Не удивило его и то, что Тереза оставалась в замке. В Версале любая жена оказывалась лишней, а незнатного происхождения – тем более…
Но когда он увидел сестру, спешившую ему навстречу с распростертыми худыми руками, гнев и печаль овладели Жаном. Вид Терезы потряс его. Она выглядела жалкой. Ее черные глаза казались неестественно большими на худеньком лице, а синие круги под ними, знак горя и боли, оттеняли их еще сильнее. Даже с другого конца холла он мог видеть ее выступающие скулы, жилистую шею. Мгновение спустя он уже знал, в чем дело. Смерть. Эта женщина, эта незнакомка, которая была его сестрой, умирала.
И от той же болезни, мрачно подумал Жан, которая унесла отца. О, Боже! Я заставлю его заплатить за все!
Не доходя футов пяти до него, Тереза остановилась. Жан мог видеть, как дрожит у нее подбородок.
– Твое лицо! – вырвалось у нее. – О, Жан, твое лицо!
И она бросилась к нему, прямо в его объятия.
– О, Жан, Жан, Жан, – всхлипывала она, – мой бедный, мой дорогой, что они с тобой сделали?
– Кроме лица, ничего, – тихо сказал он, – а это не имеет такого уж значения. Вопрос, сестренка, в другом. Что случилось с тобой?
Сидя в petit salon Будуар (фр.)
, она рассказала ему. Медленно, с большими паузами, подыскивая нужные слова.
– Жерве не груб, во всяком случае, физически. Поверь мне, Жан. Он… он никогда не ударил меня, никогда не обращался со мной иначе, как с величайшей учтивостью. Да, это, наверное, правильное слово. Учтивость, граничащая с церемонностью. О, Жан, Жан, я чужая для моего мужа – не жена!
Жан подождал, пока она справится со слезами.
– Я… я хочу детей. Не думай обо мне, что я бесстыжая, Жан, когда я говорю такие вещи. Но ты мой брат и светский человек. Чтобы… чтобы иметь детей… нужно…
– Нужно проделывать некоторые вещи, – мягко продолжил за нее Жан, – которые между женатыми и любящими людьми естественны, замечательны и прекрасны в глазах Бога… и Жерве… не делает?
– Нет, не со мной, во всяком случае! Я вижу его с перерывами в три месяца, шесть месяцев, последнее время с перерывом в год. В редких случаях, когда у него не оказывается более интересного партнера и он снисходит до того, чтобы спать со мной, он прибегает к приемам, чтобы предотвратить зачатие. Он никогда не бывает со мной недобр. Он искренне удивился, когда я упрекнула его насчет его актрис, танцовщиц – например этой Люсьен, Жан, – он по-прежнему видится с ней. Все эти годы она, как ни одна другая женщина, владеет его сердцем. Думаю, она очень умна. Ни с кем другим его отношения не тянулись так долго…
– Да, она умна, – мрачно сказал Жан. – Продолжай…
– Беда в том, что я… я люблю его, Жан. В моих глазах он, как и раньше, обаятелен и прекрасен. Думаю, у нас нет детей, потому что он не хочет иметь наследника от женщины наполовину незнатного происхождения. Кроме того, есть проблемы с деньгами… он растратил мое приданое за год, а потом и все, что мог одолжить или выжать из отца и Бертрана… Я в конце концов положила этому конец. Это было после того, как я выяснила, что все его обещания освободить тебя – не больше чем обещания. Мы рухнули под горой долгов, Жан. Я не могу больше ездить за покупками, так как не могу выдерживать угрюмые взгляды, а порой наглое пренебрежение со стороны торговцев. Если бы я время от времени не расходовала деньги, которые мне тайком присылает Бертран, чтобы я могла расплачиваться с некоторыми долгами, я ходила бы голая и голодная…
– Оставь его! – зарычал Жан. – Уедем домой и будешь жить с нами. Всего, что ты рассказываешь, достаточно, чтобы добиться расторжения вашего брака папой римским. Тогда ты сможешь выйти замуж за какого-нибудь хорошего человека, который…
– Нет, Жан, – прошептала она, – нет, брат мой. Я никогда не оставлю моего мужа, только моя смерть…
– О, Боже на небесах! – вырвалось у Жана.
