Мисс Дафна, уже одетая, поспешно укладывала костюмы в зеленый холщовый саквояж. Она подняла глаза.
- О, он недоволен? Это ужасно, правда?
Джип подавила приступ смеха.
- Это вы должны быть недовольны.
- О, я... что вы! Только бы вы... А как вам понравился танец?
- Чудесно! Когда будете готовы, приходите в гостиную.
- О, я лучше пойду домой. Это, наверно, было так смешно...
- Тогда не желаете ли пройти через дверь, выходящую в переулок? Поверните направо и выйдете на дорогу.
- О, да! Конечно. Наверно, было бы лучше, если бы мистер Фьорсен увидел танец, когда он будет готов, правда? Что он только подумает?
Джип улыбнулась и открыла дверь.
Когда она вернулась в гостиную, Фьорсен стоял у окна и смотрел в темноту. Кого он искал - ее или убегающую нимфу?
ГЛАВА IX
Миновали сентябрь и октябрь. Концертов у Фьорсена стало больше, но сборы были не очень хороши. Фьорсен уже перестал быть новинкой, и к тому же в его игре было недостаточно слащавости и сентиментальности, которых ищет широкая публика. Начались денежные затруднения, но Джип все это казалось далеким и каким-то не настоящим: все отошло в тень, приближался ее срок. Она не шила приданого ребенку, ничего не готовила вообще. Зачем делать то, что, может быть, никогда и не пригодится?
Джип много аккомпанировала Фьорсену, а для себя не играла совсем; много читала книг - стихи, романы, жизнеописания, проглатывая все в один присест и тут же забывая прочитанное. Уинтон и тетушка Розамунда, по молчаливому уговору, приходили к ней по очереди через день, после полудня. Вечерним поездом Уинтон, распрощавшись с ней, уезжал куда-нибудь на скачки или охотиться на лис; возвращался он утром того дня, когда была его очередь сидеть у Джип. Но именно в эти дни, не занятые охотой и скачками, ему становилось особенно страшно за нее.
Бетти, присутствовавшая при рождении Джип, была сейчас в каком-то странном состоянии. Женщинам, которые жаждут стать матерями, но по воле судьбы лишены детей, такие события, как то, которое предстояло теперь, всегда безусловно желательны; но у Бетти этому препятствовали воспоминания о понесенной в прошлом утрате и страх за "свою красавицу", гораздо более сильный, чем если бы Джип была ее собственной дочерью. То, что пион считает естественным и заурядным для пионов, вызывает у него тревогу, если это же случится с лилией. Что касается другой пожилой и одинокой женщины, тетушки Розамунды, этой прямой противоположности Бетти - длинный тонкий нос у одной и круглая кнопка у другой; сознание своих божественных прав - и никакого понятия о правах вообще; растянутая, медлительная речь - и приятный сиплый говорок; худоба - и округлость; решительность и покорность воле провидения; юмор - и полное отсутствие такового; желудочные недомогания - и пищеварение страуса, - так вот и тетушка Розамунда тоже беспокоилась, настолько, правда, насколько она вообще признавала для себя возможным беспокоиться, полагая, что это просто смешно.
Но из всего окружения Джип любопытнее всего было поведение Фьорсена. У него не было ни малейшего намерения скрывать свои переживания. А переживания были примитивны. Ему нужна была прежняя Джип. Мысли о том, что она никогда уже не будет прежней, он старался утопить в коньяке и возвращался домой едва, ли более трезвым, чем в первый раз. Джип частенько приходилось помогать ему добираться до кровати. Один или два раза он провел вне дома всю ночь. Чтобы объяснить это, она придумала версию, будто у Росека есть комната, где Фьорсен ночует, если задержится на концерте, - он не хочет беспокоить ее: Верила ли ей прислуга или нет, она не знала. Но сама она никогда не спрашивала его, где он был: мешали гордость и сознание, что она не вправе задавать такие вопросы.
Джип понимала, что подурнела и стала для него непривлекательной; да и могло ли быть иначе: он так неуравновешен, так нетерпим ко всякому уродству! А что до более глубоких чувств к ней - были ли они у него? Он ведь никогда ни от чего не отказывался, ни в чем и никак не жертвовал собой. Если бы она любила, ей самой хотелось бы чем-нибудь пожертвовать для любимого; но теперь, нет, она никогда не будет любить! И все-таки он как будто тревожился за нее. Это было для нее загадкой! Но ей, может быть, недолго придется ломать голову над загадками; все чаще Джип охватывало предчувствие, что она умрет; и временами она думала, что умереть будет для нее счастьем. Жизнь обманула ее, вернее, она сама обманула себя. Неужели всего год прошел с того восхитительного дня на охоте, когда она, отец и тот молодой человек с чуть дерзкой улыбкой, вырвавшись вперед, мчались по полю, - с того рокового дня, когда, как с неба, свалился Фьорсен и сделал ей предложение? Ей очень захотелось в Милденхэм - укрыться там от всего, быть только с отцом и Бетти.
