– Что я мог сделать, Джузеппе? Я был бессилен…
– Хотя бы мог попытаться, ублюдок!
Магистр медленно помотал головой. Затем замер.
– Я слышал, что вы говорили о каком-то поручении, о контракте, – сказал я, потрясенный этими откровениями и борясь с глубоким отчаянием, которое накатывало на меня, – с отчаянием, безнадежностью и гневом из-за того, что Дон Джузеппе, Череп – эта тварь – видел мою любимую Лауру своими глазами, а мне не дано было увидеть ее красоты, Лауру, сделавшуюся такой прекрасной от страдания.
– Значит, ты уже, наверное, знаешь, дружок.
– Нет, Дон Джузеппе, я ничего не знаю. Что это за поручение, которое вы, по всей видимости, выполнили?
Череп вздохнул.
– Есть, конечно, способы выбраться из той ужасной крепости, – сказал он, – но их мало. Много лет назад, когда я впервые попал туда, я открыл один из этих способов для себя, но воспользоваться им тогда уже не успел. Тюрьма с тех пор не изменилась, поверь мне, разве что стала еще более сырой и грязной. И, как видишь, сейчас мои ценные знания пригодились.
– И?
– Я пришел сюда. Андреа де Коллини дал мне денег, велел вернуться в Сан-Анджело и передать деньги кое-кому, кто использует их для пользы Лауры. Заплатить за улучшение условий содержания: за свежую пищу, чистую воду. Я не могу сказать, что я вернулся в Сан-Анджело, так как сам я туда снова не пошел – я не настолько доверяю своей удаче, – но тот, кого я послал вместо себя, очень надежен, уверяю вас! Она получит все, что только можно купить на деньги.
– Значит, поручение все-таки выполнено?
– В некотором роде, да. Но с другой стороны, нет. Я поклялся Лауре де Коллини, что вытащу ее из Сан-Анджело…
– Ты разговаривал с ней самой?! – воскликнул я.
– Нет, мои слова передал ей другой человек. Сам я ее тоже видел… дважды… когда ее вели на… на… допрос.
– О, Боже!
– А теперь он не позволяет мне сдержать слово. Он дал мне еще денег… дал денег, чтобы я забыл о клятве, которую ей дал…
Андреа де Коллини неожиданно поднялся. Щеки его раскраснелись, взгляд был неподвижен и полон решимости.
– Не тебе решать судьбу моей дочери, – сказал он очень властно, сейчас он был совершенно спокоен и владел собой.
– Но, магистр! – воскликнул я.
– Нет, Пеппе. Нет. Если что-то можно сделать, я сделаю. Но, похоже, сделать ничего нельзя, совсем ничего. Нужно помнить, что существуют многие другие – все члены нашего братства, – чья безопасность зависит от нашей осмотрительности. Я никогда не позволю поставить эту безопасность под угрозу!
– А она пусть страдает? Уже столько лет?
– Я не хочу, чтобы она страдала. Но я также не хочу подвергать опасности многие жизни ради одной.
– Даже ради жизни своей собственной дочери?
– Я сделаю все возможное, поверь.
Я метнулся к стене и начал колотить по ней кулаками в бессильной ярости. Я услышал, как магистр тихо сказал:
– Далее твое пребывание в моем доме бессмысленно, Дон Джузеппе. Прошу, уходи.
И священник, который совращал кающихся женщин в темноте исповедальни, человек, публично проповедовавший учение, которое считал непогрешимой истиной, тварь с обгоревшим лицом, которую мы, уроды, звали Череп, молча вышел из кабинета.
Потом, расхаживая по библиотеке, заламывая руки от мучительной нерешительности и смятения, магистр сказал мне:
– Не могу понять, почему ее поместили именно туда. Почему, во имя Господа?
– Вероятно, из-за вашего статуса, – предположил я.
– Но это не имеет смысла, Пеппе: я еретик. У меня нет никакого статуса, нет ни прав, ни имущества, ничего нет.
– Но официально вы не еретик… еще не еретик, во всяком случае. Вы же сами сказали, что вендетта, которую ведет против вас Томазо делла Кроче, имеет личный характер. Может быть, он и не заводил никаких записей по вашему делу. Может, он приберегает вас для себя? Все, что нужно задокументировать, можно задокументировать в самом конце, когда вы будете связаны, а он будет злорадствовать и наслаждаться своей победой. А пока – все это только между вами. Он наверняка дождется момента, когда у вас не будет возможности вывернуться. Только тогда он сообщит Инквизиции и призовет писарей и прочую мелочь. Ведь никто в Риме не знает о том, что происходит между вами и делла Кроче, – разве не очевидно? Вы свободно передвигаетесь, дом ваш открыт, к вам все еще приходят друзья.