– Не богохульствуй, Жан, – тихо сказала Тереза. – Ты знаешь, я этого не люблю. Кроме того, ты еще не спросил меня про Николь…
У Жана перехватило дыхание, и глоток воздуха застрял где-то в горле.
– Ты… ты знаешь? – в конце концов выдавил он из себя.
– Она рассказала мне. Я думала, что знаю тебя. Это былб так очевидно, потому что ты мой брат. Однако, слушая ее вновь и вновь, я удивлялась, как этот человек или дьявол мог возбудить такую любовь?
– Где она? – прошептал Жан. – Я поеду…
– Нет, Жан. Нет, мой дорогой. Ты не должен ехать к ней. Понимаешь, мой бедный брат, она замужем. Замужем за хорошим человеком, который уважает и любит ее. У них… двое детей. Мальчик и девочка, Жан! Не смотри на меня так! О, Жан, Жан…
Но он уже запрокинул голову, и из его уст вырывались раскаты сатанинского хохота.
Она смотрела на него.
– Ты… ты можешь смеяться… над этим?
– Над этим, – пробормотал он, – над собой, над всем миром. “Как этот человек или дьявол, – передразнил он ее, – мог возбудить такую любовь?”
– Но она любит тебя, – сказала Тереза. – Она в этом отношении лохожа на меня. Она будет любить тебя до конца своих дней. Вот почему я прошу тебя не видеться с ней. Не надо делать ее жизнь тяжелее, чем она есть…
– Тяжелее? – усмехнулся Жан. – Быть замужем за хорошим человеком, который любит и уважает ее? Которому она родила двух детей?
– О, Жан, почему вы, мужчины, так глупы? Ее заставили выйти замуж. Если бы Жерве позволил ей выбрать между замужеством и монастырем, я знаю, она предпочла бы постриг. Но он не дал ей такого шанса. Единственное, что он ей разрешил – это выбирать из числа ухаживавших за нею…
– И кого же она выбрала? – прошептал Жан.
– Дальнего родственника, Жюльена Ламона, маркиза де Сен-Гравер.
– О, Боже, – выдохнул Жан. – Мой двойник!
– И знаешь, что еще? Когда я увидела его в первый раз, я сразу поняла, почему она выбрала его. Это поразительно, как он похож на тебя. Дети, особенно мальчик, вполне могли бы сойти за твоих. Я… я очень люблю Жюльена. Молю Господа, чтобы Жюльен никогда не узнал, почему она так настаивала, чтобы их первенца назвали Жан…
Жан встал.
– Я должен увидеть ее, – сказал он. – Не хочу причинять ей неприятности или заставлять ее повторять клятвы – хотя она давала эти клятвы. Но я люблю ее, сестренка, люблю всем сердцем. Люблю больше самой жизни. Ты должна понять это. Возможно, я никогда больше ее не увижу. Но я должен увидеть ее, Тереза. Должен.
– Я знала, что ты это скажешь, – вздохнула Тереза. – Они живут неподалеку отсюда. Николь просила Жюльена купить дом поблизости, чтобы она могла навещать меня. Она единственный и настоящий друг, какой у меня есть. Мы… мы утешаем друг друга.
Она замолчала, глядя на него.
– Поезжай к ней. Жюльена нет дома – он в Версале. Он не хотел ехать. Думаю, она время от времени отсылает его, чтобы иметь возможность спокойно помечтать о тебе. Жан, Жан, я спрашиваю себя, заслуживаешь ли ты такой любви?
– Я тоже задаю себе этот вопрос, – отозвался Жан. – Расскажи мне, как туда проехать.
Час спустя, ожидая в другом холле, он не мог разобраться в своих мыслях, так стучало его сердце. Он слышал детские голоса, и при мысли об их зачатии тысячи мучительных смертей раздирали его сердце. Потом раздался ее ясный, мелодичный голос:
– А теперь, мои любимые, спать. Мама скоро вернется, как только посмотрит, что там за странный господин…
После этого она спустилась в холл и замерла. Одной рукой она схватилась за горло и застыла так. Кровь отхлынула у нее от лица. Побелели даже губы.
“О, Боже, Боже, только бы она не упала в обморок”, – подумал Жан, потом очень медленно улыбнулся.
