(От автора. И действительно. Простой пример. Когда машина воняет, стараются заменить бензин, а автомобиль пока что не трогают.)
— Ну давай зови, — сказал майор.
Лейтенант Володин отворил дверь и сказал в коридор:
— Копылова, входите.
Вошла Минога и села на стул — нога на ногу.
— Согласно УПК РСФСР по статье… — начал читать майор. — За отказ от показаний и за дачу ложных показаний и так далее… Распишитесь…
— Не-а… — сказала Минога и стала раскуривать папиросу «Север».
— Что значит «не-а»?
— Расписываться не буду. — И пустила дымок.
— Это почему же?
— Не хочется.
— Сядьте как следует, Копылова! — нахмурился лейтенант Володин. — Вы в камере следователя!
— Отстань, — лениво сказала Минога.
— За оскорбление должностного лица!..
— Детёныш ты… — сказала Минога.
— Копылова, тихо… Тихо… — сказал майор. — Володин, иди… Ты выйди пока.
Володин растопырил плечи и вышел.
— Копылова, давай по-хорошему, — сказал майор.
— Ни по-хорошему не стану, ни по-плохому… Отлипни, — сказала Минога.
— Кончай свои штучки, нарвёшься, — сказал майор. — Новый человек приехал, тебя не знает. Инспектор из центра.
— Скучно мне… — сказала Минога. — Васька помер, дел никаких не осталось. Посадил бы ты меня, что ли?..
— Не помер, а убит, — сказал майор.
— Ну, убит.
— Давай договоримся, Копылова… — сказал майор. — Я все твои маневры знаю. Поэтому не мешай расследованию, ладно?
— Мышьяку, что ли, пожрать? — задумчиво спросила Минога. — Дел у меня не осталось, майор… Другая бы с собой покончила.
Ветер откинул форточку за спиной майора, и майор форточку запер.
— Что ты с собой наделала в жизни, Копылова? — сказал он. — Это даже трудно себе представить.
— Да уж наделала, — согласилась она.
— И ведь не любит тебя никто…
— Никто, — подтвердила она.
— А весь город сюда полезет за тебя заступаться, — сказал майор.
— Укатай меня в тюрьму, — сказала она. — Может, мне жить расхочется.
— Говори прямо. Ты Ваську убила?
— Не знаю… Может, и я, — сказала Минога. — А ты пиши, что я… За добровольное признание сколько дают? Я раньше знала, да позабыла… Сколько лет прошло… Или пиши, что я взятку тебе предлагала.
Майор стукнул кулаком по столу:
— Ты не куражься надо мной, не куражься!.. Докажем вину — посадим, не докажем — пойдёшь на все четыре! Как миленькая! А над законом куражиться не дам. Я твой маневр раскусил.
Открылась дверь, и вошёл Громобоев. Майор хотел встать, но передумал.
— Гражданка Копылова, вы вызваны свидетелем по делу об убийстве Золотова В.Г., — сказал майор и протянул бланк допроса. — Вот здесь распишитесь…
— Слушай, начальник, — сказала Минога. — Вот человек приезжий, мне интересно… Я ему буду давать показания, а ты ступай…
Майор подскочил, яростно уставился на неё, но потом взял себя в руки.
— Ну, вы видите теперь? — сказал майор. — Что это за человек?
— Ничего… ничего, — сказал Громобоев. — Может быть, правда нам лучше поговорить наедине?
— Я буду в соседней комнате, — сказал майор.
И ушёл.
Тихо стало в кабинете.
Громобоев сел за стол и покосился на пасмурное лицо.
— Начнём сначала… — сказал он и начал писать. — Копылова Евдокия Михайловна… 1927 года рождения… Место рождения… Где ты родилась… не помню.
— В Серпухове.
— Так… Судимости…
— Здравствуй, Витя.
— Здравствуй, Дуся…
— Ты нарочно приехал?
— Да… Когда узнал… Да, — сказал он. — Я думал, ты погибла… На, распишись…
— Я тоже думала, ты не выживешь… Крепко я тебя тогда приложила.
Он протягивает ей бланк. Она расписывается.
— Это ты убила Золотова?
— Сама не знаю, Витя, — сказала она.
Есть розы под названием «Слава мира». Ольга Берггольц их описывала.
А как вычислить славу мира?
Это всё равно что слепить в реторте любовь. В реторте любовь можно только уничтожить.
Учёных всё больше — любви всё меньше. Любовь от изучения гибнет. Это её свойство.
Потому что изучать можно повторяемое. А ещё Шекспир сказал, что всякая любовь — исключение. В этом и есть её правило.
