– Конечно, рассказываю вам это я, но вы, то ли в силу своей профессии, то ли это у вас врожденное, вы – человек с сильно обостренным восприятием. Поэтому вы невольно и как бы мысленно начинаете иллюстрировать мой рассказ своим воображением. И от этого вам иногда кажется, что вы не только слышите меня, но и видите то, о чем я вам рассказываю.
– Простите, что прервал вас, но последние минут двадцать я пребывал в некотором смятении… – извинился я.
– То, что вы прервали меня, это как раз неплохо. Не скрою, я уже давным-давно хочу в туалет, – ответил Ангел и спустил ноги на пол.
– Елочки точеные! Чтоб не сказать чего похуже, – удивился я. – Этим заявлением вы безжалостно искромсали мое любительское представление безбожника о житии святых, херувимов, серафимов, купидонов и ангелов!.. Так вам, оказывается, как и нам, грешным, по детсадовскому выражению, иногда «пи-пи» хочется?!
– Не только «пи-пи», но и «ка-ка» даже, – заявил Ангел, встал и сунул босые ноги в красивые кожаные шлепанцы. – Мало того, Владим Владимыч, у таких Ангелов-расстриг, как я, и расстройства желудка бывают! Особенно после какой-нибудь уличной харчевни…
– Совсем добили! – простонал я. – Валите, валите в темпе, а то не ровен час…
Ангел ухмыльнулся и вышел из купе.
Я отодвинул занавеску, попытался увидеть начало рассвета.
Не удалось. Наверное, для рассвета просто еще час не подоспел.
… А потом, когда Ангел вернулся в купе и забрался под одеяло, я, чтобы избежать того тревожного и двойственного состояния, когда ты не понимаешь, мерещится тебе все происходящее или ты слышишь рассказ об этом, – решительно попросил Ангела отправить меня в То Время…
И тут же я увидел злобно и отчаянно рыдающего Толика-Натанчика!..
Он лежал в недостроенной часовне на плоских бумажных мешках с сухим цементом, отгороженный от всего мира кучей просеянного песка для раствора и толстыми стенами будущего маленького молитвенного домика, пока еще без крыши, без икон и лампадки…
А вокруг, по периметру всего двора колонии, вытоптанного ежедневными построениями, шел высокий забор, затейливо украшенный серпантином колючей проволоки и гирляндами сильных фонарей. Но вышек с автоматчиками не было. Какие-никакие, а дети, мать их!..
Лежал Толик Самоха на цементных мешках, а рядом валялись обрывки газеты «Смена», которую он растерзал в припадке дикой, звериной и горестной ярости…
У входа в часовню покуривали двое мрачных «бойцов» из Толиковой хевры. Сейчас никто не смел приблизиться к этим недостроенным стенам часовни, где куполом пока еще было холодное синее небо…
– Кто же ему эту газетку дал сраную?! – орал в телефонную трубку Лидочкин отец подполковник Петров со своей «спецслужбовской» Лиговки. – Я же вчера звонил тебе, мудаку, просил же!.. Это же твое прямое дело! Ты же в этой колонии, в вашей кузнице преступных кадров, – зам по воспитательной! Политрук, извини за выражение, мать твою в душу… Просил же, как старого друга, – проследи, Витя! Не дай пацану вразнос пойти… Амнистия ж на носу для малолеток. Сбереги его, блядь! Просил же, Витя, – будь человеком!.. Там ведь вся его семья в осадок выпала от этой статейки е…..й! Они ж думают, что пацан еще ничего не знает про брата… Ну, все. Все, сказал! Кончай там блеять. Верю, верю… Давай, Витя, сделай. С меня пузырь. Ну, будь… Будь, говорю!..
Положил трубку, передохнул, сплюнул и сказал кому-то из сотрудников:
– И опером был говенным, и воспитатель из него, как из моего хера пулемет…
* * *
Но тут в кадре моего сознания вдруг возник бывший приблатненный пэтэушник Зайцев по немудрящей дворовой кличке Заяц.
Он заполнил собою весь экран обозримого мною пространства, и я сразу же вспомнил связанные с ним события, которые уже видел в ранее «отснятом материале»…
Странно, что я, давненько отошедший от кино, все еще продолжаю мыслить экраном, въевшимися в меня его законами, и в моих конструкциях того или иного эпизода при тщетных попытках выстроить их прозаическими средствами обнаруживаются торчащие уши монтажно-сценарных стыков. Неужто мне от этого уже никогда не избавиться?..
Но так удобнее. Увидел этого паршивца Зайца и сразу услышал, как в прошлом году на уроке труда в школе его обложила матом шестиклассница Лидочка Петрова – любимая девочка Толика Самошникова.