– Теперь, когда вы увидели этого странного господина, мадам маркиза, – пошутил он, – вы можете вернуться к своим маленьким любимым детям…
– Жанно! – вырвалось у нее. – О, Жанно, Жанно, Жанно… Они ведь говорили, что ты умер!
С этими словами она пробежала через весь холл и оказалась в его объятиях.
И тут Жан понял, что за всю жизнь никто его не целовал так. И никогда не будут целовать, проживи он хоть тысячу лет…
Он осторожно отвел ее руки и слегка отодвинулся от нее.
Она повисла у него на руках, лицо ее было белее смерти, слезы текли по щекам, все лицо оказалось мокрым, и крупные слезы сверкающими бриллиантами стекали с подбородка, образуя на шее ручейки. Он чувствовал, как она дрожит. Поэтому, когда он ее отпустил, она беззвучно упала на пол и осталась лежать, сотрясаясь в рыданиях.
Он помог ей подняться по лестнице в спальню. Там он уложил ее на постель и сел рядом.
Она с трудом подняла руку и водила ею по его лицу, словно для того, чтобы удостовериться, что это на самом деле он. Ее прикосновения были легки, как ветерок, но они разрывали ему сердце.
“Еще мгновение, и я тоже начну плакать, – мысленно застонал он, – а это будет плохо, очень плохо”.
– Я не говорила Терезе, – прошептала она, – я решила, что у нее хватает огорчений. Жерве сказал мне об этом шесть месяцев назад. Вот почему я отослала Жюльена, чтобы никто не мешал мне спокойно пережить свое горе. Если бы не дети, я сошла бы с ума… или умерла тоже, как говорил мне о тебе Жерве…
– Действительно, было бы лучше, если бы Бог прибрал меня! – вырвалось у Жана.
– Нет, Жанно, нет, мой любимый, моя единственная любовь. Это счастье, быть живой и в том же мире, что и ты, но знаешь, что я не свободна уйти с тобой, как я хочу – а я хочу этого, Жанно, так хочу, так хочу! – из-за детей. Ты понимаешь меня, мой Жан, это тяжкая участь…
Она смотрела на него, и глаза ее сверкали.
– Однажды я принадлежала тебе, – прошептала она, – и я могу опять быть твоей… сейчас, сегодня ночью. Жюльена нет…
– Нет, – хрипло произнес Жан. – Бога ради, нет!
Ее руки так нежно касались его лица.
– Почему нет, мой Жан? – прошептала она.
– Тереза сказала, что он хороший человек, он любит тебя, он добр к тебе. В моей жизни было достаточно предательства, маленькая Николь. Не могу этого объяснить, – шептал он, – но то, что существует между нами, нельзя испачкать вот таким способом…
Она улыбнулась ему.
– Но я люблю тебя, а не его, – сказала она. – Я… я не могу освободиться от чувства, что мои дети незаконнорожденные, потому что они не твои!
Он вдруг встал. Это было резкое, почти судорожное движение.
– Это было давно, Николь, – сказал он. – Что будет, если мы освежим нашу память? Ты хочешь, чтобы я уехал отсюда с твоим клеймом в сердце, чтобы каждый раз, просыпаясь, я умирал от любви к тебе? Та ночь кажется теперь смутной, хотя забыть ее я не могу. Но сейчас, Николь, Николь, неужели ты хочешь, чтобы мой ум и мое сердце оказались прокляты, как мое лицо?
Она закрыла глаза и затрясла головой так, что слезы из-под прикрытых ресниц брызнули в разные стороны.
– Не понимаю тебя, – всхлипнула она. – Я знаю только одно: если ты сейчас уйдешь от меня, я умру…
Он подошел и стал нянчить ее в своих больших руках, как ребенка, очень ласково целовал ее, нежно и без всякой страсти. Он чувствовал, как успокаивается ее дыхание. Она уперлась руками в его грудь и мягким движением отодвинула его прочь.
– Ты прав, Жанно, – прошептала она. – А теперь уходи… уходи скорее, пока я еще мирюсь с этим!
