— Конечно, ко мне они нисколько не относятся! — с лживой улыбкой и стараясь казаться спокойным сказал дон Мануэль.— Я это именно и говорю, сеньор! А то, что я сказал, сущая правда; я это знаю, мало того, даже имею несомненные доказательства. Кто бы ни был мой отец, он, конечно, не виновен в ограблении, которого я стал жертвой, ни даже в еще большем преступлении, которое пытались совершить надо мной. Бог хранил меня, — и все эти отвратительные махинации постыдно рухнули.В настоящее время я богат, очень богат, свободен и силен. Если бы я только захотел мстить, — для меня не было бы ничего легче; но я презираю месть, которая может дать только бесплодное, жестокое удовлетворение.Я один и останусь один! Но Господь, спасший мне жизнь, Сам сумеет поразить и наказать виновных, как бы они ни считали себя хорошо огражденными. От Бога никто и ничто не может укрыться, и если Он медлит наказанием, то, я уверен, тем ужаснее будет это возмездие, — эта Господня!Дон Мануэль вздрогнул и побледнел еще сильнее.— Прекрасно, сеньор кабальеро! — продолжал он после минутного молчания, снова приняв свой обычный спокойный и надменный тон. — Вы сейчас говорили прекрасно! Проклят тот сын, который позволяет оскорблять своего отца! Простите, я виноват перед вами!— Мне нечего прощать вам, сеньор! Вы не знаете моего отца, как не знаю его я. Следовательно, вы не могли оскорбить его.— Итак, вы совершенно отказываетесь предпринять что либо для того, чтобы разыскать вашу семью?— Да, решительно отказываюсь, сеньор!— Быть может, потому что сами сознаете невозможность разыскать ее когда-либо?— Напротив! Если бы я только захотел, то успех несомненно увенчал бы мои старания!— После стольких лет? — недоверчиво покачав головой, заметил старик.— Время не имеет для меня ни малейшего значения, кабальеро! У меня в руках такие данные, с которыми, повторяю вам, успех в этом деле заранее обеспечен.— Но в таком случае, почему же не попытаться заявить о своих правах и вернуть себе имя, которое принадлежит вам по праву?— Для чего, сеньор? Чтобы вернуть состояние? Но я вам говорю, что я богат, страшно богат. Чтобы вернуть имя моих предков? Но я, благодарение Богу, составил себе имя сам, и оно мое; я сумел окружить его таким ореолом почета и уважения, что оно стоит наравне с самыми славными именами нашей страны. Остается месть, — но мести я не хочу, потому что никогда нельзя знать, куда она может привести человека. Есть еще ненависть, чувство низкое, подлое, презренное, которого я не понимаю и не хочу понимать; я рожден для любви, а не для ненависти; у меня, слава Богу, нет врагов, — и я не желаю, чтобы они у меня были! Моим девизом всегда было: «жить в мире с самим собой и с другими и, по возможности, делать добро». Карать может один Господь, а мы, люди, карая виноватого, часто можем покарать одновременно и невинных!— Вы добродетельны и великодушны, сеньор! Однако, позвольте мне сказать вам, что бывают случаи, когда месть является почти необходимостью, даже долгом!— Очень возможно, сеньор! Но я не знаю таких случаев. Пусть те, невинной жертвой которых сделался я, живут спокойно и наслаждаются жизнью, если их совесть не мешает им чувствовать себя счастливыми! Во всяком случае, я не нарушу их покоя и счастья до тех пор, пока они не станут мне поперек дороги. До тех пор я не вспомню о них, не шевельну пальцем для их погибели! Но горе им, если они осмелятся пойти против меня: помешать мне в моих планах или вмешаться в мою жизнь!Последние слова были произнесены таким голосом, что дон Мануэль невольно вздрогнул.— Однако, извините меня, сеньор, — продолжал дон Торрибио, улыбаясь, — я увлекся, как школьник! Вернемся к нашему разговору: теперь вы знаете обо мне почти столько же, сколько знаю я сам, — тогда как слово «дон Мануэль» решительно ничего не говорит мне. Позвольте же и мне, в свою очередь, попросить вас сказать, с кем я имею удовольствие говорить.— Зачем?! — презрительно уронил старик. — После тех признаний, какие вы сейчас сделали мне, всякого рода отношения между нами становятся невозможны.