Я видел, как бились их души друг о друга, и ничем не мог повлиять на битву.
Потому что корни её питались давней водой, а ветви ещё только ожидали плодов.
«…Белокурая — чужая сестра, потом чужая жена. Манкая до ужаса, но недоступная, а всё время любила меня, да я не знал этого.
Потому что я был из войны, а она из жизни. Миру принадлежала она, и я был из другой жизни, где страшно, а она не боялась силы.
В сущности, она была невысокая, но производила впечатление крупной женщины.
Она и девчонкой была похожа на женщину, и девушкой.
В ней не было детского, она всегда была мудрой.
Как-то миновал её возраст вытягивания и неловкости, и она росла, как будто приближалась к нам по дороге, ведущей от горизонта, не меняясь в пропорциях, а только становясь крупнее.
И потому казалось, что она большая, когда наконец вошла в комнату…»
А когда много лет спустя он увидел себя и её в зеркале, она оказалась ему как раз под подбородок.
— Ты зачем пришёл? — спросила Минога.
— Мне стало известно, что инспектор Громобоев — твой бывший муж… — сказал майор. — Или, может быть, жених?
— А тебе что?
— Его люди узнали… Я-то у вас с после войны, а старожилы узнали…
— А что старожилам делать, — сказала Минога, — только трепаться.
— Говорят, ты его когда-то обидела… Смертельно обидела.
— Не смертельно… — сказала Минога. — Живой приехал.
— Если хочешь, я напишу докладную с изложением обстоятельств… Другого пришлют…
— Зачем мне другой?
— А этот может необъективно вести расследование, — настаивал майор. — Короче, закатает тебя…
— Ты только не заплачь, — сказала Минога. — Говори, чем он тебе нехорош?
— Тихий он больно… твой Громобоев… Вялый какой-то, — сказал майор.
— Тихий? — спросила Минога. — Да он бешеный! Он потому тихий, что себя боится…
— Интересно, — сказал майор.
Абрам, откидываясь назад, внёс ящик пива.
— Вот Абрам, говорят, видел, как ты опять костёр зажгла на берегу.
— Моё дело, — сказала Минога.
— Не твоё, — сказал майор. — Со стройки нарекания… Новый директор звонил.
— С директором я сама разберусь, — сказала Минога, — это он для вас директор…
И вытащила из серванта стеклянную тару, чтобы пить пиво и вино белое, чтобы помянуть то, что помнить не хочется.
— Скажи, Дуся… — спросил Абрам. — Ты костёр с намёком разожгла?
— Умный ты чересчур, Абрам, — сказала Минога.
— Скажи… мы опять что-нибудь не то делаем? — поднял Абрам на неё синие свои, пронзительные глаза.
— Пей пиво… — мягко сказала Минога. — А лучше спой…
— Про синюю воду? — спросил майор.
— Про синюю воду… — сказала Минога.
Он поднял глаза к потолку и положил руки на стол, поджав пальцы с выжженными ногтями.
Детский плыл кораблик
По синей реке,
Плыли дирижабли
По синей реке.

Наши вдаль уходят,
Небеса горят.
Молодость уходит,
Небеса горят.

Небо моё, небо,
Синяя вода,
Корабли уплыли
В небо навсегда.

С той поры я не был
У синей воды,
Небо моё, небо —
Зеркало беды.
Вот такие дела. Мне рассказали, я — вам. Моё дело сторона.
Директор о Миноге и слышать не хочет.
Когда он приехал, его поселили по соседству от Миногиного дома, и он уже видел её несколько раз, когда она в стёганом халате бродила вокруг дома и глядела то на реку, то на недалёкую стройку.
И директору казалось, что, когда она смотрит на стройку, кипучая работа перестаёт быть кипучей.
Директору казалось, что вся затхлость, вся болотность и убожество мира были собраны в этой женщине.
И директор говорил себе: «Ну ладно, недолго уже всему этому…» Хотя чему «всему этому», ему не удавалось сформулировать однозначно.
Тут всё одно за одно цеплялось.
Городок захолустный, медленный, а стройка довольно большая, быстрая. А директору передали совершенно точно, что Минога сказала про директора, будто вся его работа в том, что он, директор, хочет сделать городу вставную челюсть, стало быть, считает его инвалидом.
Директор даже не сразу понял. А когда понял — задохся.
— Что?.. — спросил директор, ужаснувшись этому дикому образу. — Так и сказала?
— Ага. А город, говорит, не инвалид, и директор ничего ещё не знает, у него, говорит, молоко не обсохло, так она сказала, и не ему судить.
Директору было тридцать два года, и молоко у него обсохло.