Через четыре часа в Марселе Жан Поль Марен был так пьян, как бывают пьяными аристократы. Он выпил огромное количество вина, пытаясь притупить свои чувства, стараясь облегчить то, что никогда уже в его жизни нельзя будет облегчить, – смерть в своем сердце. В конце концов под утро он, шатаясь, вышел из последнего aubeye Кабак (фр.)
и стал пробираться к платной конюшне.
Он пересекал площадь, когда неопрятная жрица греха стала приставать к нему. Она тронула его за плечо и прошептала:
– Ночь любви, мой господин? Вы выглядите одиноким…
“Одинокий? – подумал Жан. – Я умирал от одиночества, я погиб от одиночества. Но не от того одиночества, которое ты можешь облегчить… Мое одиночество, бедная poule Птичка, девка (фр.)
, не имеет цены, и избавление от него нельзя купить за все золото, какое когда-либо было добыто в мире…”
Он обернулся к ней с пьяной добротой, собираясь дать ей франк или два, и она увидела его лицо.
Она замерла, глядя на него. Ее усталые воспаленные глаза смягчились.
– Пойдем, – нежно сказала она. – С твоим несчастным разбитым лицом тебе всегда приходится покупать любовь… на этот раз ты получишь ее бесплатно… пойдем, мой pauvre Бедный (фр.)
. Во имя всех святых, как они должны были мучить тебя!
Жан покачивался, глядя на нее.
– Спасибо, – сказал он. – Ты добрая. Но сегодня я менее всего нуждаюсь в любви…
– Тогда в другой раз, – пробормотала она. – Я всегда здесь и если…
– Нет, – сказал Жан и пошел прочь.
Он шагал по едва освещенным улицам, думая: “Полюбуйся на свою судьбу, Жан Поль Марен! Потерять единственную в мире женщину, способную любить тебя, и быть обладателем лица, которое вызывает жалость даже у проститутки…”
Пошатываясь, он шел по направлению к конюшне. Его удивило, почему вдруг свет фонарей стал размываться. И когда он поднес руку к глазам, чтобы протереть их, его пальцы стали мокрыми.
– О, Боже! – прошептал он.
Он прислонился к стене какого-то дома и стоял так, плача. А утро подкрадывалось мягкими лапками миллионов маленьких серых котят…
6
Теперь он был свободен. Беда заключалась в том, что он очень уставал. Он мог работать день напролет под палящим солнцем, но то, что ему приходилось делать между пятнадцатым и двадцать пятым февраля 1789 года, истощало все его силы. Сидеть в кабинете королевского адвоката Сен-Жюля по одиннадцать-двенадцать часов в день, выслушивая претензии бесконечной вереницы крестьян, рассказывавших о своих бедах, было не так тяжело физически, но все это отягощало душу и давило на нервы, создавая такое напряжение, что, казалось, еще немного, и он рухнет под их грузом.
Приходя вечером домой, ослепший от усталости, с раскалывающейся головой, он не мог заснуть. Лежа в постели и уставившись в потолок, он все еще слышал их голоса:
– Я заплатил все, что положено, сеньору. Заплатил за то, что молол зерно на его мельнице. Платил за то, что переезжал со своим урожаем через границы прихода, за то, что проезжал по мосту, и не один, а сотни раз. И бейлифы приезжали обыскивать мой дом в поисках соли…
– Потом пришла зима. Даже после не очень суровой зимы мы голодаем. А в прошлом году, говорят, Сена замерзла от Парижа до Гавра. У моей жены умер только что родившийся ребенок, и это было милосердие Божие. Видеть еще одного ребенка, плачущего от голода, – я бы сошел с ума от этого!
– Заколол быка на мясо. Когда пришла весна, моя жена и сын запряглись в плуг. Остальные дети? Умерли, ваша честь. В марте мы замочили отруби, чтобы накормить детей. У них вздулись животики, потом начался кровавый понос… Потом они умерли в судорогах от того, что ели корни, древесную кору и жмых…
– У меня было припрятано немножко золота. Но страна полна голодных, отчаявшихся людей, во главе их становятся беглые каторжники, бандиты из Италии. Они ворвались в мой дом. Они сунули ноги моей жены в огонь. Когда она начала кричать, я отдал им золото…
– Моя дочь торгует своим телом на улицах Марселя. Сын стал вором, скрывается в горах. Он принес мне несколько унций очищенной соли вместо той серой грязи, которую мы только и можем купить. Кто-то донес на меня. Наверное, друг, с которым мы делили хлеб. Бейлифы оштрафовали меня на все деньги, которые я скопил за целых пять лет. Я слишком стар, ваша милость, чтобы начинать все сначала.