— Как? Почему? Что вы хотите этим сказать, сеньор? Я вас не понимаю! — с удивлением воскликнул молодой человек.— Я хочу сказать, — проговорил дон Мануэль, глаза которого горели теперь мрачным огнем, — хочу сказать, что между нами лежит пропасть! Между нами нет ничего общего! — продолжал он отрывистым и глухим голосом. — Я никогда не буду другом… — Но тут, как бы спохватившись, он прервал себя на полуслове и затем продолжал ледяным тоном, — поезжайте своей дорогой, дон Торрибио, и не мешайте мне идти моей, — а пуще всего берегитесь, чтобы вам вновь не повстречаться со мной! — И прежде чем молодой человек успел обратиться к нему с каким-нибудь последним вопросом, он вскочил на коня и, дав ему шпоры, умчался во весь опор, крикнув пронзительным голосом:— Прощай, дитя мое! Будь счастлив! У меня не хватит больше сил ненавидеть тебя!Несколько секунд спустя старик исчез из глаз пораженного молодого человека. И тут дон Торрибио вдруг отчаянно вскрикнул, в глазах у него помутилось, кровь хлынула ручьем из горла, он потерял сознание и без всяких признаков жизни упал навзничь. ГЛАВА V. В которой говорится о миссии дона Торрибио Когда дон Торрибио пришел в сознание, он увидел себя на постели в роскошно убранной комнате, которую тщетно старался узнать или припомнить. Подле него находились Пепе и Лукас Мендес, бледные, встревоженные, следящие за каждым его движением.Еще два незнакомца стояли в ногах у его постели и так же, по-видимому, с большим вниманием следили за больным.Это были хозяин дома, владелец асиенды Асиенда — поместье, ферма.
, где теперь находился дон Торрибио, и француз доктор, человек с резкими, энергичными чертами, но с выражением чрезвычайного добродушия в лице, — звали его дон Пабло Мартино, ему приписывали необычайную ученость, и на целые пятьдесят миль в окружности он пользовался громкой славой и известностью. На вид это был парижанин с головы до пят, то есть скептик, остряк, насмешник, но в душе человек добрый, простодушный и чистосердечный.Асиендадо Асиендадо — владелец асиенды.
был мужчина высокого роста, пожилой, насколько вообще можно судить о возрасте индейца, переступившего границу пятидесяти лет, сухой и прямой, как копье. Его низкий и узкий лоб, маленькие глаза под густыми, нависшими бровями черные, блестящие, живые, с умным и проницательным выражением, придавали какую-то особенность его лицу; тонкий орлиный нос с подвижными ноздрями, довольно большой рот с толстыми, мясистыми губами и двойным рядом крупных белых зубов, острых и блестящих, как зубы грызунов, имели нечто хищное, а лицо его совершенно безусое и безбородое, с выдающимися скулами и широким, немного плоским подбородком дышало удивительной энергией и смелостью. Густые пряди совершенно прямых, лоснящихся, иссиня-черных волос обрамляли это своеобразное медно-красное лицо, сразу поражавшее того, кто его видел в первый раз, выражением кротости, сильной воли и какой-то мечтательной задумчивости. Вопреки его уже немолодому возрасту, горячность темперамента ясно проглядывала сквозь сдержанность его обычного обращения. С первого взгляда было видно, что этот человек еще не утратил молодой силы, ловкости, гибкости и проворства движений. Общее впечатление, производимое наружностью этого человека, было скорее симпатичное и располагающее в его пользу. Звали его дон Порфирио Сандос.Обведя несколько раз вокруг себя блуждающим взглядом, больной прошептал едва внятно:— Пить!— Он спасен! — воскликнул доктор, поспешив подать ему питье.— Ну, слава Богу! — прошептал асиендадо.Пепе и Лукас Мендес опустились на колени у постели больного и воздали горячую благодарность Богу.Сделав несколько глотков, дон Торрибио опять закрыл глаза и почти тотчас же заснул. Когда он опять пробудился, то почувствовал себя как будто посвежевшим, более спокойным и не столь утомленным, но до крайности слабым.Была ночь; у его изголовья сидели двое его верных слуг; он узнал их и, улыбаясь, протянул им руку, чтобы выразить свою.