Вспомнил, как этот Заяц обозвал мать Толика «жидовкой»…
…за что Толик и всадил Зайцу отвертку в живот…
А потом решением районной Комиссии по делам несовершеннолетних был отправлен в воспитательную колонию усиленного режима на пять лет. Толик. А Заяц в больницу – на две недели…
Вижу я, как стоит заматеревший и хорошо одетый Заяц на углу проспекта Науки и улицы Бутлерова, на ступеньках кинотеатра «Современник», вместе со своим младшим братишкой – тихим и болезненным мальчиком, одноклассником Лидочки и Толика в То Время.
И слышу, как младший Зайцев говорит старшему:
– Дай пятерочку…
– Перетопчешься, – отвечает старший.
– Жалко, да? – ноет младший.
– Жалко у пчелки в жопке.
– Ну, трюндель дай… Чего скажу!
– Сначала скажи, а я посмотрю – давать ли еще.
– Нам сегодня после уроков училка «Комсомольскую правду» читала. Про Тольки Самошникова брата-артиста.
– Это который за границу дрыснул?
– Ну!
– И за что тебе треху давать? Подумаешь!.. Сейчас все бегут, – презрительно сказал старший Заяц.
– Накрылся артист тама. Взорвали его с подельником, – уточнил младший Зайцев. – А перед этим два мильона ихних денег сюда переправил.
– Ври больше, – насторожился старший.
– Век свободы не видать! – побожился младший. – Сам почитай. Позавчерашняя газета.
Видно было, как у старшего Зайца в голове со скрипом зашевелились мозги. От такой непривычной работы Заяц сощурился, загуляли желваки под нечистой кожей скул. Переспросил на всякий случай:
– В какой, ты сказал, газете?
Младший понял, что вожделенные три рубля уже плывут ему в руки, и с поспешной готовностью ответил:
– «Комсомолка» за позавчера. И во вчерашней «Смене» – слово в слово! Только я не помню, как называется…
Старший Заяц достал трешку, протянул младшему, сопроводив акт расплаты воспитательно-педагогическим напутствием:
– Будешь опять клей «Момент» нюхать – яйца оторву! Понял?
И стал спускаться со ступенек кинотеатра.
– А ты куда? – спросил младший, любовно расправляя смятую трехрублевку.
– На кудыкину гору, – остроумно ответил старший. – Отвали!
И мне стало очень неуютно от недоброго предчувствия…
* * *
Сергей Алексеевич Самошников уже второй день температурил и не выходил на промозглые, холодные ленинградские улицы, чтобы совсем не расхвораться в такое нелегкое время.
А в «детской», на Лешкином диванчике, лежала Любовь Абрамовна с прыгающим давлением. Каждое движение вызывало у нее сбой нормального сердечного ритма, и в этот момент ей казалось, что сердце ее делает какой-то акробатический кувырок, а потом на пару секунд само замирает от испуга и удивления… И это было очень страшно!
Но Любовь Абрамовна – бывший участковый доктор – знала, что все сердечные недомогания обычно вызывают повышенное чувство страха, и поэтому уговаривала себя не впадать в панику.
– Я вам корвалол накапал, мама, – говорил ей Серега.
– Сколько?
– Сорок капель.
– Можешь еще десять добавить, Сереженька.
И «Сереженька» добавлял в рюмочку еще десять капель.
– Ты принял аспирин, сынок? – спрашивала его Любовь Абрамовна.
Только что на кухне Серега принял полстакана водки с перцем и поэтому бодро отвечал:
– Аспирин?.. А как же?! Естественно, принял. Что это мы вместе расхворались, мама? Ну, прямо Кот Базилио и Лиса Алиса…
Фирочка вернулась с работы на полтора часа раньше обычного времени, увешанная продуктовыми сумками.
– Как мама? – спросила она с порога.
– Ничего, – ответил Серега. – Не хуже, слава те Господи…
– Что у тебя с температурой?
– Нормальная.
– Нормальная – это сколько?
– Тридцать семь и восемь. Но было же больше!
– Ты-то хоть не свались, Серенький…
– Иди к матери, а я тебе поесть приготовлю, – сказал Сергей Алексеевич.
– Не нужно. Я на работе перекусила. Я сейчас возьму машину и поеду в колонию к Толику-Натанчику. Мне звонил Лидочкин отец и сказал, что договорился с заместителем начальника колонии по воспитательной работе – нам в порядке исключения дают внеочередное свидание с Толиком. А ты оставайся дома и паси маму. И завязывай с водкой…
– Лечусь, Фирка… Лечусь, родненькая, – дрогнувшим голосом ответил ей Серега и отвел в сторону глаза, полные слез.