– Мы бросили дом, мебель, землю и отправились бродяжничать. Пусть они все забирают! Налоги съели нас со всеми потрохами. А раз у нас нет ничего, значит, и налоги платить не надо…
О, Боже, стонал Жан, перебирая в памяти все эти жалобы.
Но в конце концов он закончил эту работу – все жалобы и недовольства прихода Сен-Жюль были собраны. Он сформулировал требования народа: чтобы были уничтожены привилегии; чтобы налоги взимались со всех в соответствии с доходами; чтобы было разрешено отстреливать дичь, опустошающую поля; чтобы было разрешено рубить лес, не платя за это сеньору; чтобы крестьяне могли владеть мельницами, которые мелют их зерно, прессами, что давят виноград, не платя за это налог; чтобы люди имели право собираться и передавать свои требования избранным ими представителям; чтобы было покончено с принудительными работами по ремонту дорог; чтобы отменена была церковная десятина; чтобы крестьянам вернули обширные церковные земли; чтобы люди могли покупать соль и потреблять ее столько, сколько им надо, и не платили за это налог; чтобы они избирали чиновников, особенно тех, кто имеет дело с налогами, и смещали их, если выяснится, что они берут взятки…
Все эти требования и еще сотни других Жан Поль Марен изложил своим ясным и выразительным стилем, создав документ, не уступающий тысячам cahiers, которые будут представлены Генеральным Штатам. Теперь ему оставалось только сесть в почтовую карету до Парижа, поскольку двадцать четвертого января король объявил, что назначает первое заседание Генеральных Штатов на май.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Но когда он увидел сестру, спешившую ему навстречу с распростертыми худыми руками, гнев и печаль овладели Жаном. Вид Терезы потряс его. Она выглядела жалкой. Ее черные глаза казались неестественно большими на худеньком лице, а синие круги под ними, знак горя и боли, оттеняли их еще сильнее. Даже с другого конца холла он мог видеть ее выступающие скулы, жилистую шею. Мгновение спустя он уже знал, в чем дело. Смерть. Эта женщина, эта незнакомка, которая была его сестрой, умирала.
И от той же болезни, мрачно подумал Жан, которая унесла отца. О, Боже! Я заставлю его заплатить за все!
Не доходя футов пяти до него, Тереза остановилась. Жан мог видеть, как дрожит у нее подбородок.
– Твое лицо! – вырвалось у нее. – О, Жан, твое лицо!
И она бросилась к нему, прямо в его объятия.
– О, Жан, Жан, Жан, – всхлипывала она, – мой бедный, мой дорогой, что они с тобой сделали?
– Кроме лица, ничего, – тихо сказал он, – а это не имеет такого уж значения. Вопрос, сестренка, в другом. Что случилось с тобой?
Сидя в petit salon Будуар (фр.)
, она рассказала ему. Медленно, с большими паузами, подыскивая нужные слова.
– Жерве не груб, во всяком случае, физически. Поверь мне, Жан. Он… он никогда не ударил меня, никогда не обращался со мной иначе, как с величайшей учтивостью. Да, это, наверное, правильное слово. Учтивость, граничащая с церемонностью. О, Жан, Жан, я чужая для моего мужа – не жена!
Жан подождал, пока она справится со слезами.
– Я… я хочу детей. Не думай обо мне, что я бесстыжая, Жан, когда я говорю такие вещи. Но ты мой брат и светский человек. Чтобы… чтобы иметь детей… нужно…
– Нужно проделывать некоторые вещи, – мягко продолжил за нее Жан, – которые между женатыми и любящими людьми естественны, замечательны и прекрасны в глазах Бога… и Жерве… не делает?