– А Лаура?
– Лаура его ничуть не интересует, она лишь мерзкий нарост на теле Святой Церкви, который надо отсечь и уничтожить.
– Он явно безумен, – сказал магистр Андреа.
– Действительно безумен. Безумен, во имя Господа.
– Он придет за нами, Пеппе. Я знаю.
Мне очень горько, даже сейчас, но я должен сказать вам, что нам не пришлось ждать, когда придет фра Томазо делла Кроче и принесет с собой ужас. Ужас пришел на следующий вечер: мы получили известие о том, что Лаура Франческа Беатриче де Коллини была признана виновной в ереси по двенадцати пунктам, отказалась отречься, была осуждена судом Инквизиции и передана светской власти. На следующее утро ее должны были заживо сжечь на Кампо-дей-Фьори.
И утро, несмотря на то что я молился, чтобы его поглотила вечная ночь, все-таки очень скоро настало. Это было тихое, ясное, прохладное утро – прекрасная погода для сожжения. В ветреные дни есть опасность, что огонь выйдет из-под контроля. Череп рассказал мне однажды, что искры от его костра разнес ветер, и было уничтожено несколько домов, пламя вокруг столба сожрало у него почти все лицо и наконец было залито неожиданным ливнем.
– Толпа не знала, на что интереснее смотреть, на меня или на пожары. Бессердечные скоты.
Я просил, уговаривал, угрожал, кричал, рыдал и умолял, но магистр Андреа не хотел (или не мог) меня слушать. Только теперь я знаю, что не понимал тогда величину парализовавшего его горя. А тогда голос его звучал так обреченно, так подавленно, что меня переполняло отвращение. Сейчас я убежден, что горе сидело в нем глубже, чем нежелание подвергать опасности жизни других. Это рациональное обоснование его нежелания было лишь тонким слоем лака, которым его отчаявшаяся душа пыталась покрыть огромный, постоянно бурлящий и отупляющий иррациональный страх. Это то же, что пытаться влить океан во флакон от духов. Была и другая причина его бездействия, о которой я узнал только… в общем, намного позже. Вы узнаете об этом в свое время.
– Мы все-таки должны попытаться, ради любви Господа! – воскликнул я. Моё жалкое тельце судорожно дергалось, отчего я делался похожим на марионетку с безнадежно запутавшимися нитями.
– Ничего не сделать.
– Во имя Христа, ведь сжечь собираются Лауру!
– Что мы можем поделать? Мы просто бессильны.
– Андреа… прошу… не говорите так…
– Но это правда, – ответил он слабым, без выражения голосом.
Надежды не было. Он понуро сидел в кресле, тупо глядел на свои руки и бессмысленно теребил золотую нить, которой был обшит край одежды.
С одной стороны, он был совершенно прав: спасти Лауру могла только целая армия из храбрых сторонников, а значит, можно было считать, что она уже мертва. С другой стороны, я полагал, что от фатализма и отчаяния, в которые впал Андреа де Коллини, нам тоже проку было мало. Я и сейчас так думаю, хотя понимаю, что его горе было сильнее, чем тогда казалось.
– Я пойду на Кампо-дей-Фьори, – сказал я, тяжело дыша после вспышки эмоций. – Может быть, мне разрешат посмотреть на нее в последний раз… может, даже поговорить с ней…
– Не жди, что я пойду с тобой, я не могу. Не хочу. Они ее сожгут, но не заставят меня стоять рядом и смотреть.
– Тогда оставайтесь здесь. Меня вы не остановите, – сказал я.
– Пеппе… ты хочешь… ты хочешь смотреть, как она горит? Ты когда-нибудь видел сожжение? Этот ужас словами не описать.
– Значит, ее надо спасти! Дон Джузеппе поможет нам…
– Пеппе, нет!
– Вы не слышали, что он сказал, – он знает! Он знает, как выбраться оттуда…
– Слишком поздно, глупый мечтатель! Слишком поздно…
Андреа де Коллини вдруг встал со стула. Его приятные черты исказили невероятный демонический гнев и ненависть. Глаза вытаращились, вены на висках и на шее надулись и стали похожими на веревки. Он дико замахал в воздухе руками, стал быстро сжимать и разжимать кулаки.
И закричал. Это был надрывный крик полного отчаяния, и от него по спине забегали мурашки.