— Кажется, я был сильно болен? — спросил он у Пепе Ортиса.— Вы чуть не умерли, mi amo! — с грустью ответил молодой человек.— О, что ты говоришь, брат?! Неужели я был так близок к смерти?— Да, пятьдесят один день вы находились в самом ужаснейшем бреду, в горячке, припадки которой были порой так сильны, что мы с Лукасом Мендесом с трудом удерживали вас, чтобы вы не разбили себе голову о стену!Но этот благородный молодой человек не рассказал брату, с какой самоотверженностью и преданностью он ухаживал за ним, скольких, почти нечеловеческих усилий, мужества и терпения ему стоило перенести и доставить одному, без всякой посторонней помощи, из самой чащи дремучего, девственного леса до асиенды дель-Пальмар своего умирающего брата. Ведь потребовалось пройти около ста миль. Без всяких перевязочных средств, один, ухаживая за больным, как умел и как мог, охотясь, чтобы доставить себе пропитание, не останавливаясь ни перед каким препятствием, прорубая дорогу топором в этих дебрях, доступных только диким зверям, — он заботился о жизни брата. За два дня до прибытия на асиенду дель-Пальмар к нему на помощь подоспел Лукас Мендес. Это было спасением: Пепе чувствовал, что силы ему начинают изменять. Он был уже двадцать два дня в дороге, не зная отдыха ни днем, ни ночью, в постоянной тревоге за брата.— Где мы находимся, Пепе? — спросил дон Торрибио.— Между Хопори и Тубаком, почти у подножия Сьерры-де-Пахаррос!— Неужели так далеко? — прошептал больной.— Не оставаться же нам было на том месте?!— Да, да, конечно… я сам не знаю, что говорю! Как называется эта местность, где мы теперь находимся?— Это асиенда дель-Пальмар, одна из самых значительных во всей Соноре.— А давно мы здесь?— Да уже тридцать три дня!— Уж так давно! Что же должен обо мне думать почтенный владелец этой асиенды, так радушно открывший нам двери своего дома?..— Он рад, что нам удалось спасти вас! Доктор Мартино считает ваше выздоровление чудом; он несколько раз говорил нам, что, если бы не кровь, так сильно хлынувшая у вас тогда, вы могли умереть.— А кто этот доктор Мартино?— Это здешняя знаменитость, врач француз, ухаживавший за вами, как за родным сыном!— О, я должен его отблагодарить!— Вы скоро увидите и его и владельца асиенды. Он удивительный человек — так нежен, заботлив и предусмотрителен!— Какой же я неблагодарный! Я даже не спросил его имени!— Зовут его дон Порфирио Сандос.— Что? Дон Порфирио Сандос?! — воскликнул молодой человек. — Неужели?!— Да!— О, в таком случае я хочу!..В этот момент дверь комнаты тихонько отворилась, и на пороге показался сам дон Порфирио с приветливой, ласковой улыбкой.— Замолчите! — сказал он, прикладывая палец к губам. — Вы слишком много говорите для больного, дорогой гость мой; довольно того, что вы теперь знаете, что сам Господь привел вас сюда, а когда вы совсем поправитесь, и силы вернутся к вам, тогда мы поговорим, сколько вам будет угодно. До тех пор потерпите немного, а, главное, берегите себя, не утомляйтесь, не говорите много; доктор Мартино предписывает полный покой!— Благодарю вас, кабальеро! Я постараюсь быть послушным! — отозвался больной с многозначительной улыбкой.Однако, выздоровление дона Торрибио затянулось на целых два месяца, — так трудно ему было оправиться от страшного потрясения.Во все это время дон Порфирио Сандос и доктор Мартино постоянно старались развлекать больного, разговаривая с ним о всяких пустяках, но тщательно избегая серьезного разговора.Но вот настало время, когда юноша совершенно поправился; силы вернулись, и он чувствовал себя превосходно. Теперь уже дон Порфирио не имел предлога откладывать объяснения. И вот однажды по утру он вошел в комнату молодого человека — как раз в тот момент, когда дон Торрибио оканчивал свой туалет и отдавал приказание седлать коня.— Вы хотите ехать, сеньор? — спросил асиендадо.— Да, дорогой хозяин, хочу немного проехаться, — я чувствую потребность в свежем воздухе и думаю, что час-другой в седле не повредит мне.— Конечно, прогулка верхом — это замечательно, тем более до завтрака! — смеясь, заметил дон Порфирио. — Вы хотите ехать один?