– Нет, не со мной, во всяком случае! Я вижу его с перерывами в три месяца, шесть месяцев, последнее время с перерывом в год. В редких случаях, когда у него не оказывается более интересного партнера и он снисходит до того, чтобы спать со мной, он прибегает к приемам, чтобы предотвратить зачатие. Он никогда не бывает со мной недобр. Он искренне удивился, когда я упрекнула его насчет его актрис, танцовщиц – например этой Люсьен, Жан, – он по-прежнему видится с ней. Все эти годы она, как ни одна другая женщина, владеет его сердцем. Думаю, она очень умна. Ни с кем другим его отношения не тянулись так долго…
– Да, она умна, – мрачно сказал Жан. – Продолжай…
– Беда в том, что я… я люблю его, Жан. В моих глазах он, как и раньше, обаятелен и прекрасен. Думаю, у нас нет детей, потому что он не хочет иметь наследника от женщины наполовину незнатного происхождения. Кроме того, есть проблемы с деньгами… он растратил мое приданое за год, а потом и все, что мог одолжить или выжать из отца и Бертрана… Я в конце концов положила этому конец. Это было после того, как я выяснила, что все его обещания освободить тебя – не больше чем обещания. Мы рухнули под горой долгов, Жан. Я не могу больше ездить за покупками, так как не могу выдерживать угрюмые взгляды, а порой наглое пренебрежение со стороны торговцев. Если бы я время от времени не расходовала деньги, которые мне тайком присылает Бертран, чтобы я могла расплачиваться с некоторыми долгами, я ходила бы голая и голодная…
– Оставь его! – зарычал Жан. – Уедем домой и будешь жить с нами. Всего, что ты рассказываешь, достаточно, чтобы добиться расторжения вашего брака папой римским. Тогда ты сможешь выйти замуж за какого-нибудь хорошего человека, который…
– Нет, Жан, – прошептала она, – нет, брат мой. Я никогда не оставлю моего мужа, только моя смерть…
– О, Боже на небесах! – вырвалось у Жана.
– Не богохульствуй, Жан, – тихо сказала Тереза. – Ты знаешь, я этого не люблю. Кроме того, ты еще не спросил меня про Николь…
У Жана перехватило дыхание, и глоток воздуха застрял где-то в горле.
– Ты… ты знаешь? – в конце концов выдавил он из себя.
– Она рассказала мне. Я думала, что знаю тебя. Это былб так очевидно, потому что ты мой брат. Однако, слушая ее вновь и вновь, я удивлялась, как этот человек или дьявол мог возбудить такую любовь?
– Где она? – прошептал Жан. – Я поеду…
– Нет, Жан. Нет, мой дорогой. Ты не должен ехать к ней. Понимаешь, мой бедный брат, она замужем. Замужем за хорошим человеком, который уважает и любит ее. У них… двое детей. Мальчик и девочка, Жан! Не смотри на меня так! О, Жан, Жан…
Но он уже запрокинул голову, и из его уст вырывались раскаты сатанинского хохота.
Она смотрела на него.
– Ты… ты можешь смеяться… над этим?
– Над этим, – пробормотал он, – над собой, над всем миром. “Как этот человек или дьявол, – передразнил он ее, – мог возбудить такую любовь?”
– Но она любит тебя, – сказала Тереза. – Она в этом отношении лохожа на меня. Она будет любить тебя до конца своих дней. Вот почему я прошу тебя не видеться с ней. Не надо делать ее жизнь тяжелее, чем она есть…
– Тяжелее? – усмехнулся Жан. – Быть замужем за хорошим человеком, который любит и уважает ее? Которому она родила двух детей?
– О, Жан, почему вы, мужчины, так глупы? Ее заставили выйти замуж. Если бы Жерве позволил ей выбрать между замужеством и монастырем, я знаю, она предпочла бы постриг. Но он не дал ей такого шанса. Единственное, что он ей разрешил – это выбирать из числа ухаживавших за нею…
– И кого же она выбрала? – прошептал Жан.
– Дальнего родственника, Жюльена Ламона, маркиза де Сен-Гравер.
– О, Боже, – выдохнул Жан. – Мой двойник!
– И знаешь, что еще? Когда я увидела его в первый раз, я сразу поняла, почему она выбрала его. Это поразительно, как он похож на тебя. Дети, особенно мальчик, вполне могли бы сойти за твоих. Я… я очень люблю Жюльена. Молю Господа, чтобы Жюльен никогда не узнал, почему она так настаивала, чтобы их первенца назвали Жан…
Жан встал.