— Ладно, — говорит он. — Новое всегда борется со старым, тьма со светом. Предложим ей квартиру подальше, а её частный дом, конечно, на снос.
Однако это разумное предложение споткнулось о старые бумаги.
Оказалось, что дом, хотя и действительно был частным владением, однако был бесплатно выстроен по постановлению давнего горсовета, председателем коего тогда был Фонин, ныне благополучно руководящий придорожным кафе-модерн.
Директор первый раз слышал, чтобы кому-либо частный дом выстроили бесплатно, и потому не поверил, что так может быть. Справедливо предположив давние махинации сильно пьющего Фокина, он хотел было озадачить этим делом заводского юриста, но этого вовсе не потребовалось, так как ему как раз сообщили, что произошло убийство некоего Золотова, и Миногу забрали по подозрению, и приезжает инспектор.
— Ну вот всё и выяснилось, — сказал директор и успокоился было.
А как только успокоился, ему тут же сообщили, что приезжий инспектор не только Миногу отпустил, но и сам ведёт себя странно, и костёр на берегу исправно горит каждую ночь.
— Надо с этим кончать, — сказал директор и созвонился с Сергеем Ивановичем.
— Мы сами хотели прийти, — сказал Сергей Иванович. — И Фонина прихвачу.
— Если её оправдают, я добьюсь, чтобы её выселили из города, — сказал директор, заканчивая разговор.
Но оказалось, что разговор ещё и не начинался.
— Вот вы строите завод электронного оборудования, — сказал Фонин. — А какими приборами человека определить?
— К чему вы клоните? — спросил директор.
— А я не клоню… Я впрямую… Вот человек делает чего-нибудь поперёк всех, всех злит… А глядишь — на круг выходит — от этого человека польза… Бывает?
— Бывает… Если человек новатор.
— Так ведь это он потом новатор, — сказал Сергей Иванович. — Когда докажет… А пока не доказал, как узнать, новатор он или озорник?
— У него ж язык есть?.. Он же объяснить может, за чем он, как вы выражаетесь, поперёк идёт?
— Язык-то у неё есть, — сказал Фонин. — Это точно… Ещё и характер будь здоров.
— Вы о ком? — спросил директор.
— Да вот всё о соседке вашей, о Копыловой…
— Ну нет… Эту женщину мы обсуждать не будем.
— Факт… Чего её обсуждать… Она сама себя обсудила… У этой женщины характер такой, что её язык невесть что болтает… А пуще всего про себя…
— А почему мы должны ей не верить?
— Мало что она болтает… А у нас свои-то головы на плечах есть или нет! Баба город спасла — враг она этому городу или нет? Должны мы это взять в зачёт или как?
— Копылова город спасла? — спросил директор.
— Ага.
— Это в каком же смысле?
— А в таком смысле, что люди в нём живы, потому что Копылова костёр зажгла.
— Костёр? — воскликнул директор.
— Ежели б эта Минога костёр не зажгла, я б не в начальники вышел, а в покойники, — сказал Сергей Иванович.
— Какой костёр, я вас спрашиваю?!
— А чего это вы? Кричите, понимаешь…
— А потому что каждую ночь костёр кто-то зажигает. Пожарники ругаются.
— На берегу?
— На берегу… Значит, это она?.. Прелестно. — Директор взял трубку и открыл рот, чтобы приказать.
— Погоди… — сказал Фонин. — Погоди.
— В милицию надо звонить, — сказал директор.
— Погоди… Если это она зажгла, мы что-то опять не то делаем…
Директор с недоумением положил трубку. И дальше директору рассказали про костёр.
— Герр Зибель город заминировал… Во-от… А всех жителей на берег согнал в концлагерь… Уходя, город взорвать хотел, а жителей под нашу бомбёжку поставить.
— Каким образом?
— А таким образом, что собирался возле концлагеря костёр разжечь… Вот бы наша авиация и отбомбилась… на людей-то.
— Так… — сказал директор.
— Объявил: вы, дескать, швайны, сигналы своим самолётам подавали, костёр жгли… теперь сами от своих подыхайте… Ну, мы в отряде об этом его плане не знали… Мы знали только, что город заминирован, и, чтоб не дать городу погибнуть, налёт готовили на склад этот, где у них пульт был… во-от… А кто-то взял да и раньше Зибеля костёр разжёг возле этого склада… Наша авиация прилетела и стала фугаски кидать. Полгорода на минах подняло… Мы так смекнули — предательство… Миногу схватили…
— Она?
