Обморок продолжался, видимо, секунд десять-пятнадцать, а затем сознание стало медленно возвращаться ко мне. До меня донеслись голоса… какое-то восклицание Инги, шум воды… вспышка света… звук пощечины, которую мне нанес Октобер… мои стоны… ощущение воды, которую плеснули в лицо. Сознание полностью возвратилось ко мне, но я, продолжая симулировать обморок, безвольно висел у них на руках, хотя они энергично пытались привести меня в чувство. Потом нацисты все же выпустили меня, и я повалился на пол; спустя несколько минут якобы с большим трудом поднялся на четвереньки и, тряся головой, чтобы вернуть ясность мысли, открыл глаза и принялся тихо и монотонно бормотать: “… продолжайте ее мучить… жгите ее… вы не добьетесь ни слова, ни слова…”
Дверь в спальню была закрыта, но в моей комнате по-прежнему было тихо. Я повернул голову и попытался разобраться, что происходит. У входной двери все еще стоял человек, но Октобера в комнате не было. Куда он ушел? Позади меня тоже кто-то стоял, я видел его ботинок. “Ни единого слова!” – повторял я, обращаясь к этому ботинку. С моего лица стекала вода.
Никто в комнате не пошевелился, молчание продолжалось. Я встал, покачиваясь, сунул руку в карман, вытащил носовой платок и вытер лицо. Охранник у двери быстро выхватил револьвер, однако сделал это инстинктивно – он знал, что я безоружен. Открылась дверь в спальню, и до меня донеслись рыдания Инги. На стене появилась чья-то тень, я увидел, как поднимается рука. Потом кто-то с силой ударил меня по затылку ребром ладони, и, как подкошенный, снова теряя сознание, я упал…
Медленно приходя в себя и все еще плохо соображая, я не ориентировался во времени, но, видимо, без сознания находился недолго. Я лежал на ковре. Было по-прежнему тихо, и тишину нарушали лишь всхлипывания Инги. Я приподнялся на четвереньки, а затем встал. Все поплыло у меня перед глазами, и я вытянул руку, чтобы за что-нибудь ухватиться.
Я осмотрелся. В комнате никого не было. Сильно болел затылок. Я с трудом все же добрался до спальни. Инга лежала скорчившись на кровати, и на ее обнаженных ногах была кровь. Я сейчас же вернулся в комнату и позвонил врачу.
В спальне я погасил все большие лампы, встал на колени и взял в руки лицо Инги. Беспокойство не за Ингу, а за себя вдруг охватило меня, потому что нацисты ушли, хотя ничего от меня не добились.
– Сейчас приедет врач, – сообщил я Инге.
Я все еще держал в руках ее лицо, она кивнула, продолжая тихо вздрагивать.
– Я должен покинуть тебя, Инга. Если они вернутся и застанут меня здесь, все начнется вновь.
Инга молчала, но я уже понимал, почему она не просит меня остаться. Я решил позднее основательно все обдумать и разобраться, что все это значит. Сейчас же я мог действовать, руководствуясь лишь поверхностным первым впечатлением.
Я взял с туалетного столика бумажную салфетку, нацарапал на ней номер телефона и сказал:
– Если ты захочешь что-нибудь сообщить мне, всегда можешь сообщить вот по этому телефону. – Я набросил халат ей на плечи, обнял, и так мы просидели до прихода врача.
Доктор прежде всего спросил, что со мной произошло, и я только тут сообразил, что на моем лице, несомненно, заметны последствия обморока и полученного удара – следы пота, бледность, налитые кровью глаза. Я ответил, что помощь требуется не мне, провел его в спальню и ушел.

Улица была ярко освещена. Невинный полдень кончился, и наступил вечер. Я еще успел послушать радиопередачу “Биржевого бюллетеням. “Квота Фрейт 132 плюс 3/4” означало:

“От вас нет сообщений подтвердите прием дайте знать если оказались трудном положении – Система РТ”.

