А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Всё тоньше и острее форма, всё холоднее слово и беднее содержание, угасает искреннее чувство, нет пафоса; мысль, теряя крылья, печально падает в пыль будней, дробится, становится безрадостной, тяжёлой и больной. И снова - на месте бесстрашия скучное озорство, гнев сменён крикливою злостью, ненависть говорит хриплым шопотом и осторожно озирается по сторонам.
Для старых писателей типичны широкие концепции, стройные мировоззрения, интенсивность ощущения жизни, в поле их зрения лежал весь необъятный мир. "Личность" современного автора - это его манера писать, и личность - комплекс чувств и дум - становится всё более неуловимой, туманной и, говоря правдиво, жалкой. Писатель - это уже не зеркало мира, а маленький осколок; социальная амальгама стёрта с него; валяясь в уличной пыли городов, он не в силах отразить своими изломами великую жизнь мира и отражает обрывки уличной жизни, маленькие осколки разбитых душ.
На Руси великой народился новый тип писателя, - это общественный шут, забавник жадного до развлечения мещанства, он служит публике, а не родине, и служит не как судия и свидетель жизни, а как нищий приживал - богатому. Он публично издевается сам над собой, как это видно по "Календарю писателя", - видимо, смех и ласка публики дороже для него, чем уважение её. Его готовность рассказывать хозяину своему похабные анекдоты должна вызывать у мещанина презрение к своему слуге.
Между прочими мерами степень собственного достоинства человека измеряется его презрением к пошлости. Современный русский "вождь общественного мнения" утратил презрение к пошлости: он берёт её под руку и вводит в храм русской литературы. У него нет уважения к имени своему - он беззаботно бросает его в ближайшую кучу грязи; без стыда и не брезгуя, ставит имя своё рядом с именами литературных аферистов, пошляков, паяцев и фокусников. Он научился ловко писать, сам стал фокусником слова и обнаруживает большой талант саморекламы.
Иногда и он крикливо, как попугай, порицает мещанство; мещанин слушает и улыбается, зная, что задорные эти слова - лай комнатной собачки и что сахаром ласки легко вызвать у неё благодарный визг.
Вспоминая грозные голоса львов старой литературы, мещанин облегчённо вздыхает и гордо оглядывается: вот настали дни его царства - пророки умерли, скоморохи стоят на месте их и потешают его, жирную жабу, когда он устаёт душить правду, красоту, любовь.
Славная, умная Жорж Занд говорила: "Искусство не такой дар, который мог бы обойтись без широких знаний во всех областях. Надо пожить, поискать, нужно сперва многое переварить, много любить, страдать, не переставая в то же время упорно работать. Прежде чем пустить в ход шпагу, надо основательно научиться фехтовать. Художник, который исключительно художник, бессилен, то есть посредственен, или он вдастся в крайность, то есть безумен".
Посредственности и безумцы - вот два типа современного писателя.
Момент, переживаемый нашей страною, требует от него больших знаний, энциклопедизма, но писатель, видимо, не чувствует этих требований.
Литература наша - поле, вспаханное великими умами, ещё недавно плодородное, ещё недавно покрытое разнообразными и яркими цветами, - ныне зарастает бурьяном беззаботного невежества, забрасывается клочками цветных бумажек - это обложки французских, английских и немецких книг, это обрывки идей западного мещанства, маленьких идеек, чуждых нам; это даже не "примирение революции с небом", а просто озорство, хулиганское стремление забросать память о прошлом грязью и хламом. Пришёл кто-то чужой, и всё чуждо ему, он пляшет на свежих могилах, ходит по лужам крови, и его жёлтое, больное лицо бесстыдно скалит гнилые зубы. Больной дикарь, он чувствует себя победителем и орёт, орёт, опьянённый радостью при виде людей, которые сегодня слушают его бессвязный крик; эфемерида - он живет шумом и блеском дня, не думая о том, что грозное завтра осудит его, горько и презрительно осмеёт.
О чём говорит современный литератор?
- Что есть жизнь? - говорит он. - Всё есть пища смерти, всё. И хорошее и дурное, содеянное тобой, исчезнет со смертию твоею, человек. Всё - равно, и все - равно ничтожны пред лицом смерти.