— Да, за неимением компании!— Ах, вот как! Ну, а что, если бы я поехал с вами? Что вы на это скажите?— Вы? О, это было бы прекрасно!— Так вы согласны?— Конечно! Пепе, скорее, друг мой, коней дону Порфирио и мне! Вот мы с вами теперь и поговорим! — сказал он, обращаясь к асиендадо. — Я имею столько сказать вам!— Ну, не так много, как вы думаете, сеньор! — с улыбкой возразил его собеседник.— Что вы хотите этим сказать?— Пойдемте, лошади ждут нас! — оборвал разговор асиендадо.Они вышли, сели на коней и вскоре очутились в открытом поле.Некоторое время они ехали рядом, перекидываясь ничего не значащими словами; наконец въехали в густой лес, и асиенда совершенно скрылась у них из вида.— Куда же вы хотите заставить меня ехать? — вдруг спросил дон Торрибио. — Вы, как я вижу, имеете какую-то определенную цель.— Да, совершенно верно, вы не ошиблись, молодой человек! — ответил, улыбаясь, дон Порфирио. — Вы изволили выразить желание поговорить со мной, и я, сознаюсь, сгораю от нетерпения побеседовать с вами!— Так в чем же дело? Мне кажется, что здесь, нам ничто не мешает объясниться.— Мы, индейцы, люди предусмотрительные, молодой человек, и осторожные свыше всякой меры! Мы держимся того мнения, что две предосторожности лучше одной. А так как то, что мы имеем сказать друг другу, весьма важно и не должно быть услышано никем, то я, если позволите, приму в данном случае еще и третью предосторожность.— Какую же, дорогой сеньор?— Позвольте мне попросить вас доехать со мной до Серро-Пеладо — это всего в одной миле отсюда! С его вершины мы будем видеть всю местность на десять миль, так что никто не сможет приблизиться к нам без того, чтобы мы его не заметили. Вы сами знаете, что стены имеют уши, а деревья имеют не только уши, но и глаза; на высотах же нас слышит только один Бог, как говорят мудрые индейцы. Что на это скажете?— Скажу, что они правы! — смеясь, отозвался молодой человек.— Итак, прибавим рыси, и через четверть часа мы уже будем на вершине горы!Действительно, менее чем за четверть часа наши всадники прибыли к горе. Стреножив лошадей подле большой копны душистого сена, они пешком поднялись на самую вершину. Здесь нашим героям нечего было опасаться, что их подслушают.Серро-Пеладо — гора искусственная, создание рук человеческих, род теокали, то есть древнего храма, какие в Мексике можно встретить повсеместно. Внушительные памятники древности, оставленные, быть может, еще доисторическими племенами, среди степей и равнин этой страны, самое предание о которых не сохранилось до наших дней, — это таинственные грани и пределы их странствований, неизвестных нам. Мексиканцы, то есть коренные обитатели Мексики, воспользовались многими из них, построив на их вершинах храмы своим божествам. Эти храмы в эпоху завоевания Мексики были разрушены ретивыми католиками, и вместо них воздвигнуты часовни в честь Богоматери.Быть может, и Серро-Пеладо таил в себе какой-нибудь подземный дворец или же целый ряд пещер, нагроможденных одна на другую. Но благодаря своему исключительному положению среди недоступного девственного леса до сих пор он был спасен от кирки и лопаты археологов и искателей сокровищ инков. И эта искусственная гора уцелела в том самом виде, в каком она вышла из рук своих таинственных строителей.Тщательно осмотрев вершину во всех направлениях и удостоверившись, что нигде нет шпиона, который мог бы подслушать их, дон Порфирио Сандос уселся на обломок скалы, поросшей мхом, и, закурив маисовую пахитосу, обратился к дону Торрибио:— Здесь, дорогой мой гость, одни орлы да грифы могут слышать нас! Мы можем говорить без опаски, но только нам следует, по возможности, быть краткими, потому что слишком продолжительное отсутствие наше на асиенде может возбудить подозрение!— Но скажите, к чему все эти предосторожности и оговорки, сеньор? Я что-то не совсем понимаю! — спросил дон Торрибио, раскуривая сигару.