Фирочка поцеловала Серегу в небритую щеку, на мгновение прижалась к нему, резко выдохнула и пошла в «детскую» к матери.
… А еще через пятнадцать минут Фирочка уже выходила из подъезда к своему «Запорожцу» с сумкой, полной разных вкусностей для Толика-Натанчика.
Сопровождал ее пожилой сосед с третьего этажа, которого Фирочка встретила на выходе и пообещала подкинуть до станции метро «Академическая»…
* * *
Очень, очень внимательно следил за ней Заяц!
Он сидел на подоконнике лестничной площадки второго этажа противоположного дома и не спускал глаз с подъезда Самошниковых.
Дома здесь стояли плотно, метрах в сорока друг от друга, разделенные «садовой» полоской у одного фасада и таким же «приусадебным» участком – у другого, стоящего напротив.
А между этими чахлыми городскими признаками природы-матушки шла узкая, с выломанными уродливыми проплешинами бывшего асфальта, искореженная до безобразия проезжая часть, где и притулился самошниковский «Запорожец».
Одет был Заяц, как и положено слесарю-сантехнику в свободное от квартирных краж и уличных грабежей время – грязная телогрейка, черный рабочий комбинезон, сапоги с вывернутыми голенищами и кокетливый вязаный разноцветный «петушок» на голове. Такая модная в То Время шерстяная шапочка для горнолыжников.
Через плечо – сумка с инструментами.
Несколько серых деревьев с голыми ветками, стоявших перед наблюдательным пунктом Зайца, слегка перекрывали подъезд Самошниковых. Поэтому лиц, садящихся в «Запорожец», Заяц так толком и не разглядел. Увидел только мужчину и женщину. И уверовал в то, что в «запор» сели матка и пахан этого полужидка Тольки Самохи и того артиста гребаного, который, перед тем как его замочили, успел «слить» бундесмарки – эту «капусту» заморскую – в Ленинград, своим…
«Два мильона! Это же обосраться можно от таких денег!.. Правда, в газетке было написано – „через криминальные структуры…“ А счас, бля, никто ничего даром для тебя делать не станет. Так что, считай, пол-мильона, как минимум, на „отмазки“ и „отколки“ разные ушло… Но полтора-то остались?!» – рассуждал Заяц.
Заяц проследил за уезжающим «Запорожцем» и спрыгнул с подоконника. Он знал, что теперь в квартире Самошниковых одна старуха – бабка того дохлого артиста и Тольки – врага до смерти!
«Счас ты у меня до жопы расколешься, жидяра старая!..» – подумал Заяц.
Вынул на всякий случай из инструментальной сумки тяжелый слесарный молоток-ручник, переложил его рукояткой вверх за пазуху, под телогрейку, и тихо стал спускаться вниз по лестнице.
На кухне Серега заварил чай из сушеного шиповника для Любови Абрамовны, налил в ее любимую кружку, положил на блюдце чайную ложку и только было собрался отнести чай в «детскую», как у входной двери раздался звонок.
– Сейчас, мама, подождите! – крикнул Серега. – Фирка, наверное, что-то забыла!..
Осторожно взял блюдечко с кружкой в одну руку, а второй открыл дверь.
Никогда в жизни Сергей Алексеевич Самошников и в глаза не видел этого шестнадцатилетнего паренька-работягу.
Не знал Сергей Алексеевич – кто стоит сейчас перед ним…
Ну, уж и конечно, не ведал, что кличка этого юного сантехника – Заяц.
Вспомнил Сергей Алексеевич, как когда-то сам таким же молоденьким водопроводчиком ходил по квартирам, улыбнулся пареньку в разноцветном «петушке» и сказал:
– Здорово! – и вопросительно посмотрел на паренька.
Вот такой встречи Заяц уж никак не ожидал!!!
На мгновение он растерялся, перетрусил чуть ли не до обморока и машинально ответил дрожащим голосом:
– Здравствуйте…
Хотел было тут же наплести, что ошибся номером квартиры, но тут с блюдца, которое Сергей Алексеевич держал одной рукой, соскользнула чайная ложечка и упала прямо на резиновый коврик в узкой прихожей.
– Извини, парень. Заходи… – сказал Зайцу Сергей Алексеевич и наклонился за чайной ложкой.
Заяц сделал шаг вперед, прикрыл за собою дверь и…
…увидел Серегину нестриженую голову у своих колен…
Не понимая, что сейчас произойдет, Заяц выхватил тяжелый слесарный молоток из-за пазухи и изо всей силы ударил Сергея Алексеевича Самошникова молотком по затылку!..