Слушая эти новые слова, мещанин одобрительно кивает головою:
- Так, не стоит творить жизнь, и бесполезно стараться изменить её, добро и зло - равноценны. И зачем искать смысла дней? Примем и полюбим их такими, каковы они есть, наполним их всеми наслаждениями, доступными нам, и они будут легко и приятно поглощаться нами.
И, храбро преступая кодекс морали своей - уложение о наказаниях уголовных, - мещанин наполняет дни свои грязью, пошлостью, творит маленькие, гадкие грешки против тела и духа человеческого и - блаженствует.
Он бессмертен, мещанин; он живуч, как лопух; попробуй, скоси его, но, если не вырвешь корня - частной собственности, - он снова пышно разрастётся и быстро задушит все цветы вокруг себя. Проповедь смерти полезна ему: она вызывает в душе его спокойный нигилизм и - только. Острой пряностью мышления о гибели всего сущего мещанство приправляет жирную и обильную пищу свою, побеждая пресыщение своё, а клиенты его, певцы смерти, господа Смертяшкины, действительно и неизлечимо отравляются страхом её, бледнеют, вянут и жалобно кричат:
- Погибаем, ибо нет личного бессмертия!
Известно, что "шуты и дети часто говорят правду".
Чуковский торжественно возгласил унижающую человека и писателя "правду" о современной литературе:
"Ужас Бесконечного" - стал теперь, если хотите, литературной модой. Литераторы, поэты, художники обсасывают его, как леденец. И та литературная школа, с которой теперь всё охотнее сближает своё имя Андреев,- она вся вышла из этого ужаса, питается им. Для того чтобы стать теперь истинным поэтом, нужно уметь ужаснуться. И Блока, и Белого, и Брюсова, и Леонида Андреева, как они ни различны, объединяет один этот животный ужас, который заставлял толстовского Ивана Ильича кричать протяжно и однотонно:
- У-у-у-у!..
Они - как приговорённые к казни. И пусть Брюсов относится к ней бодро и строго, а Белый фиглярничает и строит палачу рожи, пусть Сологуб забегает за секунду до эшафота в свою пещеру, а Городецкий восторгается палачом и поёт ему славословия - всё это, в конце концов, - и эти безумные и мудрые слова, и эти кошмарные и строгие образы, - всё это одно:
- У-у-у-у!
И ничто другое. И великим ныне сочтём того, кто сумеет по - новому, с новым приливом ужаса выкрикнуть этот вопль, и величайшим будет тот, кто заставит и нас вопить за ним, без слов, без мыслей, без желаний:
- У-у-у-у!" (Газета "Родная земля", номер 2, 1907 года.) Вот какова "правда" Чуковского, и, видимо, названные им авторы согласны с этим определением смысла их творчества - никто из них не возразил ему.
Когда наш старый писатель страдал от "зубной боли в сердце" - в честном и чутком сердце своём, - стон его муки сливался со стонами лучших людей земли, ибо он находился в неразрывном с ними духовном сосуществовании и крик его был криком за всех.
Современный неврастеник возводит боль своих зубов - личный свой ужас пред жизнью - на степень мирового события; в каждой странице его книги, в каждом стихотворении ясно видишь искажённое лицо автора, его раскрытый рот, и слышен злой визг:
- Мне больно, мне страшно, а потому - будь вы все прокляты с вашей наукой, политикой, обществом, со всем, что мешает вам видеть мои страдания!
Нет самолюбца более жестокого, чем больной.
Благодарение мудрой природе: личного бессмертия нет, и все мы неизбежно исчезнем, чтобы дать на земле место людям сильнее, красивее, честнее нас, - людям, которые создадут новую, прекрасную, яркую жизнь и, может быть, чудесною силою соединённых воль победят смерть.
Радостный привет людям будущего!
Признаком этического упадка в русском обществе является крутой поворот во взглядах на женщину.
Даже имея в виду хронически плохое состояние органа памяти у русских людей, надеюсь, нет надобности напоминать им исторические заслуги русской женщины, её великий социальный труд, её подвиги. Начиная с Марфы Борецкой и Морозовой, кончая женщинами раскольничьих скитов и революционных партий, мы видим перед собою образ эпический.