– Лаура, о Лаура, Лаура!
И все. Он замолчал.
Когда я пришел, на Кампо-дей-Фьори уже собралась большая толпа, одна сволочь и подонки, – даже среди тех, кто не мог прочесть вывешенные властями объявления, новость о сожжении распространилась быстро. Было похоже на базарный день: через реку перебралось много трастеверинцев, они жестикулировали и ругались, воровали с лотков фрукты и смотрели, где бы стащить кошелек. Когда я увидел их, меня передернуло, словно по телу вдруг прошли миазмы от застарелой болезни. Неужели и я когда-то был таким? Может быть, и женщина, называвшаяся когда-то моей матерью, тоже пришла сюда? Ради такого зрелища она переберется через реку. Они были подонками, эти люди, да и едва ли они были людьми; они немногим лучше дикарей, которым не терпится насладиться чужим страданием, которые испытывают инстинктивное сладострастное удовольствие от того, что это не они страдают. Похожее чувство возникает у человека, когда он видит, как кто-то другой поскальзывается и падает на улице, и естественный порыв жалости пресекается в зародыше сознанием того, что упал не ты. Но здесь это чувство увеличено в тысячу раз, бесстыдно выставлено напоказ, рафинировано, отточено и приправлено тонким привкусом темного эротизма. Я чувствовал, как работают втайне половые железы толпы, как они качают соки, напрягают и расслабляют, выделяют смазку и вызывают эрекцию, и я чувствовал, как все это поднимается удушающим ядовитым облаком, волнение, удовольствие, предвкушение, возбуждение от созерцания беспомощности другого человеческого существа, вонь садизма – все это было объединено, смешано как очень пряный salmagundi. Меня едва не рвало.
Я прислушался к обрывкам разговоров:
– …поделом ей, сучке патрицианской!
– Не, никогда не видел сожжения, это мое первое. Отсюда нам хорошо будет видно?
– …и найдем себе пару сочных потаскушек, пока не сделалось горячо, – га, га, га! – будет так горячо, что этой вряд ли понравится. Точно тебе говорю…
– Она трахалась с псами, сама слышала, как говорили.
– И отрицала силу крестного знамения?
– …по запаху определишь, когда начнет гореть кожа…
– Кожа белая, как у лилии, хорошо будет гореть!
– …и в жизни ни дня не работала, блядина!
– И не только с псами, Иисусе, – говорят, что у нее такая вместительная, что даже бык вставит!
– Кто подожжет хворост?
– Иисусе, вот увидишь, как заорет эта белокожая сучка…
Люди проходили мимо, толкали меня; они были так возбуждены предстоящей большой потехой, что не замечали горбатого карлика с залитым слезами лицом.
В центре Кампо-дей-Фьори был установлен столб, веревки, которыми ее привяжут, еще болтались свободными. Вокруг были навалены связки сухого хвороста, так чтобы пламя быстро сожгло ей ноги и пошло вверх по телу. Не было ни дуновения ветерка. Сам я точно не знал, но Череп мне говорил, что почти все жертвы теряют сознание от дыма еще до того, как за дело взялось пламя; я страстно молился, чтобы так оно и было. Я молился о многом без всякой надежды на то, что моя молитва будет услышана: о ливне, который погасит костер, как произошло с Черепом; об отмене приговора в последний момент; о бунте толпы, которую может тронуть жалость, когда она увидит Лауру; о чуде, которое покажет, что происходящий ужас – всего лишь привидевшийся кошмар. Я даже молился о милосердной быстрой смерти, но в исторических записях говорится, что La Pucelle d'Orleans двадцать минут кричала имя Иисуса и лишь потом отдала жизнь огню.
Я не ожидал увидеть процессию так скоро: она вошла на Кампо почти в полной тишине, пройдя, вероятно, от Сан-Анджело вдоль берега реки. Во главе шел монах-доминиканец, высоко держа распятие и тихо читая из книги; я не мог разобрать, что он читал. За ним еще шли монахи в ослепительно белых на ярком солнце одеяниях. Затем судья, человек с несоответствующим натуре добродушным видом, одетый в широкую парчовую мантию с меховым воротником; а следом – о, а следом! – следом ехала телега, на которой преклонив колена сидела Лаура Франческа де Коллини, одетая в нелепый санбенито, который, по требованию Инквизиции, надевался на тех, кто шел на костер. Изощренная жестокость. Лаура! Голова ее была опущена, золотые волосы ниспадали на плечи водопадом весеннего солнечного света. Руки были связаны за спиной. Она сидела абсолютно неподвижно. За телегой шли псаломщики, кадильщики, круцифер и прочие мелкие церковные служки – все для того, чтобы обогатить мрачный ритуал ее смерти. О да, конечно, если должно быть представление, так пусть будет хорошее представление! Пусть толпе будет на что поглазеть! Чтоб еретическая сучка уж точно орала! И наконец, замыкая процессию, шли с пылающими факелами два факельщика в черных кожаных капюшонах, скрывавших лицо, так что сквозь прорези оставались видны только маленькие блестящие глаза. Загнусавили монахи, и я заткнул уши, чтобы не слышать этого мерзкого звука; я, чьи вздохи сексуального экстаза стали когда-то ее свадебным гимном, теперь был принужден слушать протяжную погребальную песнь ее смертного часа.