— Вы поймете, когда убедитесь на опыте, что мы со всех сторон окружены шпионами и соглядатаями! Вы полагаете, что здесь, в глуши, в стране почти безлюдной, где жители большей частью кочевники, за нами не следят, — и ошибаетесь: все, что делается у меня на асиенде, известно. Счастье ваше, что вы попали ко мне случайно, что ваша продолжительная болезнь на время заставила замолкнуть всякие подозрения, но это затишье пред бурей. Знайте, что с того самого момента, как вы покинули Мексику, за вами следили; только вы ловко сумели сбить их с толку; они не могут допустить, чтобы человек, на которого возложена такая серьезная миссия, мог быть так весел и беспечен: бродить, как случится, по лесам и полям, охотясь и восхищаясь дикой природой, не стараясь даже сближаться с людьми, среди которых находит временный приют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
, где теперь находился дон Торрибио, и француз доктор, человек с резкими, энергичными чертами, но с выражением чрезвычайного добродушия в лице, — звали его дон Пабло Мартино, ему приписывали необычайную ученость, и на целые пятьдесят миль в окружности он пользовался громкой славой и известностью. На вид это был парижанин с головы до пят, то есть скептик, остряк, насмешник, но в душе человек добрый, простодушный и чистосердечный.Асиендадо Асиендадо — владелец асиенды.
был мужчина высокого роста, пожилой, насколько вообще можно судить о возрасте индейца, переступившего границу пятидесяти лет, сухой и прямой, как копье. Его низкий и узкий лоб, маленькие глаза под густыми, нависшими бровями черные, блестящие, живые, с умным и проницательным выражением, придавали какую-то особенность его лицу; тонкий орлиный нос с подвижными ноздрями, довольно большой рот с толстыми, мясистыми губами и двойным рядом крупных белых зубов, острых и блестящих, как зубы грызунов, имели нечто хищное, а лицо его совершенно безусое и безбородое, с выдающимися скулами и широким, немного плоским подбородком дышало удивительной энергией и смелостью. Густые пряди совершенно прямых, лоснящихся, иссиня-черных волос обрамляли это своеобразное медно-красное лицо, сразу поражавшее того, кто его видел в первый раз, выражением кротости, сильной воли и какой-то мечтательной задумчивости. Вопреки его уже немолодому возрасту, горячность темперамента ясно проглядывала сквозь сдержанность его обычного обращения. С первого взгляда было видно, что этот человек еще не утратил молодой силы, ловкости, гибкости и проворства движений. Общее впечатление, производимое наружностью этого человека, было скорее симпатичное и располагающее в его пользу. Звали его дон Порфирио Сандос.Обведя несколько раз вокруг себя блуждающим взглядом, больной прошептал едва внятно:— Пить!— Он спасен! — воскликнул доктор, поспешив подать ему питье.— Ну, слава Богу! — прошептал асиендадо.Пепе и Лукас Мендес опустились на колени у постели больного и воздали горячую благодарность Богу.Сделав несколько глотков, дон Торрибио опять закрыл глаза и почти тотчас же заснул. Когда он опять пробудился, то почувствовал себя как будто посвежевшим, более спокойным и не столь утомленным, но до крайности слабым.Была ночь; у его изголовья сидели двое его верных слуг; он узнал их и, улыбаясь, протянул им руку, чтобы выразить свою.— Кажется, я был сильно болен? — спросил он у Пепе Ортиса.— Вы чуть не умерли, mi amo! — с грустью ответил молодой человек.— О, что ты говоришь, брат?! Неужели я был так близок к смерти?— Да, пятьдесят один день вы находились в самом ужаснейшем бреду, в горячке, припадки которой были порой так сильны, что мы с Лукасом Мендесом с трудом удерживали вас, чтобы вы не разбили себе голову о стену!