Серега выронил блюдце и кружку с заваренным шиповником и безмолвно ткнулся лицом в резиновый коврик прихожей. Но кровь его брызнула так высоко, что буквально окатила лицо и телогрейку ничего не соображающего Зайца!
Наверное, Заяц убил Серегу первым ударом…
…но он уже не мог совладать с собой и в истерическом и бессознательном исступлении продолжал бить мертвого молотком по голове…
– Это Фирочка? – послышался слабый голос Любови Абрамовны из «детской». – Фирочка, Сережа, зайдите ко мне на секунду…
Голос Любови Абрамовны вывел Зайца из состояния истерики и даже подействовал на него отрезвляюще.
«Я тебе счас покажу „Фирочка“, жидовня пархатая!..» – промелькнуло в голове у Зайца.
Он хозяйственно засунул в сумку мокрый от крови молоток с прилипшими волосами Сергея Алексеевича Самошникова и закрыл входную дверь на ригельную задвижку.
Сбросил сумку с инструментами с плеча, оставил ее у двери в прихожей и пошел на крик Любови Абрамовны.
Когда он появился в дверях «детской» с брызгами Сережиной крови на лице, с окровавленными от рукоятки молотка руками, с бурыми кровавыми пятнами на телогрейке, Любовь Абрамовна онемела от ужаса.
– Деньги!.. – просипел Заяц.
Трясущейся рукой Любовь Абрамовна приоткрыла верхний ящик тумбочки, где лежали остатки ее жалкой пенсии, и попыталась привстать.
Но Заяц подскочил к ней, толкнул в грудь, бросил Любовь Абрамовну на подушки и липкой от крови рукой зажал ей рот:
– Только открой пасть, сучара еврейская!..
Заглянул в тумбочку, увидел там обыкновенные советские рубли, сгреб их, засунул в карман и хлестко ударил Любовь Абрамовну по лицу:
– Ты мне, падла, лапшу на уши не вешай! Где германские деньги?!
Ничего не понимающая Любовь Абрамовна попыталась что-то сказать, но Заяц снова сильно ударил ее по лицу:
– Быстрей, сука!.. Быстрей!!!
И тогда Любовь Абрамовна собралась с силами и вдруг громко позвала на помощь:
– Сережа!.. Сереженька…
Непокорность старухи перепугала Зайца и привела к приступу оголтелой злобы. Он выхватил из-под головы Любови Абрамовны подушку, одной рукой схватил ее за горло, а второй притиснул подушку к ее лицу. Да еще и навалился всем телом, для верности!
– Будешь говорить?! Блядюга старая! Где бундесовые деньги?!
Но тут по телу Любови Абрамовны пробежала короткая судорога, высунулись из-под одеяла и затряслись старые худенькие ноги и замерли… А из-под подушки раздался короткий приглушенный всхрип.
– Говори, морда жидовская!.. – крикнул Заяц и сдернул подушку с головы Любови Абрамовны.
Широко открытые, навсегда застывшие, красивые глаза Любови Абрамовны, почти не искаженные предсмертной мукой, смотрели в забрызганную кровью физиономию Зайца…
Заяц бросился к платяному шкафу. Он знал то, что обязан знать каждый «домушник», – деньги лохи всегда прячут в середине стопок чистого постельного белья с правой стороны. Почему с правой? Потому, что прячут в большинстве случаев правой рукой.
Зайца лихорадило… В шкафу ничего не было! Справа, между чистыми простынями и пододеяльниками, обнаружил было какой-то толстый пакет, но это оказались фронтовые письма покойного Натана Моисеевича. И письма любимой бабушке от Толика-Натанчика из колонии…
Заяц рванулся в другую комнату, к буфету… Перерыл все – и снова ничего не обнаружил! Лишь семьдесят пять рублей, отложенных на хозяйство, лежали на виду в ящике с ложками, ножами и вилками.
Только Заяц запихнул их в карман, как тут же услышал, как под окнами остановился какой-то автомобиль. Осторожно выглянул из-за занавески – не «Запорожец» ли? Неужто и бабу мочить придется?!
Но это была мусороуборочная машина. Заяц успокоился, пошел в ванную, пооткрывал там все шкафчики, ничего не нашел, но заодно и помылся. Вытерся махровым полотенцем, рукавом попытался затереть пятна крови на телогрейке…
Потом прошел в кухню, увидел на столе остатки водки, которую так и не успел допить Сергей Алексеевич, поминая старшего сына.
