня не балуй. Ишь, обрадовался, да запустился как! Я даже в кабину залез. Кстати, и от жары отдышаться. Ну, думаю, теперь главное надо пробовать: под землю. Со мною, думаю, или одного? А вдруг как со мной-то да там он и завязнет. Это значит заживо погибать мне в стальном гробу. Нема такого дела! А без меня он завязнет? Отсюда бегом года два бежать до кустиков до тех. Я выпил воды, пожрал немного консервов. Нет, думаю, пробовать надо все равно. Эх, дернул я рюмахи три коньяку, захватил банки две консервов и с аппаратиком снова выскочил на жару. Это то самое, что из топленной комнаты выскочить на мороз трескучий. Только наоборот. Попробовал я каблуком этот песок - ни черта, песок он и есть песок.
Обыкновенный. И вот поставил я в аппаратике, чтоб Паспарту лез в песок, полого чтоб лез, не очень круто. Он наклонился нооом и пошел. Сначала вроде как плугом, борозда осталась за ним, а потом одна только спина да хвост - и вот его нет. Значит, он туда вглубь ушел и там ходил дальше. Как крот, что ли, или гад подземный, кто это под землей там роется, шут их знает. Только тут я вдруг один остался среди этих песков и глянул со всей силы вокруг: ну ни чертешеньки, как в море. И я один, тут меня на жаре на этой мороз прошиб. Гляжу на эту борозду-то в песке, ушел же сейчас только что. Я скорей назад его вызывать. Шутки, знаете, плохие. А вдруг там на камень какой напоролся и повредился чем? И поставил, чтоб выползал прямо на меня. Поставил, а под грудью так сквознячком и продувает: а ну как шабаш?
И вот его нет и нет. У меня в голове мутиться стало. Черт меня дернул это пробовать. Тут я чуть не обомлел:
земля, песок то есть этот самый стал подыматься подо мною горбом. Я уж думал, начинаются чудеса какиенибудь со мной последние. Фу ты! Гляжу, выползает морда эта Паспартиная из песку. Я ее чуть не целовать принялся. Вылез, вылез, молодчина! Тут уж я все к шутам, залез махом в кабину и пошел под высь, подальше от этих песков, ну их в болото! Я двинул туда, где на карте были всякие точечки, значит, должны людишки жить.
Дал здоровый ход. Полчаса не прошло, вижу внизу вроде блюдца, или сказать чашка, а там вода. Людишки, как черные козявки, лазали по бережку. Пальмы кругом вроде загородки. На воде, на озере этом плавают на чемто. Рыбу, что ли, ловят. Они, конечно, меня над собой не чуяли. Взял ниже: вижу шалашики, и вон баба ихняя воду в шалаш несет. Детишки бегают. А я из вас сейчас тараканов сделаю! Дал я вниз прямо в середину в озеро это и сразу под водой вбок в берег. Гоню Паспарту вперед. Он, слышу, сверлится под водой в берег. Я закрылся- наглухо, темно. Чую, что мы сейчас уж врылись и я под землей. Хрустит, вроде каменисто. Я поддал еще ходу, чтоб скорей это дело. Погодите там, что сейчас будет. Я только на самую чуть и подумал: а ну как тут мне и остаться в хрящеватом этом камне. Однако дело идет, слышу, без отказа. И вот, слышу, вылетел я насквозь. Открыл окна,-глянул: верно, так и есть, Просверлил я бок этой каменной чашке. Глянул взад: ух-ты черт, как из трубы, валит вода из дыры, как из трубы, и сыплет вниз под кручу. Тут я свернул назад и стал над озером совсем низко. Вот кутерьма пошла! Забегали эти черные, все туда, с горки глядят, как ихняя вода к чертям летит. Вот цирк! Взбесились, в барабаны бьют, воют, бабы в озеро это кидать стали посуду всякую, потом забегали какие-то ихние старосты или попы, что ли, прямо давай хватать ребятишек и, как щенят, пошли швырять туда в озеро. Как картошку в борщ. А вода все садится. Там, уж гляжу, бросились дыру забивать. Уж прямо собой: кинется головой в эту струю - его, как таракана, швырк вон и покатился с горы и не видать уж его. Их с полсотни туда ухнуло. Другие каменья с горы