Величественная простота, презрение к позе, мягкая гордость собою, недюжинный ум и глубокое, полное неиссякаемой любви сердце, спокойная готовность жертвовать собою ради торжества своей мечты - вот духовные данные Василисы Премудрой, великолепно и любовно очерченные старыми мастерами образа и слова, а ещё точнее - музою новейшей русской истории.
Редко на протяжении трудного пути своего спрашивала она, "пеняя":
- "Долго ли муки сея, протопоп, будет?"
Но когда ей говорили:
- "Марковна! До самыя смерти" - она, "вздохня", отвечала:
- "Добро, Петрович, ино ещё побредём".
И вдруг - эта женщина, воистину добрый гений страны, ушла из жизни, исчезла, как призрак; на место её ставят пред нами "кобыл" (прошу заметить, что в этой статье я пользуюсь только теми грубостями, которые были уже употреблены ранее в журналах и газетах последнего времени), наделяют их неутолимою жаждою исключительно половой жизни, различными извращениями в половой сфере, заставляют сниматься нагими, а главным образом - предают на изнасилование.
Последнее удовольствие приняло характер спорта: если А. насиловал одну женщину, Б. - трёх, и если Г. - старушку тётку, Ф. - родную дочь. С поразительною быстротой мещанство, одолевшее писателей, заставило их изнасиловать женщин всех возрастов и во всех степенях родства. Теперь, чтобы избежать повторений, необходимо литераторам обратить свои творческие силы на щук, ворон и жаб, следуя примеру одной из своих групп, которая, будучи понуждаема запросами публики, серьёзно приступила к изучению кошек.
Эта эпидемия порнографии, поразившая мозги наших литераторов, развилась так быстро и в таких грубых формах, что ошеломила честных людей, - не все же они побиты насмерть! - и до сей поры, очевидно, они не могут собраться с силами, чтобы протестовать против грязи, которою усердно пачкают русскую девушку, женщину и мать.
Если честные люди неясно видят источник отвратительного явления, их может, в данном случае, просветить немудрый господин Бердяев, читавший книгу Вейнингера ещё до перевода её на русский язык. Со свойственным неуклюжему россиянину грациозным умением носить на своих плечах тонкое платье, шитое западными портными и всегда уже несколько засаленное мещанином Европы, с присущим господину Бердяеву талантом огрублять и опошлять все чужие слова и заёмные мысли, он, горячий защитник "культурных ценностей", в одной из своих статей едва ли не первый высказал несколько ценных мыслей о женщине. Тон его статьи весьма напоминает времена борьбы нашей реакционной печати против "стриженых девок", "нигилисток", а тема ("духовная организация женщины ниже, чем таковая же у мужчин") доказывается по-австралийски, с позаимствованиями из туземно-австралийских взглядов на вопрос, из Домостроя и подобных сим источников.
Но важна не статья Бердяева, а мотив, побуждающий его и ему подобных, вчерашних блондинов, озаботиться ниспровержением установившегося отношения к женщине как духовно равноценному и социально равноправному товарищу.
Французы до сего дня прикованы к этому вопросу, немцы и теперь едва решаются касаться его, англичанин хотя и уступает женщине место рядом с собою, но делает это молча, неохотно подчиняясь напору необходимости, и, как заметно, он ещё будет оспаривать завоевания женщины. Наша литература уже в конце первой половины XIX столетия поставила и быстро решила этот вопрос - одна из её великих заслуг перед родиной. Вопрос не мог быть решён иначе: малочисленность культурных сил, одиночество разночинца среди групп, которые презрительно отрицали его, - вся сумма условий, окружавших интеллигента в первые дни его борьбы за место в жизни, - внушили ему верный тон в вопросе о женщине, повелели признать её силой, всячески равной ему. Теперь он, должно быть, думает, что уже победил врага, и, как видно, старается превратить своих союзников - женщину и народ - в подданных, в рабов его милости. Это всегда так делалось, но - никогда не выполнялось столь скверно и цинично.
Мизогиния - нечто от плоти мещанской: женщина, помогавшая в борьбе, мешает победителю-мещанину спокойно пользоваться плодами его призрачной победы, ибо в процессе боя она развила в душе своей слишком высокие требования к мужчине - другу и союзнику.