Нашарил в холодильнике кусок докторской колбасы, выпил оставшуюся водку прямо из горлышка, закусил колбаской, а потом вспомнил, что недавно видел в каком-то кино, как убийца протирает все, к чему прикасался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
– Простите, что прервал вас, но последние минут двадцать я пребывал в некотором смятении… – извинился я.
– То, что вы прервали меня, это как раз неплохо. Не скрою, я уже давным-давно хочу в туалет, – ответил Ангел и спустил ноги на пол.
– Елочки точеные! Чтоб не сказать чего похуже, – удивился я. – Этим заявлением вы безжалостно искромсали мое любительское представление безбожника о житии святых, херувимов, серафимов, купидонов и ангелов!.. Так вам, оказывается, как и нам, грешным, по детсадовскому выражению, иногда «пи-пи» хочется?!
– Не только «пи-пи», но и «ка-ка» даже, – заявил Ангел, встал и сунул босые ноги в красивые кожаные шлепанцы. – Мало того, Владим Владимыч, у таких Ангелов-расстриг, как я, и расстройства желудка бывают! Особенно после какой-нибудь уличной харчевни…
– Совсем добили! – простонал я. – Валите, валите в темпе, а то не ровен час…
Ангел ухмыльнулся и вышел из купе.
Я отодвинул занавеску, попытался увидеть начало рассвета.
Не удалось. Наверное, для рассвета просто еще час не подоспел.
… А потом, когда Ангел вернулся в купе и забрался под одеяло, я, чтобы избежать того тревожного и двойственного состояния, когда ты не понимаешь, мерещится тебе все происходящее или ты слышишь рассказ об этом, – решительно попросил Ангела отправить меня в То Время…
И тут же я увидел злобно и отчаянно рыдающего Толика-Натанчика!..
Он лежал в недостроенной часовне на плоских бумажных мешках с сухим цементом, отгороженный от всего мира кучей просеянного песка для раствора и толстыми стенами будущего маленького молитвенного домика, пока еще без крыши, без икон и лампадки…
А вокруг, по периметру всего двора колонии, вытоптанного ежедневными построениями, шел высокий забор, затейливо украшенный серпантином колючей проволоки и гирляндами сильных фонарей. Но вышек с автоматчиками не было. Какие-никакие, а дети, мать их!..
Лежал Толик Самоха на цементных мешках, а рядом валялись обрывки газеты «Смена», которую он растерзал в припадке дикой, звериной и горестной ярости…
У входа в часовню покуривали двое мрачных «бойцов» из Толиковой хевры. Сейчас никто не смел приблизиться к этим недостроенным стенам часовни, где куполом пока еще было холодное синее небо…
– Кто же ему эту газетку дал сраную?! – орал в телефонную трубку Лидочкин отец подполковник Петров со своей «спецслужбовской» Лиговки. – Я же вчера звонил тебе, мудаку, просил же!.. Это же твое прямое дело! Ты же в этой колонии, в вашей кузнице преступных кадров, – зам по воспитательной! Политрук, извини за выражение, мать твою в душу… Просил же, как старого друга, – проследи, Витя! Не дай пацану вразнос пойти… Амнистия ж на носу для малолеток. Сбереги его, блядь! Просил же, Витя, – будь человеком!.. Там ведь вся его семья в осадок выпала от этой статейки е…..й! Они ж думают, что пацан еще ничего не знает про брата… Ну, все. Все, сказал! Кончай там блеять. Верю, верю… Давай, Витя, сделай. С меня пузырь. Ну, будь… Будь, говорю!..
Положил трубку, передохнул, сплюнул и сказал кому-то из сотрудников:
– И опером был говенным, и воспитатель из него, как из моего хера пулемет…
* * *
Но тут в кадре моего сознания вдруг возник бывший приблатненный пэтэушник Зайцев по немудрящей дворовой кличке Заяц.
Он заполнил собою весь экран обозримого мною пространства, и я сразу же вспомнил связанные с ним события, которые уже видел в ранее «отснятом материале»…
Странно, что я, давненько отошедший от кино, все еще продолжаю мыслить экраном, въевшимися в меня его законами, и в моих конструкциях того или иного эпизода при тщетных попытках выстроить их прозаическими средствами обнаруживаются торчащие уши монтажно-сценарных стыков. Неужто мне от этого уже никогда не избавиться?..
Но так удобнее. Увидел этого паршивца Зайца и сразу услышал, как в прошлом году на уроке труда в школе его обложила матом шестиклассница Лидочка Петрова – любимая девочка Толика Самошникова.