валят, думают, дураки, поможет. Я спустился поближе, вою этого послушать. Ну и вой. Как будто их всех на уголья горячие посадили. Тут они меня увидали и все на землю легли. Лежат, дураки, а вода там хлещет. Лежат и лежат. Аж надоело. Я совсем вниз и прямо на них Паспарту нацелил. Иду - не встают. Ткнул. Не знаю, пару-другую, может, и размазал. Только вскочили-таки. Хватились в меня стрелять стрелами. Я задвинул стекло: стекла у меня в кирпич толщиной, стреляй, сделай удовольствие. Потом уж и воды там мало стало. Бабы ихние пошли там выискивать своих щенят. А я думаю, каких и вон вынесло. Тут уж стало это дело надоедать. Я все это бросил и вот что: прямо взял на Америку, на НьюЙорк. Взял я высоко, рассчитал, чтобы быть к ночи. Подзакусил, рюмашки три дернул и на боковую. Задрых. Задрых я здорово, потому вот просыпаюсь, Паспарту стоит. Указатель уперся в Нью-Йорк, аккурат, где я на карте наладил ориентир. В него указатель упирается, и тогда машина становится сама. Гляжу вниз - мать чесная! Переливается, мутится стадо огней. Вроде сыпь или парша световая, сказать. Здоровенное место этими огнями изъедено. Вот он - Нью-Йорк! Вот он где самый-то сок, доллар-то этот самый. Ишь, горит-то переливается, кажется, аж дымит. Сейчас я сверился с планом, ara! Внимание, темная полоса - река, значит. Так! К реке. Ниже. Мост. Масштаб переводи на плановый масштаб указатель, тишком над рекой. Вот в точности этот мост, указатель ставлю иглой на мост, готово. Теперь можно валять вслепую, по плану. Под воду. Готово: я у дна. Точно ставлю глубину и теперь этой глубиной в берег и сверлю под всеми фундаментами сквозь землю туда, где на плане обозначен банк. Ни черта мне не страшно. Я закурил, гляжу, как продвигается указатель. Теперь вверх его! Вперся, вгрызается - черт его знает, бетон ли, сталь, но хрустит, крошится. Ей-богу, это стенка, подземная кладовая. У меня аж дыханье забило: я ж самое ихнее сердце американское дырявлю. И знаю ж наверняка, что трезвонит ихняя сигнализация, и знаю, что замки на часах. То есть замки у них так устроены, что ни один леший дверей не откроет до девяти утра. Никаким ключом. Только ломать двери - никакого ходу иначе нет ни директору, ни тебе раздиректору. И тут вдвинулся туда Паспарту. Я сразу стоп! Открываю ставень. Вот это да! Горит освещение на полный ход, и мы с Паспарту всей орясиной силой в кладовой. Я выскочил. По стенам - бронированные двери, и выходит, что шкафы в три яруса, но не очень высоко. А помещение - ух! Манеж целый. Пробежал к дверям - они аж в самом конце. Слушаю: ух там чего-то шубуршит, но, видать, не серьезно. Я в Паспарту, чуть вправо, чуть вперед и, как фанерку, сковырнул всю эту броню со шкафов к черту. Посыпалось оттуда. Вот она юшка-то потекла, как кровь с носу: золото. Оно, как вода, заплескало на пол. Пол плиточный, звонкий. Прямо как жавороночки в ушах зацвели-запели. Я сейчас к монетам. Там, в шкафах этих, столбиками стоят, и столбики тесно друг к другу, и это все при электричестве горит, прямо тебе в самую глотку смотрит. Глотал бы их, кажется. Однако я сейчас давай их об плитки звякать: раз! два! дзяв! дзяв!-а вдруг тут "локша", как по-нашему сказать. Я их стукал, они пели, золотые-то, и я их скидывал в горку. Вдруг слышу: буб! буб! - как метлой по валенку. Это что ж? Я вгребаюсь глубже в шкаф. Та же лавочка - не звенит. Я эти монеты на зуб - стой! Дело и у вас вроде как у марафетчиков. Это для блезиру, значит, первые ряды золотом заставлены, а дальше - липа! Это. чтоб водить да показывать дуракам? Комиссиям денисиям? Это я сгребаю, какое настоящее золото, в Паспарту, да много ли туда нагрузишь? А тем временем там уж в дверях, слышу, взялись всерьез: слышу, сверлят, аж в ушах свербит.