Она уехала туда в начале ноября.
К ее отъезду Фьорсен отнесся как утомленный ребенок, не желающий идти спать. Он не мог вынести мысли, что она будет где-то далеко от него; но как только она уехала, он устроил попойку в духе подлинной богемы. Около пяти утра он проснулся "с ужасным ощущением холода в сердце", как писал он Джип на следующий день, "с ужасным ощущением, моя Джип; я часами шагал взад и вперед по комнате" (на самом деле, не более получаса). "Как могу я вытерпеть разлуку с тобой в такое время? Я чувствую себя заброшенным". Еще через день он уже был с Росеком в Париже. "Мне стал невыносим, - писал он, - вид наших улиц, сада, нашей комнаты. Вернувшись, я буду жить у Росека. Когда придет срок, я приеду; я должен приехать к тебе". Но Джип, прочитав это письмо, сказала Уинтону: "Отец, когда это случится, не посылай за ним. Я не хочу, чтобы он был здесь".
Эти письма разрушили в ней надежду на то, что в ее муже еще сохранилось что-то доброе и красивое, как звуки, которые он извлекает из своей скрипки. И все-таки ей еще казалось, что письма эти в своем роде искренни, что в них есть нечто трогательное, какое-то настоящее чувство.
В Милденхэме ее перестали мучить безнадежные мысли о себе; появилось желание жить - от ощущения новой жизни, которую она в себе носила. Она впервые поняла это, когда вошла в свою старую детскую, где все сохранилось таким, как в то время, когда ей было восемь лет: старый красный домик для кукол с открывающейся боковой стеной, откуда были видны все этажи; выцветшие широкие жалюзи, падавшие со стуком, который она слышала сотни раз; высокая каминная решетка, у которой она так часто лежала на полу и, опершись подбородком на руки, читала сказки братьев Гримм, или "Алису в стране чудес", или рассказы из истории Англии. Ее ребенок тоже будет жить здесь, среди всего этого, привычного и знакомого. И ее охватило желание, вернее, это была безудержная прихоть - встретить свой час здесь, в старой детской, а не в комнате, где она спала девушкой; здесь спокойнее, удобнее! Пробыв в Милденхэме с неделю, она велела Бетти перевести себя в детскую.
В доме никто не был так спокоен, как сама Джип. Бетти ходила с заплаканными глазами. Миссис Марки никогда не готовила таких плохих супов. Ее муж стал безудержно болтлив. Уинтон бродил по дому, не находя себе места. В его голосе, обычно размеренном и холодном, теперь явно слышалась тревога, которую он носил в сердце. А Джип чувствовала себя превосходно оттого, что все так любили ее и беспокоились о ней. Она все сидела, уставившись на огонь темными глазами, немигающими, словно у ночной совы, и думала, чем она сможет отблагодарить отца, который чуть не лишил себя жизни в то время, когда она появилась на свет.
ГЛАВА X
С того дня, как приехала сиделка, Уинтон забросил охоту и не уходил из дому больше чем на полчаса. Он не верил врачам, но это не мешало ему каждое утро вести десятиминутный разговор со старым доктором, который лечил Джип от свинки, кори и прочих детских болезней. Старик Ривершоу был живым и забавным памятником давних времен. У него были багровые щеки, венчик крашеных волос вокруг лысины, выпученные, налитые кровью серые глаза, и от него всегда пахло прорезиненным плащом. Ростом он был мал, страдал одышкой, пил портвейн, нюхал табак, читал "Тайме", говорил сиплым голосом и приезжал в крохотном экипаже, запряженном дряхлой вороной лошадью. Но он был искусным лекарем и умел побеждать различные болезни; его ценили и как хорошего акушера, с легкой рукой при родах. Каждое утро, ровно в двенадцать, слышался скрип колес его экипажа. Уинтон наливал в графин портвейна, доставал жестянку с бисквитами и стакан. И едва доктор возвращался от Джип, он спрашивал:
- Ну, доктор? Как она?
- Прекрасно; просто превосходно!
- Опасаться нечего?
Не сводя глаз с графина, доктор бормотал:
- Состояние сердца великолепно... немножко... гм... ну, это пустяки! Все идет своим чередом. Вот так!