Вспомнил, как этот Заяц обозвал мать Толика «жидовкой»…
…за что Толик и всадил Зайцу отвертку в живот…
А потом решением районной Комиссии по делам несовершеннолетних был отправлен в воспитательную колонию усиленного режима на пять лет. Толик. А Заяц в больницу – на две недели…
Вижу я, как стоит заматеревший и хорошо одетый Заяц на углу проспекта Науки и улицы Бутлерова, на ступеньках кинотеатра «Современник», вместе со своим младшим братишкой – тихим и болезненным мальчиком, одноклассником Лидочки и Толика в То Время.
И слышу, как младший Зайцев говорит старшему:
– Дай пятерочку…
– Перетопчешься, – отвечает старший.
– Жалко, да? – ноет младший.
– Жалко у пчелки в жопке.
– Ну, трюндель дай… Чего скажу!
– Сначала скажи, а я посмотрю – давать ли еще.
– Нам сегодня после уроков училка «Комсомольскую правду» читала. Про Тольки Самошникова брата-артиста.
– Это который за границу дрыснул?
– Ну!
– И за что тебе треху давать? Подумаешь!.. Сейчас все бегут, – презрительно сказал старший Заяц.
– Накрылся артист тама. Взорвали его с подельником, – уточнил младший Зайцев. – А перед этим два мильона ихних денег сюда переправил.
– Ври больше, – насторожился старший.
– Век свободы не видать! – побожился младший. – Сам почитай. Позавчерашняя газета.
Видно было, как у старшего Зайца в голове со скрипом зашевелились мозги. От такой непривычной работы Заяц сощурился, загуляли желваки под нечистой кожей скул. Переспросил на всякий случай:
– В какой, ты сказал, газете?
Младший понял, что вожделенные три рубля уже плывут ему в руки, и с поспешной готовностью ответил:
– «Комсомолка» за позавчера. И во вчерашней «Смене» – слово в слово! Только я не помню, как называется…
Старший Заяц достал трешку, протянул младшему, сопроводив акт расплаты воспитательно-педагогическим напутствием:
– Будешь опять клей «Момент» нюхать – яйца оторву! Понял?
И стал спускаться со ступенек кинотеатра.
– А ты куда? – спросил младший, любовно расправляя смятую трехрублевку.
– На кудыкину гору, – остроумно ответил старший. – Отвали!
И мне стало очень неуютно от недоброго предчувствия…
* * *
Сергей Алексеевич Самошников уже второй день температурил и не выходил на промозглые, холодные ленинградские улицы, чтобы совсем не расхвораться в такое нелегкое время.
А в «детской», на Лешкином диванчике, лежала Любовь Абрамовна с прыгающим давлением. Каждое движение вызывало у нее сбой нормального сердечного ритма, и в этот момент ей казалось, что сердце ее делает какой-то акробатический кувырок, а потом на пару секунд само замирает от испуга и удивления… И это было очень страшно!
Но Любовь Абрамовна – бывший участковый доктор – знала, что все сердечные недомогания обычно вызывают повышенное чувство страха, и поэтому уговаривала себя не впадать в панику.
– Я вам корвалол накапал, мама, – говорил ей Серега.
– Сколько?
– Сорок капель.
– Можешь еще десять добавить, Сереженька.
И «Сереженька» добавлял в рюмочку еще десять капель.
– Ты принял аспирин, сынок? – спрашивала его Любовь Абрамовна.
Только что на кухне Серега принял полстакана водки с перцем и поэтому бодро отвечал:
– Аспирин?.. А как же?! Естественно, принял. Что это мы вместе расхворались, мама? Ну, прямо Кот Базилио и Лиса Алиса…
Фирочка вернулась с работы на полтора часа раньше обычного времени, увешанная продуктовыми сумками.
– Как мама? – спросила она с порога.
– Ничего, – ответил Серега. – Не хуже, слава те Господи…
– Что у тебя с температурой?
– Нормальная.
– Нормальная – это сколько?
– Тридцать семь и восемь. Но было же больше!
– Ты-то хоть не свались, Серенький…
– Иди к матери, а я тебе поесть приготовлю, – сказал Сергей Алексеевич.
– Не нужно. Я на работе перекусила. Я сейчас возьму машину и поеду в колонию к Толику-Натанчику. Мне звонил Лидочкин отец и сказал, что договорился с заместителем начальника колонии по воспитательной работе – нам в порядке исключения дают внеочередное свидание с Толиком. А ты оставайся дома и паси маму. И завязывай с водкой…
– Лечусь, Фирка… Лечусь, родненькая, – дрогнувшим голосом ответил ей Серега и отвел в сторону глаза, полные слез.