Лауру сняли с телеги и затащили на вязанки хвороста. Казалось, что жизнь уже покинула ее тело: голова вяло раскачивалась из стороны в сторону, ноги болтались как тряпки. Ее подняли, прислонили к столбу и начали привязывать к нему веревками. В этот момент ткань ее санбенито зацепилась и порвалась, и я увидел, как ее прекрасная, молочного цвета грудь вырвалась наружу, и кошачий концерт благочестивых монахов был заглушен восторженным ревом похотливой canaille: мужчины зааплодировали, стали поднимать руки и делать пошлые отвратительные жесты. Лишь Богу известно, как бы они реагировали, если бы увидели ее уродство.
Я попытался протолкнуться в первые ряды толпы. Некоторые по ошибке принимали меня за ребенка и автоматически давали дорогу. Я увидел, что круцифер поднял свой золотой крест, укрепленный на длинном деревянном шесте, и держал его так, чтобы крест был прямо у Лауры перед глазами. Факельщики встали по обе стороны от груды хвороста. Я был уже так близко, что видел ее лицо – лицо моей Лауры; оно опухло, было в синяках от ударов, нижняя губа была рассечена, а в уголках рта запеклась кровь. Глаза ее были закрыты. Ей что-то намазали киноварью вокруг шеи – знак какого-то церковного проклятия, который клеймил ее как нераскаявшуюся отступницу.
К этому времени толпа уже расшумелась, и монаху, читавшему церковное заклинание, – лысому толстяку с трясущимися пухлыми белыми руками – приходилось кричать, чтобы его слышали:
– Ввиду того, что Лаура Франческа Беатриче де Коллини была признана священным трибуналом Святейшей Инквизиции виновной в ереси, и ввиду того, что вышеупомянутая Лаура Франческа Беатриче де Коллини, упорствуя в заблуждении, отказалась отречься, а также ввиду того, что вышеупомянутая Лаура Франческа Беатриче де Коллини была передана светской власти для исполнения наказания, при том, что Святая Мать Церковь умоляет светскую власть с милосердием отнестись к заблудшей дочери, пусть же светская власть предаст ее тело огню. Святая Мать Церковь, самая сострадательная и нежная из матерей, обращается к своему небесному Супругу, Господу нашему и Спасителю Иисусу Христу и молит его спасти ее душу от вечного пламени. Но несмотря на это, поскольку Лаура Франческа Беатриче де Коллини упрямо и злостно упорствовала в приверженности ложному учению и пагубном заблуждении, то пусть она, по справедливой воле Всевышнего, воздающего всем тварям по заслугам, будет предана огню, уготовленному нашим Господом и Спасителем Иисусом Христом для дьявола и его падших ангелов, ныне и присно и во веки веков.
Судья зачитал приговор светской власти, бывший лишь кратким изложением лицемерной чепухи, продекламированной толстым монахом: моя любимая Лаура должна быть заживо сожжена.
Двое поджигателей в капюшонах приблизились к хворосту. Золотой крест замер перед закрытыми глазами Лауры. Последний раз проверили веревки. Я стоял теперь так близко, что мог бы протянуть руку и коснуться хвороста, но не мог – не смел – крикнуть ей.
Из толпы какой-то ублюдок проорал во всю глотку:
– Жги суку траханую!
И тут же, как только факелы коснулись хвороста, толпа взревела. Хворост мгновенно начал потрескивая разгораться жестоким оранжево-красным пламенем.
Магистр однажды рассказывал мне, что Совершенные Catharistae шли на костер с песней. Они обретали способность выдерживать боль от огня после проведенного накануне вечером обряда из Rituel de Lyons. Я закрыл лицо руками и стал читать про себя молитвы из этой книги – отрывки из Rituel, заученные наизусть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35