– Я должен увидеть ее, – сказал он. – Не хочу причинять ей неприятности или заставлять ее повторять клятвы – хотя она давала эти клятвы. Но я люблю ее, сестренка, люблю всем сердцем. Люблю больше самой жизни. Ты должна понять это. Возможно, я никогда больше ее не увижу. Но я должен увидеть ее, Тереза. Должен.
– Я знала, что ты это скажешь, – вздохнула Тереза. – Они живут неподалеку отсюда. Николь просила Жюльена купить дом поблизости, чтобы она могла навещать меня. Она единственный и настоящий друг, какой у меня есть. Мы… мы утешаем друг друга.
Она замолчала, глядя на него.
– Поезжай к ней. Жюльена нет дома – он в Версале. Он не хотел ехать. Думаю, она время от времени отсылает его, чтобы иметь возможность спокойно помечтать о тебе. Жан, Жан, я спрашиваю себя, заслуживаешь ли ты такой любви?
– Я тоже задаю себе этот вопрос, – отозвался Жан. – Расскажи мне, как туда проехать.
Час спустя, ожидая в другом холле, он не мог разобраться в своих мыслях, так стучало его сердце. Он слышал детские голоса, и при мысли об их зачатии тысячи мучительных смертей раздирали его сердце. Потом раздался ее ясный, мелодичный голос:
– А теперь, мои любимые, спать. Мама скоро вернется, как только посмотрит, что там за странный господин…
После этого она спустилась в холл и замерла. Одной рукой она схватилась за горло и застыла так. Кровь отхлынула у нее от лица. Побелели даже губы.
“О, Боже, Боже, только бы она не упала в обморок”, – подумал Жан, потом очень медленно улыбнулся.
– Теперь, когда вы увидели этого странного господина, мадам маркиза, – пошутил он, – вы можете вернуться к своим маленьким любимым детям…
– Жанно! – вырвалось у нее. – О, Жанно, Жанно, Жанно… Они ведь говорили, что ты умер!
С этими словами она пробежала через весь холл и оказалась в его объятиях.
И тут Жан понял, что за всю жизнь никто его не целовал так. И никогда не будут целовать, проживи он хоть тысячу лет…
Он осторожно отвел ее руки и слегка отодвинулся от нее.
Она повисла у него на руках, лицо ее было белее смерти, слезы текли по щекам, все лицо оказалось мокрым, и крупные слезы сверкающими бриллиантами стекали с подбородка, образуя на шее ручейки. Он чувствовал, как она дрожит. Поэтому, когда он ее отпустил, она беззвучно упала на пол и осталась лежать, сотрясаясь в рыданиях.
Он помог ей подняться по лестнице в спальню. Там он уложил ее на постель и сел рядом.
Она с трудом подняла руку и водила ею по его лицу, словно для того, чтобы удостовериться, что это на самом деле он. Ее прикосновения были легки, как ветерок, но они разрывали ему сердце.
“Еще мгновение, и я тоже начну плакать, – мысленно застонал он, – а это будет плохо, очень плохо”.
– Я не говорила Терезе, – прошептала она, – я решила, что у нее хватает огорчений. Жерве сказал мне об этом шесть месяцев назад. Вот почему я отослала Жюльена, чтобы никто не мешал мне спокойно пережить свое горе. Если бы не дети, я сошла бы с ума… или умерла тоже, как говорил мне о тебе Жерве…
– Действительно, было бы лучше, если бы Бог прибрал меня! – вырвалось у Жана.
– Нет, Жанно, нет, мой любимый, моя единственная любовь. Это счастье, быть живой и в том же мире, что и ты, но знаешь, что я не свободна уйти с тобой, как я хочу – а я хочу этого, Жанно, так хочу, так хочу! – из-за детей. Ты понимаешь меня, мой Жан, это тяжкая участь…
Она смотрела на него, и глаза ее сверкали.
– Однажды я принадлежала тебе, – прошептала она, – и я могу опять быть твоей… сейчас, сегодня ночью. Жюльена нет…
– Нет, – хрипло произнес Жан. – Бога ради, нет!