Фирочка поцеловала Серегу в небритую щеку, на мгновение прижалась к нему, резко выдохнула и пошла в «детскую» к матери.
… А еще через пятнадцать минут Фирочка уже выходила из подъезда к своему «Запорожцу» с сумкой, полной разных вкусностей для Толика-Натанчика.
Сопровождал ее пожилой сосед с третьего этажа, которого Фирочка встретила на выходе и пообещала подкинуть до станции метро «Академическая»…
* * *
Очень, очень внимательно следил за ней Заяц!
Он сидел на подоконнике лестничной площадки второго этажа противоположного дома и не спускал глаз с подъезда Самошниковых.
Дома здесь стояли плотно, метрах в сорока друг от друга, разделенные «садовой» полоской у одного фасада и таким же «приусадебным» участком – у другого, стоящего напротив.
А между этими чахлыми городскими признаками природы-матушки шла узкая, с выломанными уродливыми проплешинами бывшего асфальта, искореженная до безобразия проезжая часть, где и притулился самошниковский «Запорожец».
Одет был Заяц, как и положено слесарю-сантехнику в свободное от квартирных краж и уличных грабежей время – грязная телогрейка, черный рабочий комбинезон, сапоги с вывернутыми голенищами и кокетливый вязаный разноцветный «петушок» на голове. Такая модная в То Время шерстяная шапочка для горнолыжников.
Через плечо – сумка с инструментами.
Несколько серых деревьев с голыми ветками, стоявших перед наблюдательным пунктом Зайца, слегка перекрывали подъезд Самошниковых. Поэтому лиц, садящихся в «Запорожец», Заяц так толком и не разглядел. Увидел только мужчину и женщину. И уверовал в то, что в «запор» сели матка и пахан этого полужидка Тольки Самохи и того артиста гребаного, который, перед тем как его замочили, успел «слить» бундесмарки – эту «капусту» заморскую – в Ленинград, своим…
«Два мильона! Это же обосраться можно от таких денег!.. Правда, в газетке было написано – „через криминальные структуры…“ А счас, бля, никто ничего даром для тебя делать не станет. Так что, считай, пол-мильона, как минимум, на „отмазки“ и „отколки“ разные ушло… Но полтора-то остались?!» – рассуждал Заяц.
Заяц проследил за уезжающим «Запорожцем» и спрыгнул с подоконника. Он знал, что теперь в квартире Самошниковых одна старуха – бабка того дохлого артиста и Тольки – врага до смерти!
«Счас ты у меня до жопы расколешься, жидяра старая!..» – подумал Заяц.
Вынул на всякий случай из инструментальной сумки тяжелый слесарный молоток-ручник, переложил его рукояткой вверх за пазуху, под телогрейку, и тихо стал спускаться вниз по лестнице.
На кухне Серега заварил чай из сушеного шиповника для Любови Абрамовны, налил в ее любимую кружку, положил на блюдце чайную ложку и только было собрался отнести чай в «детскую», как у входной двери раздался звонок.
– Сейчас, мама, подождите! – крикнул Серега. – Фирка, наверное, что-то забыла!..
Осторожно взял блюдечко с кружкой в одну руку, а второй открыл дверь.
Никогда в жизни Сергей Алексеевич Самошников и в глаза не видел этого шестнадцатилетнего паренька-работягу.
Не знал Сергей Алексеевич – кто стоит сейчас перед ним…
Ну, уж и конечно, не ведал, что кличка этого юного сантехника – Заяц.
Вспомнил Сергей Алексеевич, как когда-то сам таким же молоденьким водопроводчиком ходил по квартирам, улыбнулся пареньку в разноцветном «петушке» и сказал:
– Здорово! – и вопросительно посмотрел на паренька.
Вот такой встречи Заяц уж никак не ожидал!!!
На мгновение он растерялся, перетрусил чуть ли не до обморока и машинально ответил дрожащим голосом:
– Здравствуйте…
Хотел было тут же наплести, что ошибся номером квартиры, но тут с блюдца, которое Сергей Алексеевич держал одной рукой, соскользнула чайная ложечка и упала прямо на резиновый коврик в узкой прихожей.
– Извини, парень. Заходи… – сказал Зайцу Сергей Алексеевич и наклонился за чайной ложкой.
Заяц сделал шаг вперед, прикрыл за собою дверь и…
…увидел Серегину нестриженую голову у своих колен…
Не понимая, что сейчас произойдет, Заяц выхватил тяжелый слесарный молоток из-за пазухи и изо всей силы ударил Сергея Алексеевича Самошникова молотком по затылку!..