Я в Паспарту, заперся и дал ход - прямо в двери, да как саданул для острастки! Погнул эти двери, перекорежил теперь хоть порохом рви. Там враз все стихло.
Ша! И как в гробу. Там, должно, они все на пол посадились. Я подождал минуту, выскочил, подошел к этой самой двери - а ее как жестянку туда вмяло, - подошел и во всю глотку им по-русски: так вашу и перетак. Молчок. Поутекали или с перепугу у них песок в глотке.
Я обратно в Паспарту и дал задний ход. Опять в ту же дырку и пошел сверлить назад, в реку. Под водой уж открываю ставни. Погасил свет. И вот стало видать сквозь стекла: вроде чуть сереет. Я дал выше. Еще стало светлей. И тут я высунул из воды спину. Катеришка какой-то спешил тут мимо. Я поднялся и носом перевернул его. Здорово вышло: он сразу брык через корму палубой об воду. А тут лопнул еще котел у него, как хлопушка. Фыркнул, вдребезги, пар, тут сейчас прожектор с берега ударил светом, а я уж поднялся - и ходу. Поднялся, стал в воздухе уж над океаном, наладил сейчас радио на Берлин и давай: Берлин! Берлин! - поставил на полную мощность. Даю депешу по-немецки: "Внимание! Я был сейчас в золотой кладовой Нью-йоркского Сити Банка, осмотрел золото. Десять процентов там золота, остальное подделка. Это афера выпускать бумажки, когда в кладовой золоченые жестянки. Я только что ночью разворотил их подземную камеру, сам все перещупал. В знак этого я брошу сейчас на улицу Бродвей дверку от ихних сейфов. Держись!" И только я это отстукал, а уж был над Бродвеем. Его сверху здорово видать - река свету. Я взял пониже, мне уж ясно видны стали трамваишки, автомобилишки и людишки: гоношат, мельтешат. Я эту дверину, в этом куске было кило с пятьдесят весу, - открыл дверь и туда - гоп-ля! Вот это прицел! Хряснулась она в какой-то автомобильчик, он брык-и набок, и в тот же миг на него налетел тот, что гнал сзади, - ух! Куча тут сразу их навалилась. Это я уж в бинокль видал. Что тут было! Вот цирк, это посмотреть только. Народу! Черная икра. Автомобили, трамваи... и тут, гляжу - раз! Стал белым столбом прожектор в небо, зашевелил, как рак усом. Ото! Уж три сразу. Десяток! Я - ход. Небо чистое было, за облака некуда было запрятаться. Но я пулей из этой паутины. Попал в темноту, смотрю по плану вот клетки за городом. Не иначе-огороды. Я сейчас вниз-верно: глушь. Какое-то окошечко светится, мигает жуликовато. Я уж на четверть метра от земли. Открыл дверь, рукой лапнул вниз, как из лодки в воду. Тьфу, сволочь какая! Тряаь, мокреть, паханное, что ли. Это нам и надо. Сейчас аппаратик на ремешок через плечо. Двери запер. Выскочил.