- Стакан портвейна, доктор?
Доктор неизменно изображал приятное удивление.
- Прохладный денек... Да, пожалуй... - Он сморкался в ярко-красный батистовый платок.
Наблюдая, как он пьет портвейн, Уинтон говорил:
- Мы ведь можем рассчитывать на вас в любое время, не правда ли?
- Не беспокойтесь, дорогой сэр! Маленькая мисс Джип - мой старый друг. К ее услугам днем и ночью. Не беспокойтесь.
Уинтон чувствовал облегчение, но этого хватало ровно на двадцать минут - пока вдали не замолкнет скрип колес и не рассеется сложный аромат, оставленный доктором.
По просьбе Джип от Уинтона скрыли, что начались боли. Когда утихли первые схватки и она задремала, отец случайно поднялся к ней в старую детскую. Сиделка - приятная на вид женщина - встретила его в гостиной. Привыкшая к "суетливости и назойливости" мужчин в таких случаях, она уже готовилась прочесть ему нотацию. Но, испугавшись его взгляда, только прошептала:
- Началась. Но вы не волнуйтесь, она сейчас еще не страдает. Мы скоро пошлем за врачом. Она у вас храбрая. - И с каким-то необычным для нее уважением и сочувствием сиделка повторила: - Не беспокойтесь, сэр.
- Если она захочет увидеть меня, я все время буду в кабинете. Сделайте для нее все, что можете, сестра.
Сиделка вернулась к Джип в задумчивости. Та сказала:
- Это был отец? Я не хотела, чтобы он знал.
- Все отлично, моя дорогая.
- Как вы думаете, скоро ли опять начнутся боли, сестра? Мне хотелось бы повидать его.
Сиделка погладила ее по волосам.
- Скоро все это кончится, и вам будет хорошо. Мужчины ведь всегда такие беспокойные.
Джип взглянула на нее и прошептала: - Знаете, моя мать умерла, когда рожала меня.
Сиделка оправляла постель.
- Это ничего; то есть, я хочу сказать... это не имеет никакого отношения...
И видя, что Джип улыбается, она подумала: "Ну и дура же я!"
- Если случится так, что я не выдержу, я хочу, чтобы меня сожгли. Вы запомните это, сестра? Я не могу сейчас сказать об этом отцу: это расстроило бы его.
Сиделка подумала: "В таких случаях, кажется, требуется завещание; но лучше будет, если я обещаю ей это. Болезненное соображение, хотя она совсем! не болезненная особа". И она сказала:
- Очень хорошо, дорогая, только ничего подобного с вами не случится.
- Мне очень стыдно, что все мне уделяют столько внимания и люди из-за меня несчастны.
Сиделка, все еще занятая взбиванием подушек, пробормотала:
- Вы и наполовину не так беспокойны и капризны, как многие другие. У вас все идет просто великолепно. - А сама подумала! "Странно! Она ни разу не заикнулась о своем муже. Не люблю, когда подобные истории происходят с такими чувствительными особами. Она просто трогательна".
Джип пробормотала:
- Я хотела бы повидать отца. Пожалуйста, поскорее!
Сиделка, быстро взглянув на нее, вышла.
Джип стиснула руки под одеялом. Ноябрь! Желуди и опавшие листья. Милый влажный запах земли! Желуди повсюду, но всей лужайке. Когда-то она брала на поводок старую гончую собаку и бегала с ней по лужайке, покрытой желудями и опавшим листом, а ветер все сдувал листья с деревьев - тогда она была в коричневом бархатном платье! Кто это назвал ее тогда "мудрой маленькой совой"?.. Сердце ее упало: снова начинались боли. Уинтон спросил, стоя в дверях:
- Да, моя крошка?
- Я только хотела посмотреть на тебя. У меня все хорошо.
Лоб ее был весь в поту.
Когда он шел по коридору, ее улыбка провожала его, словно рея в воздухе; но на лице Джип улыбка уже погасла. В кабинете ему снова стало тревожно. Почему не может он принять все эти страдания на себя?