— А кто же? Конечно, она… Хотели было к стенке поставить… а тут толпы по улицам бегут… детишки кричат… Ну, всё и выяснилось… Дома-то, выходит, подорвались, а люди живы… Все до единого… Вот и рассудите: спасла она город или нет?.. Людей-то, выходит, герр Зибель сам в сторонку отвёл… Вот теперь и суди, кто прав был: мы или она?
— Ну это ясно…
— Это теперь ясно… А тогда видим — дома взрываются… А что людей в них нет — нам невдомёк… Герр Зибель чисто всё сделал. А она ещё чище. Наши и не знали ничего…
— А она-то откуда узнала?
— Как откуда? Она тогда с Васькой крутила, а Ваську мы сами в полицаи назначили.
— Так почему он вам не сообщил?
— Говорил, не успел.
— Проверяли?
— А как проверишь?
— Она была в партизанском отряде? — спросил директор.
— Нет… Кто ж её такую возьмёт? С ней никакого сладу не было… Вы ж сами знаете.
— Знаю… — сказал директор.
Инспектор Громобоев был очень плохой инспектор.
Нам довелось пересмотреть уйму кинофильмов и прочитать отчаянное количество детективных романов, и хуже Громобоева по своим деловым качествам мы инспектора не нашли. В жизни бывали, а в детективном искусстве все инспектора были лучше его по своим деловым качествам. Потому что деловых качеств у Громобоева не было.
Нет, честно! Начиная с великого Шерлока Холмса и кончая новыми, технически оснащёнными детективами, все они обладали множеством деловых качеств. Им в работе противостояли простаки и Ватсоны или же ретивые карьеристы, но все они не тянули рядом с главным героем. Одни не понимали ничего и ахали, а у других появлялись неправильные версии. Главный же герой зорко смотрел и мучительно думал. Иногда он обладал железной волей, иногда нет. Иногда это был человек яркий, иногда бесцветный — это не имело значения. Но он обладал деловыми качествами.
У Громобоева деловых качеств не было. Поэтому за него работали другие. Поэтому, в сущности, Громобоев был эксплуататором. И славы своей он достиг, будучи эксплуататором.
Но так как для истины безразлично, каким способом её открывают, то в результате дело оказывалось выясненным, несмотря на дурацкий метод, и Громобоеву поручали новое дело.
Он приезжал на новое место, кушал, спал, вовлекался в посторонние дела и так долго бездействовал, что заинтересованные лица начинали в отчаянии расследовать дело сами и доводить его почти до конца, а в конце приходил Громобоев и снимал пенки.
Поэтому он был эксплуататором, и слава его была награбленным добром.
Но если возмущённым жителям удавалось устроить так, что его отзывали за очевидную бессодержательность, то дело сразу останавливалось и результатов не было. Оно ещё некоторое время катилось по инерции, подталкиваемое горячими руками деловых людей, потом останавливалось и дымило почему-то, хотя все боялись признаться себе, что оно останавливалось из-за отсутствия Громобоева.
Поэтому следующие два-три раза ему не мешали довести своё дело до конца глупым образом и получали запоминающиеся результаты. Но потом снова вмешивались сообразительные люди, и дело глохло.
И ещё была замечена одна странность. Когда Громобоев приезжал в какую-нибудь местность, там возникала ветреная погода.
А потом вечер наступил, и Минога сказала:
— Иди, Аичка…
Минога сказала:
— Иди, Аичка, в кафе.
— Зачем?
— Сейчас иди. Мне одной побыть надо, а тебе — вдвоём.
— С кем?
— Он в кафе сидит.
— Кто?
— На месте узнаешь.
— А почему ты думаешь, что он на месте сидит в кафе?
— А где ему сейчас быть?.. Ветер такой, и рабочий день весь вышел… Где ещё ему быть?.. Оденься только на выход.
— А зачем мне это всё?
— Мне надо.
А тем временем директор один сидел в кабинете и из окна смотрел на город, которого он не знал.
Вы угадали. Он решил пойти в кафе.
Внизу прошёл трудолюбивый Громобоев, и где-то ветер загремел сорванным с крыши железом. И опять никто не обратил внимания на это совпадение.
Когда директор пришёл в кафе, там уже сидела Аичка, которую теперь знали как учительницу. И потому по местной скромности она сидела за столиком одна. А как только директор её увидел, ему захотелось убежать. Но он этого сделать не смог.
Он сел за соседний столик, увидел под столом её коленки, и поднял на неё глаза, и заметил, что она поглядела ему в глаза и отвернулась.
И директор пересел к ней, потому что ему было тридцать два года. Этим поступком он вызвал общее возмущение, потому что из посетителей кафе его никто ещё не знал в лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9