И тут я на щуп поставил на аппаратике приказ Паспарту - под землю, под заныр, значит. Я мало что видел в темноте, однако услыхал, как захрустела земля и вот уж нет ни черта передо мной. Я еще пождал, чтоб он глубже ушел, и поставил на аппаратике стоп. Аппаратик в кожаном футлярчике, вроде я бродячий фотограф, турист или еще какой хлюст. И пошел я на огонек. Денег американских у меня хорошо было взято с собой, маузер я прямо в штаны за пояс заправил сзади. Под пальто не видать: святой я совсем в своем котелке. Глянул я на небо - все переполосовано прожекторами в клетку, как американские штаны. И вся эта паутина ходит. Меня, голубчики, ищете, а я вот он я! Трите, трите небо, штукатурку всю сотрите, на вот, выкуси. Я им шиш туда в небо сунул и покрутил. Много налипло грязи у меня на ногах, пока я до этого оконца добрался. Сторожка. Я стук в окно. Дверь брякнула, свет распахнулся.
В дверях похоже - старик. Чего-то по-своему спрашивает. Я американского языка ни в зуб, давай по-немецки. Он меня впускает. Смотрю, в сенцах уже старуха и еще парень. А я им говорю, руками показываю, что, мол, чего как в курятник забились, гляди, что на небе делается. Они выскочили, глянули, вскакивают назад! Эге! Затормошились, потом ко мне:
- Джерман? - спрашивают.
Я киваю, что да, я джерман, то есть признаюсь за немца. Тут этот паренек за телефон - он в прихожей у них и висел - и чего-то говорит. Старики меня в хату манят. Я нет, ноги вот грязные. Пока что прибегает к ним какой-то толстый, но вижу - немец. И он прямо ко мне:
- Вы, - говорит, - немец. Из Германии?
Я говорю:
- По делам в Нью-Йорке уже третий день, и вот, что случилось в городе, не знаю, большой тарарам, и на Бродвее свалка, все стало, а я не могу понять, языка не знаю, немцев не встретил. Испугался я и вот побежал куда глаза глядят.
Рассказываю это я, а те старики все на небо глядеть выскакивают. Тут и немец этот всполошился, звонит по телефону, а мне это говорит;
- Вы обчиститесь здесь скоренько, я сейчас свою машину подам; слух прошел, что в банке взрыв или ценности пропали, что будет! Банк нарочно панику, распускает, чтоб бумажки свои не оплачивать. Всех директоров арестовали, а двое застрелилось. На Бродвее свалка и, говорят, пальба даже. Поливают толпу водой и разгоняют током электрическим. Надо ехать, узнать, в чем дело.
И он убежал. А мне дали скребок и тряпки, я взялся за сапоги. Толком еще не справился с этим, уж и машина. Немец кличет, спешит. Я сажусь в машину, а там еще двое, тоже немцы, и они бросились меня расспрашивать, и один сказал, что у него радио всегда поставлено на Берлин вот уже пять лет и сегодня вдруг очень громко какой-то голос перешиб передачу и он слышит что-то насчет золота в банке, но мешала передача. А потом и голос и передача прекратились. Но очень громко садил голос, так что это не из Берлина и, может быть, действительно утка. Но тут нас стали нагонять автомобили, их неслось целый табун и все полным газом, а под самым городом уже была давка. Мы стали. Я сказал, что очень боюсь, что вещи в гостинице пропадут, махнул котелком-и вон. Что тут делалось! Какая-то куча народу била садовой скамьей в железную штору, а на вывеске над ней надпись, что банкирская лавочка, и фамилия. Какую-то старуху прижали к притолке; она костлявыми пальцами скреблась в эту дверь и било ее от слез, будто у нее сына повесили, - это я с тумбы увидал.
А тут неаккуратно стукнули и переломили скамьей старушку надвое. Я немецкий говор услышал в толпе, протиснулся туда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9