Уинтон шагал взад и вперед по ковру, пока наконец не послышался знакомый скрип колес. Он вышел в прихожую и пристально посмотрел в лицо доктору, совсем забыв, что старик понятия не имеет об особой причине его смертельной боязни за дочь. Потом он вернулся назад в кабинет. Злой юго-западный ветер швырял в оконные стекла мокрые листья. Вот здесь, у окна, он стоял, всматриваясь в темноту, когда Фьорсен приехал просить руки Джип год тому назад. Почему он не выпроводил тогда этого парня, почему не увез ее? В Индию, в Японию - куда угодно! Она не любит этого скрипача, никогда не любила по-настоящему. Чудовищно! Горечь переполнила сердце Уинтона, и он застонал. Потом он подошел к книжному шкафу; там было несколько книг, которые он всегда читал; он достал одну - "Жизнь генерала Ли". Поставив книгу на место, он взял другую - роман Уйат-Мелвиля "Бездельник". Печальная книга - печальный конец! Книга выпала из его рук и глухо стукнулась об пол. С какой-то ледяной ясностью он вдруг увидел свою жизнь, какой она может стать, если он второй раз понесет такую потерю. Она не должна умереть!
Если она умрет, тогда для него остается только... В древние времена мужчину хоронили вместе с конем и собакой - знак уважения к нему, как охотнику. Все-таки в этом что-то было. Мысль эта почему-то успокоила его; он сел в кресло и долгое время смотрел на огонь в каком-то оцепенении. Потом его лихорадочные страхи возобновились. Какого черта они не приходят и ничего ему не говорят? Что угодно, только не эта тишина, не это смертельное ожидание! Кажется, хлопнула входная дверь? Стук колес? В дверях стоял Марки, держа в руке какие-то карточки.
- Леди Саммерхэй, мистер Брайан Саммерхэй. Я сказал "нет дома", сэр.
Уинтон кивнул.
- Вы не завтракали, сэр.
- Который час?
- Четыре.
- Принесите мне меховое пальто и портвейн. И разожгите камин. Узнайте, есть ли какие-нибудь новости.
Марки кивнул.
Нелепо сидеть в меховом пальто перед огнем, да еще не в холодный день!.. Говорят, что и после смерти жизнь продолжается. Он ни разу не почувствовал, что она продолжает жить. Она жила в Джип. И теперь, если Джип... Он встал и задернул занавеси.
В семь часов доктор спустился вниз. Уинтон все еще сидел перед камином, неподвижный, закутавшись в пальто. Чуть приподнявшись, он оглянулся.
Лицо доктора было в морщинках, веки на выпуклых глазах полузакрыты; это должно было означать улыбку.
- Великолепно, - сказал он. - Великолепно - девочка! Никаких осложнений.
У Уинтона задрожали губы. Он протянул было руку. Но, подчиняясь привычке целой жизни, ничем не выдал своих чувств и остался сидеть на месте.
- Стакан портвейна, доктор?
Подмяв стакан, доктор задумчиво рассуждал, разглядывая вино;
- Гм! Это пятьдесят второй. Дайте мне лучше шестьдесят восьмого, тот покрепче.
Спустя некоторое время Уинтон поднялся наверх.
Перед дверью его снова охватил леденящий страх. "Очень удачно - пациент умер от упадка сил!" Слабый крик ребенка не успокоил его. Он был равнодушен к этому новому существу. Вдруг рядом с ним очутилась Бетти.
- В чем дело, женщина? Не смейте! Всхлипывая, она лепетала:
- Она выглядит так прелестно. О господи! О милая!
Резко оттолкнув ее в сторону, Уинтон заглянул в раскрытую дверь. Джип лежала тихая и белая; ее темные глаза были прикованы к ребенку. На лице ее было выражение удивления. Она не заметила Уинтона, а тот стоял и молча глядел на нее. Сиделка что-то делала за ширмами. Впервые в своей жизни он видел мать с только что рожденным ребенком. Ее лицо - какое-то нездешнее потрясло его. Она ведь, кажется, никогда не любила детей; говорила, что не хочет ребенка. Он вошел в комнату. Она сделала слабое движение рукой, показав на ребенка, глаза ее смеялись. Уинтон посмотрел на это запеленатое, все в красных пятнах крохотное создание; потом, наклонившись, взял руку Джип, поцеловал и на цыпочках вышел.
За обедом он пил шампанское и был благодушно настроен. Следя за дымком своей сигары, он подумал: "Надо послать телеграмму этому скрипачу. В конце концов он тоже не чужой, может быть, страдает, как он сам страдал всего два часа назад. Держать его в неведении было бы..." И он написал: "Благополучно. Дочь. Уинтон". Он отдал телеграмму и приказал, чтобы конюх отвез ее сегодня же вечером. В десять часов он осторожно поднялся наверх. Джип спала.
ГЛАВА XI
Назавтра в полдень, возвращаясь с первой после долгого перерыва прогулки верхом, Уинтон встретил возле дома отъезжающую на станцию линейку, у которой, как и у всякого пустого экипажа, был какой-то несерьезный вид.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33