Мое руководство раскудахталось, словно курица, и мне это не понравилось. С помощью Хенгеля или Брэнда, а может быть, еще кого-либо из тех, кто от нечего делать наблюдал за мной, в резидентуре стало известно о моем столкновении с “Фениксом”, и теперь там интересовались результатами. Мои руководители тревожились не обо мне, а о том, не заставили ли меня проболтаться, в результате чего нам бы грозил серьезный провал.
Вот поэтому мне и пришлось заняться прилежным выполнением “домашнего задания”. В донесении на трех страницах я между прочим писал:

“…Сомнительно, чтобы Ротштейн находился в контакте с кем-то или на кого-то работал. Видимо, он действовал по собственной инициативе, желая отомстить за смерть жены. По всей вероятности, коробка оснащена механизмом для взрыва, который сработает, если ее неправильно открывать…”

Если бы смерть Солли произошла не по моей вине, я обратился бы к комиссии “Зет” с просьбой открыть коробку; я был довольно твердо уверен, что содержащиеся в ней материалы привели бы меня к Цоссену. Сейчас же я не желал даже поднимать этого вопроса.

“…Люди «Феникса» активно занимаются мной. Несомненно, что «Феникс» очень многое хотел бы удержать в тайне, а его руководители крайне заинтересованы в том, чтобы выяснить, что именно я знаю. А я еще ничего не знаю…”

Я вставил эту фразу, для того, чтобы задеть начальство. Ведь после нашей встречи с Полем прошло всего пять дней, а от меня требуют отчет.

“…Мне не совсем понятно ваше распоряжение о представлении сообщения, поскольку времени прошло еще слишком мало. Вы, очевидно, получаете какую-то информацию обо мне?”

Этим самым я хотел сказать руководителям резидентуры, чтобы они отозвали Хенгеля, Брэнда и других оттуда, где мне поручено работать. Обо мне кто-то докладывал: возможно, что Центр направил сюда другого работника с параллельным заданием, и он, пытаясь проникнуть я организацию “Феникс”, узнал и доложил, что я попал в трудное положение.

“…Я вынужден обратиться с убедительной просьбой не требовать от меня донесений и не вмешиваться до тех пор, пока вы не будете располагать точной информацией о том, что я действительно в трудном положении. В таком случае я найду возможность доложить вам без всяких напоминаний. К.”.

Было 9.07, и я почувствовал, что мною начинает овладевать депрессия. Я не мог забыть крови на ногах Инги и неожиданного для меня ухода Октобера. Как это ни парадоксально, но я терпеть не могу такого положения, когда противник находится в нерешительности и замешательстве, поскольку за этим всегда следует период поисков правильной, с его точки зрения, позиции и он ведет себя, как обезумевший бык, бросающийся из стороны в сторону, лишая вас возможности предугадать его следующий шаг, что лишь усиливает опасность.
Мне потребовалось около часа для того, чтобы основательно продумать все события этого “невинного” полдня и сделать соответствующие выводы. Прежде всего я пришел к заключению, что, когда я начал поиски Цоссена, мне в течение первых же пяти дней пришлось дважды переходить к обороне, а вся добытая за это время информация состояла лишь из нескольких новых для меня фамилий. Я обязан был как можно скорее перейти в наступление: лишь только Октобер решит, что я ничего не знаю за исключением того, что мог узнать еще из его и Фабиана вопросов, нацисты немедленно ликвидируют меня, пока мне не удалось добыть какие-либо сведения и передать их в резидентуру.
Однако перед переходом в наступление мне предстояло провести исключительно важную проверку, и сделать это я должен был немедленно.