Серега выронил блюдце и кружку с заваренным шиповником и безмолвно ткнулся лицом в резиновый коврик прихожей. Но кровь его брызнула так высоко, что буквально окатила лицо и телогрейку ничего не соображающего Зайца!
Наверное, Заяц убил Серегу первым ударом…
…но он уже не мог совладать с собой и в истерическом и бессознательном исступлении продолжал бить мертвого молотком по голове…
– Это Фирочка? – послышался слабый голос Любови Абрамовны из «детской». – Фирочка, Сережа, зайдите ко мне на секунду…
Голос Любови Абрамовны вывел Зайца из состояния истерики и даже подействовал на него отрезвляюще.
«Я тебе счас покажу „Фирочка“, жидовня пархатая!..» – промелькнуло в голове у Зайца.
Он хозяйственно засунул в сумку мокрый от крови молоток с прилипшими волосами Сергея Алексеевича Самошникова и закрыл входную дверь на ригельную задвижку.
Сбросил сумку с инструментами с плеча, оставил ее у двери в прихожей и пошел на крик Любови Абрамовны.
Когда он появился в дверях «детской» с брызгами Сережиной крови на лице, с окровавленными от рукоятки молотка руками, с бурыми кровавыми пятнами на телогрейке, Любовь Абрамовна онемела от ужаса.
– Деньги!.. – просипел Заяц.
Трясущейся рукой Любовь Абрамовна приоткрыла верхний ящик тумбочки, где лежали остатки ее жалкой пенсии, и попыталась привстать.
Но Заяц подскочил к ней, толкнул в грудь, бросил Любовь Абрамовну на подушки и липкой от крови рукой зажал ей рот:
– Только открой пасть, сучара еврейская!..
Заглянул в тумбочку, увидел там обыкновенные советские рубли, сгреб их, засунул в карман и хлестко ударил Любовь Абрамовну по лицу:
– Ты мне, падла, лапшу на уши не вешай! Где германские деньги?!
Ничего не понимающая Любовь Абрамовна попыталась что-то сказать, но Заяц снова сильно ударил ее по лицу:
– Быстрей, сука!.. Быстрей!!!
И тогда Любовь Абрамовна собралась с силами и вдруг громко позвала на помощь:
– Сережа!.. Сереженька…
Непокорность старухи перепугала Зайца и привела к приступу оголтелой злобы. Он выхватил из-под головы Любови Абрамовны подушку, одной рукой схватил ее за горло, а второй притиснул подушку к ее лицу. Да еще и навалился всем телом, для верности!
– Будешь говорить?! Блядюга старая! Где бундесовые деньги?!
Но тут по телу Любови Абрамовны пробежала короткая судорога, высунулись из-под одеяла и затряслись старые худенькие ноги и замерли… А из-под подушки раздался короткий приглушенный всхрип.
– Говори, морда жидовская!.. – крикнул Заяц и сдернул подушку с головы Любови Абрамовны.
Широко открытые, навсегда застывшие, красивые глаза Любови Абрамовны, почти не искаженные предсмертной мукой, смотрели в забрызганную кровью физиономию Зайца…
Заяц бросился к платяному шкафу. Он знал то, что обязан знать каждый «домушник», – деньги лохи всегда прячут в середине стопок чистого постельного белья с правой стороны. Почему с правой? Потому, что прячут в большинстве случаев правой рукой.
Зайца лихорадило… В шкафу ничего не было! Справа, между чистыми простынями и пододеяльниками, обнаружил было какой-то толстый пакет, но это оказались фронтовые письма покойного Натана Моисеевича. И письма любимой бабушке от Толика-Натанчика из колонии…
Заяц рванулся в другую комнату, к буфету… Перерыл все – и снова ничего не обнаружил! Лишь семьдесят пять рублей, отложенных на хозяйство, лежали на виду в ящике с ложками, ножами и вилками.
Только Заяц запихнул их в карман, как тут же услышал, как под окнами остановился какой-то автомобиль. Осторожно выглянул из-за занавески – не «Запорожец» ли? Неужто и бабу мочить придется?!
Но это была мусороуборочная машина. Заяц успокоился, пошел в ванную, пооткрывал там все шкафчики, ничего не нашел, но заодно и помылся. Вытерся махровым полотенцем, рукавом попытался затереть пятна крови на телогрейке…
Потом прошел в кухню, увидел на столе остатки водки, которую так и не успел допить Сергей Алексеевич, поминая старшего сына.
Нашарил в холодильнике кусок докторской колбасы, выпил оставшуюся водку прямо из горлышка, закусил колбаской, а потом вспомнил, что недавно видел в каком-то кино, как убийца протирает все, к чему прикасался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30