Мещанство радо новому отношению к женщине и поощряет его, ибо оно возбуждает притупленную чувственность изношенного мещанского тела, - разве не забавно превратить врага в любовницу?
И в гнилых мозгах малокровных людей разгорается сладострастие, отравляя воображение картинами половой борьбы. А литераторы, снова вольно или невольно насыщаясь продуктами разложения мещанской души, переносят их на бумагу, всё более отравляя и себя и окружающих.
На Кавказе, в Кабарде, ещё недавно, по словам А. Веселовского, существовали гегуако, бездомные народные певцы. Вот как один из них определил свою цель и свою силу:
"Я одним словом своим, - сказал он, - делаю из труса храбреца, защитника своего народа, вора превращаю в честного человека, на мои глаза не смеет показаться мошенник, я противник всего бесчестного, нехорошего".
Наши писатели, разумеется, считают себя выше "некультурного" поэта кабардинцев.
Если бы они действительно могли подняться на высоту его самооценки, если бы могли понять простую, но великую веру его в силу святого дара поэзии!
Теперь посмотрим, как относится наша интеллигенция к другому старому союзнику - мужику - и как относится к нему современная литература.
Лет пятьдесят мужика усиленно будили; вот - он проснулся, - каков же его психический облик?
Скажут: слишком мало времени истекло, не было ещё возможности отметить изменения лица давно знакомого героя. Однако старая литература имела силы идти в ногу с жизнью, и у новой, очевидно, было время заметить в мужике кое-что; она о нём и говорила уже и говорит.
Но определённых ответов на вопрос - не дано, хотя по некоторым намекам молодых писателей у ж е видно, что ничего отрадного для страны и лестного для мужика они и не видят и не чувствуют.
Насколько обрисован мужик в журнальной и альманашной литературе наших дней - это старый, знакомый мужик Решетникова, тёмная личность, нечто зверообразное. И если отмечено новое в душе его, так это новое пока только склонность к погромам, поджогам, грабежам. Пить он стал больше и к "барам" относится по шаблону мужиков чеховской новеллы "На даче", как об этом свидетельствует господин Муйжель в одноимённом рассказе, - автор, показания коего о мужике наиболее обширны.
Общий тон отношения к старому герою русской литературы - разочарование и грусть, уже знакомые по литературе восьмидесятых годов, когда тоже вздыхали:
- Мы для тебя, Русь, старались, а ты... эх ты! Изменщица!
И - также ругались. Помню, как поразила меня одна фраза, сказанная уже в 92 году в кружке политических ссыльных по поводу холерных беспорядков на Волге.
- Нет, для нашего мужика всё ещё необходим и штык и кнут! - грустно сказал бывший ссыльный, очень симпатичный человек во всём прочем.
И слова его не вызвали протеста товарищей.
Ныне при таком же молчании "культурного" общества народ именуют "фефёлой", "потревоженным зверем" и так далее (хотя первоначально народ был обруган "фефёлой" за недостаток темперамента, но впоследствии разные ретивые люди называли его этим именем уже "за всё"!). Профессор П.Н.Милюков называет знамя величайшей идеи мира, способной объединить и объединяющей людей, "красной тряпкой", идейных врагов - "ослами".
"Ослы", "кобылы", "звери", "фефёла", "обозная сволочь" - браво, культура, браво, "культурные вожди русского общества"!
В пёстром стане защитников "культурных ценностей" уже нет ни одного честного воина, который мог бы, как Яков Полонский, красиво и искренно возгласить тост "за свободу враждебного пера".
Это ли не понижение типа русского культурного человека?
Рабочий, по осторожным очеркам молодых беллетристов, ещё хуже мужика: он глупее, более дерзок и при этом говорит о социализме, пагубности которого для себя и мира он, конечно, не может понять.
При всей идейной беззаботности господ писателей "венского периода русской литературы", как выразился Амфитеатров, они прекрасно усвоили мещанское представление о социализме как о вредном учении, которое, защищая исключительные интересы желудка, совершенно отрицает запросы духа. Поэтому тяготение к социализму понимается ими как прогрессивное развитие слабоумия.
Что пролетарий везде и всюду среди мещан является неприятным лицом, слишком трагичным в мещанской комедии, что для современного автора он велик и неудобен как герой - всё это понятно.
1 2 3 4 5 6 7 8