Но этот благородный молодой человек не рассказал брату, с какой самоотверженностью и преданностью он ухаживал за ним, скольких, почти нечеловеческих усилий, мужества и терпения ему стоило перенести и доставить одному, без всякой посторонней помощи, из самой чащи дремучего, девственного леса до асиенды дель-Пальмар своего умирающего брата. Ведь потребовалось пройти около ста миль. Без всяких перевязочных средств, один, ухаживая за больным, как умел и как мог, охотясь, чтобы доставить себе пропитание, не останавливаясь ни перед каким препятствием, прорубая дорогу топором в этих дебрях, доступных только диким зверям, — он заботился о жизни брата. За два дня до прибытия на асиенду дель-Пальмар к нему на помощь подоспел Лукас Мендес. Это было спасением: Пепе чувствовал, что силы ему начинают изменять. Он был уже двадцать два дня в дороге, не зная отдыха ни днем, ни ночью, в постоянной тревоге за брата.— Где мы находимся, Пепе? — спросил дон Торрибио.— Между Хопори и Тубаком, почти у подножия Сьерры-де-Пахаррос!— Неужели так далеко? — прошептал больной.— Не оставаться же нам было на том месте?!— Да, да, конечно… я сам не знаю, что говорю! Как называется эта местность, где мы теперь находимся?— Это асиенда дель-Пальмар, одна из самых значительных во всей Соноре.— А давно мы здесь?— Да уже тридцать три дня!— Уж так давно! Что же должен обо мне думать почтенный владелец этой асиенды, так радушно открывший нам двери своего дома?..— Он рад, что нам удалось спасти вас! Доктор Мартино считает ваше выздоровление чудом; он несколько раз говорил нам, что, если бы не кровь, так сильно хлынувшая у вас тогда, вы могли умереть.— А кто этот доктор Мартино?— Это здешняя знаменитость, врач француз, ухаживавший за вами, как за родным сыном!— О, я должен его отблагодарить!— Вы скоро увидите и его и владельца асиенды. Он удивительный человек — так нежен, заботлив и предусмотрителен!— Какой же я неблагодарный! Я даже не спросил его имени!— Зовут его дон Порфирио Сандос.— Что? Дон Порфирио Сандос?! — воскликнул молодой человек. — Неужели?!— Да!— О, в таком случае я хочу!..В этот момент дверь комнаты тихонько отворилась, и на пороге показался сам дон Порфирио с приветливой, ласковой улыбкой.— Замолчите! — сказал он, прикладывая палец к губам. — Вы слишком много говорите для больного, дорогой гость мой; довольно того, что вы теперь знаете, что сам Господь привел вас сюда, а когда вы совсем поправитесь, и силы вернутся к вам, тогда мы поговорим, сколько вам будет угодно. До тех пор потерпите немного, а, главное, берегите себя, не утомляйтесь, не говорите много; доктор Мартино предписывает полный покой!— Благодарю вас, кабальеро! Я постараюсь быть послушным! — отозвался больной с многозначительной улыбкой.Однако, выздоровление дона Торрибио затянулось на целых два месяца, — так трудно ему было оправиться от страшного потрясения.Во все это время дон Порфирио Сандос и доктор Мартино постоянно старались развлекать больного, разговаривая с ним о всяких пустяках, но тщательно избегая серьезного разговора.Но вот настало время, когда юноша совершенно поправился; силы вернулись, и он чувствовал себя превосходно. Теперь уже дон Порфирио не имел предлога откладывать объяснения. И вот однажды по утру он вошел в комнату молодого человека — как раз в тот момент, когда дон Торрибио оканчивал свой туалет и отдавал приказание седлать коня.— Вы хотите ехать, сеньор? — спросил асиендадо.— Да, дорогой хозяин, хочу немного проехаться, — я чувствую потребность в свежем воздухе и думаю, что час-другой в седле не повредит мне.— Конечно, прогулка верхом — это замечательно, тем более до завтрака! — смеясь, заметил дон Порфирио. — Вы хотите ехать один?— Да, за неимением компании!— Ах, вот как! Ну, а что, если бы я поехал с вами? Что вы на это скажите?— Вы? О, это было бы прекрасно!— Так вы согласны?— Конечно! Пепе, скорее, друг мой, коней дону Порфирио и мне! Вот мы с вами теперь и поговорим! — сказал он, обращаясь к асиендадо. — Я имею столько сказать вам!— Ну, не так много, как вы думаете, сеньор! — с улыбкой возразил его собеседник.— Что вы хотите этим сказать?— Пойдемте, лошади ждут нас! — оборвал разговор асиендадо.Они вышли, сели на коней и вскоре очутились в открытом поле.Некоторое время они ехали рядом, перекидываясь ничего не значащими словами; наконец въехали в густой лес, и асиенда совершенно скрылась у них из вида.