Расстояние составляло всего около трех километров, тротуары начали подсыхать, и, оставив БМВ в гараже, я отправился пешком. Уже минут через пять я обнаружил за собой “хвост” и медленно повел его по Гильдбургаузерштрассе. Я поступил так потому, что не ожидал за собой слежки, ее появление несколько озадачило меня, и мне нужно было подумать.
После некоторого размышления я решил отделаться от филера. Правда, иногда “хвост” бывает полезен, но сейчас поступить иначе я не мог. Никто не следил за мной, начиная с того времени, как я очнулся у Грюневальдского моста, и до прихода на квартиру к Инге – нацисты хорошо знали, что найдут меня там. Однако они не знали, что я обосновался в гостинице “Центральная”. Понятно, почему за мной следили. Октобер не желал рисковать и опасался, что я скроюсь; я даже почувствовал известное удовлетворение, ведь это свидетельствовало о том, как он беспокоится.
Теперь-то фашистам уже известно, что я живу в “Центральной” – “хвост” следил за мной оттуда. Меня это нисколько не тревожило, так как я не мог перейти в наступление, не раскрыв своего нового адреса, – для установления контакта с нацистами я вначале должен был дать им знать, где они могут найти меня.
Однако, как я уже сказал, мне предстояло провести весьма важную проверку и сделать это без “хвоста”, то есть обязательно отделаться от наблюдения.
“Хвост” оказался первоклассным, и потребовалось не меньше часа, чтобы “потерять” его. Выявление разведчиком слежки за собой и “отрыв” от нее, к сожалению, составляют обязательный и скучный элемент всякой разведывательной работы. Направляясь на выполнение задания или на конспиративную встречу, разведчик всегда проверяет, не следует ли за ним “хвост”, и, если обнаружит его, вынужден терять драгоценное время, чтобы оторваться. В таком городе, как Берлин, опытный разведчик всегда найдет возможность скрыться от наблюдения, если располагает для этого достаточным временем и, конечно, умением. Я терял многих, и многие теряли меня.
Филер, следивший за мной сейчас, оказался хорошим специалистом, и я смог отделаться от него и отправиться по намеченному мною маршруту лишь в южном конце Берлинерштрассе, после того, как провел его через четыре гостиницы и дважды по вокзалу Лихтерфельде-Зюд.
Было уже 11.20 вечера, и бар закрывался. Он назывался “Брюннен”, и я пришел в него впервые. Кельнер с бледным, утомленным лицом раздраженно посмотрел на меня из-за ножек только что перевернутого им стула, очевидно обдумывая, как мне отказать, если я попрошу чего-нибудь выпить. Кроме него, здесь находился еще человек, который, стоя на лестнице-стремянке, заводил часы; он даже не видел меня.
Спросив у кельнера дорогу к вокзалу Зюденде, я снова вышел на улицу и вскоре убедился, что наблюдения за мной нет. Я понимал, что в известной степени переживаю сейчас исключительно важный момент своей жизни и карьеры, и наслаждался этим. Чистый ночной воздух наполнял легкие, и, идя по безлюдной улице, я чуть не подпрыгивал. Вслух мои мысли, вероятно, прозвучали бы так:

“Вот ты снова в гуще той работы, которую сам избрал для себя, несмотря на то, что можешь погибнуть в любую минуту, хотя бы за следующим углом. Ты полностью поглощен ею и никогда не освободишься от мыслей о ней, за исключением тех немногих минут, когда только что нанес противнику сильный удар, от которого он свалился. Выпей, друг, не исключено, что такой возможности больше не будет…”

Мой рабочий день закончился. В гостиницу я вернулся в полночь и спокойно, как невинный младенец, уснул. На рассвете, когда улицы будут безлюдны, я перехожу в наступление.

16. Шифр

Мое утреннее наступление не представляло собой ничего сенсационного и начиналось со спокойной прогулки. При выходе из “Центральной” я заметил, что “хвост” уже поджидал меня. Правда, я не видел его, но знал, что он здесь. Улица была застроена жилыми домами, но недалеко от гостиницы, на углу, находился бар, и я знал, что филер должен находиться там, – это было не только самое подходящее, но и единственное место. Он должен был, чтобы не пропустить моего ухода, дежурить именно там – за бело-серыми тюлевыми занавесками.
Я пошел по улице в противоположном направлении от бара, с тем, чтобы выманить его из укрытия и заставить пойти за мной. Должно быть, это не понравилось ему. Тихое, безветренное, раннее утро. На улице никого. На первом участке пути филер шел за мной, проклиная, наверное, все и всех. Мне стоило лишь чуть повернуть голову, чтобы увидеть его. Я направился на север, к центру города, где прохожих было больше.
Я подготавливал несложный трюк, известный у нас под названием “переключение”. Дело в том, что почти всегда наблюдение, которое один из разведчиков ведет за другим, приводит к одному из следующих результатов:
1) объект не замечает слежки и приводит “хвост” к цели своего следования (так бывает очень редко. Если профессиональный разведчик не умеет даже обнаружить слежки, ему в разведке вообще делать нечего, и его скоро выгонят);
2) разведчик узнает, что за ним ведется наблюдение, но, будучи не в состоянии отвязаться от “хвоста” или не желая почему-то делать этого, ведет его к фиктивной цели, маскируя этим настоящую;
3) разведчик обнаруживает “хвост”, отрывается от него и уже один следует к месту назначения;
4) разведчик не только замечает наблюдение, но вступает в контакт с “хвостом” и требует от него объяснения причин слежки (именно так я поступил с Хенгелем. Правда, в том случае слежку за мной вел не противник, а свой, но сути дела это не меняет. После обнаружения “хвоста” всегда возникает большое желание спросить у него, зачем он это делает, хотя бы для того, чтобы увидеть его замешательство);
5) разведчик не только выявляет “хвост”, но сам переходит к слежке за ним, то есть производит так называемое “переключение” и из объекта наблюдения превращается в ведущего наблюдение.
К этому трюку мы прибегаем не часто – разведчик обычно занят и свободным временем не располагает. Как правило, он куда-нибудь направляется и не имеет права опаздывать. Однако сейчас я прибег к “переключению” по той простой причине, что должен был перейти в наступление и хотел узнать, где находится логово “Феникса”. Возможно, оно находилось там, где меня допрашивали под наркозом, но мне, в конце концов, уже надоело играть пассивную роль. Я поставил задачу вызвать на себя огонь противника, с тем, чтобы схватиться с ним, и частично мне это удалось, но я больше не хотел, чтобы меня фаршировали амиталом. Сейчас я хотел найти штаб-квартиру “Феникса”, проникнуть туда, добыть необходимую мне информацию и убраться невредимым.
Я мог бы обратиться для этого к двум еще не использованным источникам информации, но не хотел этого делать. Одним из них являлся герметически закрытый контейнер Солли Ротштейна; я был уверен, что в нем содержалась важная информация, которую он передал бы мне, если бы его не застрелили. Несомненно, что с помощью этой информации я сразу же нашел бы центр “Феникса”, но мне хотелось добраться туда, не используя даже косвенно смерть друга, убить которого я невольно помог. Другим источником могла быть Инга. Она давно уже покинула организацию, но из-за нашего “невинного полдня” я не мог просить ее сообщить мне все, что она знала о “Фениксе”.
До “Феникса” я мог бы добраться единственным путем – нужно было, чтобы человек, ведший за мной сейчас наблюдение, привел бы меня туда. По существу, это представляло собой единственную цель “переключения”.
К девяти часам мне удалось дважды его увидеть. Это был новый человек, и наблюдение он вел не так умело, как тот, который следил за мной накануне. Минут через сорок пять я снова “наколол” его недалеко от ресторана Кемпинского на Курфюрстендамм, хотя никакой моей заслуги в этом нет: он чуть не попал под машину, перебегая улицу при красном свете. Прячась друг от друга, мы потратили еще с полчаса, а затем он вбежал в будку телефона-автомата, видимо, для того, чтобы доложить своему начальству о создавшемся положении. Существо полученных им указаний стало очевидным уже минут через десять – он сел в такси и направился к гостинице “Центральная”, а за ним я, тоже в такси. Из этого следовало: он потерял меня и поэтому получил распоряжение вернуться туда, откуда начал наблюдение, – единственно известное им место, где меня рано или поздно можно встретить. Мы оба были раздражены, так как впустую потратили утро. Начиная так называемое наступление, я, конечно, не исключал того, что и после “переключения” филер не приведет меня к штаб-квартире “Феникса”. Руководила мной вовсе не твердая уверенность, а лишь надежда. Добраться туда иным путем я не мог.
Однако, слежка напоминает вождение машины, в том смысле, что, ведя ее механически, опытный разведчик может размышлять о чем угодно. Между Мариендорфом и Курфюрстендамм и обратно я много думал о Солли Ротштейне и делал это основательно, а не так, как раньше, когда под влиянием скоропреходящих эмоций я счел себя виновным в его смерти, убедил себя, что было бы недобросовестно использовать информацию, хранившуюся в оставленном контейнере. Но ведь он стремился к той же самой цели, что и я! Если бы я мог разоблачить неонацистскую организацию “
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21