— Куда же вы хотите заставить меня ехать? — вдруг спросил дон Торрибио. — Вы, как я вижу, имеете какую-то определенную цель.— Да, совершенно верно, вы не ошиблись, молодой человек! — ответил, улыбаясь, дон Порфирио. — Вы изволили выразить желание поговорить со мной, и я, сознаюсь, сгораю от нетерпения побеседовать с вами!— Так в чем же дело? Мне кажется, что здесь, нам ничто не мешает объясниться.— Мы, индейцы, люди предусмотрительные, молодой человек, и осторожные свыше всякой меры! Мы держимся того мнения, что две предосторожности лучше одной. А так как то, что мы имеем сказать друг другу, весьма важно и не должно быть услышано никем, то я, если позволите, приму в данном случае еще и третью предосторожность.— Какую же, дорогой сеньор?— Позвольте мне попросить вас доехать со мной до Серро-Пеладо — это всего в одной миле отсюда! С его вершины мы будем видеть всю местность на десять миль, так что никто не сможет приблизиться к нам без того, чтобы мы его не заметили. Вы сами знаете, что стены имеют уши, а деревья имеют не только уши, но и глаза; на высотах же нас слышит только один Бог, как говорят мудрые индейцы. Что на это скажете?— Скажу, что они правы! — смеясь, отозвался молодой человек.— Итак, прибавим рыси, и через четверть часа мы уже будем на вершине горы!Действительно, менее чем за четверть часа наши всадники прибыли к горе. Стреножив лошадей подле большой копны душистого сена, они пешком поднялись на самую вершину. Здесь нашим героям нечего было опасаться, что их подслушают.Серро-Пеладо — гора искусственная, создание рук человеческих, род теокали, то есть древнего храма, какие в Мексике можно встретить повсеместно. Внушительные памятники древности, оставленные, быть может, еще доисторическими племенами, среди степей и равнин этой страны, самое предание о которых не сохранилось до наших дней, — это таинственные грани и пределы их странствований, неизвестных нам. Мексиканцы, то есть коренные обитатели Мексики, воспользовались многими из них, построив на их вершинах храмы своим божествам. Эти храмы в эпоху завоевания Мексики были разрушены ретивыми католиками, и вместо них воздвигнуты часовни в честь Богоматери.Быть может, и Серро-Пеладо таил в себе какой-нибудь подземный дворец или же целый ряд пещер, нагроможденных одна на другую. Но благодаря своему исключительному положению среди недоступного девственного леса до сих пор он был спасен от кирки и лопаты археологов и искателей сокровищ инков. И эта искусственная гора уцелела в том самом виде, в каком она вышла из рук своих таинственных строителей.Тщательно осмотрев вершину во всех направлениях и удостоверившись, что нигде нет шпиона, который мог бы подслушать их, дон Порфирио Сандос уселся на обломок скалы, поросшей мхом, и, закурив маисовую пахитосу, обратился к дону Торрибио:— Здесь, дорогой мой гость, одни орлы да грифы могут слышать нас! Мы можем говорить без опаски, но только нам следует, по возможности, быть краткими, потому что слишком продолжительное отсутствие наше на асиенде может возбудить подозрение!— Но скажите, к чему все эти предосторожности и оговорки, сеньор? Я что-то не совсем понимаю! — спросил дон Торрибио, раскуривая сигару.— Вы поймете, когда убедитесь на опыте, что мы со всех сторон окружены шпионами и соглядатаями! Вы полагаете, что здесь, в глуши, в стране почти безлюдной, где жители большей частью кочевники, за нами не следят, — и ошибаетесь: все, что делается у меня на асиенде, известно. Счастье ваше, что вы попали ко мне случайно, что ваша продолжительная болезнь на время заставила замолкнуть всякие подозрения, но это затишье пред бурей. Знайте, что с того самого момента, как вы покинули Мексику, за вами следили; только вы ловко сумели сбить их с толку; они не могут допустить, чтобы человек, на которого возложена такая серьезная миссия, мог быть так весел и беспечен: бродить, как случится, по лесам и полям, охотясь и восхищаясь дикой природой, не стараясь даже сближаться с людьми, среди которых находит временный приют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26