Ее руки так нежно касались его лица.
– Почему нет, мой Жан? – прошептала она.
– Тереза сказала, что он хороший человек, он любит тебя, он добр к тебе. В моей жизни было достаточно предательства, маленькая Николь. Не могу этого объяснить, – шептал он, – но то, что существует между нами, нельзя испачкать вот таким способом…
Она улыбнулась ему.
– Но я люблю тебя, а не его, – сказала она. – Я… я не могу освободиться от чувства, что мои дети незаконнорожденные, потому что они не твои!
Он вдруг встал. Это было резкое, почти судорожное движение.
– Это было давно, Николь, – сказал он. – Что будет, если мы освежим нашу память? Ты хочешь, чтобы я уехал отсюда с твоим клеймом в сердце, чтобы каждый раз, просыпаясь, я умирал от любви к тебе? Та ночь кажется теперь смутной, хотя забыть ее я не могу. Но сейчас, Николь, Николь, неужели ты хочешь, чтобы мой ум и мое сердце оказались прокляты, как мое лицо?
Она закрыла глаза и затрясла головой так, что слезы из-под прикрытых ресниц брызнули в разные стороны.
– Не понимаю тебя, – всхлипнула она. – Я знаю только одно: если ты сейчас уйдешь от меня, я умру…
Он подошел и стал нянчить ее в своих больших руках, как ребенка, очень ласково целовал ее, нежно и без всякой страсти. Он чувствовал, как успокаивается ее дыхание. Она уперлась руками в его грудь и мягким движением отодвинула его прочь.
– Ты прав, Жанно, – прошептала она. – А теперь уходи… уходи скорее, пока я еще мирюсь с этим!
Через четыре часа в Марселе Жан Поль Марен был так пьян, как бывают пьяными аристократы. Он выпил огромное количество вина, пытаясь притупить свои чувства, стараясь облегчить то, что никогда уже в его жизни нельзя будет облегчить, – смерть в своем сердце. В конце концов под утро он, шатаясь, вышел из последнего aubeye Кабак (фр.)
и стал пробираться к платной конюшне.
Он пересекал площадь, когда неопрятная жрица греха стала приставать к нему. Она тронула его за плечо и прошептала:
– Ночь любви, мой господин? Вы выглядите одиноким…
“Одинокий? – подумал Жан. – Я умирал от одиночества, я погиб от одиночества. Но не от того одиночества, которое ты можешь облегчить… Мое одиночество, бедная poule Птичка, девка (фр.)
, не имеет цены, и избавление от него нельзя купить за все золото, какое когда-либо было добыто в мире…”
Он обернулся к ней с пьяной добротой, собираясь дать ей франк или два, и она увидела его лицо.
Она замерла, глядя на него. Ее усталые воспаленные глаза смягчились.
– Пойдем, – нежно сказала она. – С твоим несчастным разбитым лицом тебе всегда приходится покупать любовь… на этот раз ты получишь ее бесплатно… пойдем, мой pauvre Бедный (фр.)
. Во имя всех святых, как они должны были мучить тебя!
Жан покачивался, глядя на нее.
– Спасибо, – сказал он. – Ты добрая. Но сегодня я менее всего нуждаюсь в любви…
– Тогда в другой раз, – пробормотала она. – Я всегда здесь и если…
– Нет, – сказал Жан и пошел прочь.
Он шагал по едва освещенным улицам, думая: “Полюбуйся на свою судьбу, Жан Поль Марен! Потерять единственную в мире женщину, способную любить тебя, и быть обладателем лица, которое вызывает жалость даже у проститутки…”
Пошатываясь, он шел по направлению к конюшне. Его удивило, почему вдруг свет фонарей стал размываться. И когда он поднес руку к глазам, чтобы протереть их, его пальцы стали мокрыми.
– О, Боже! – прошептал он.
Он прислонился к стене какого-то дома и стоял так, плача. А утро подкрадывалось мягкими лапками миллионов маленьких серых котят…
6
Теперь он был свободен. Беда заключалась в том, что он очень уставал. Он мог работать день напролет под палящим солнцем, но то, что ему приходилось делать между пятнадцатым и двадцать пятым февраля 1789 года, истощало все его силы. Сидеть в кабинете королевского адвоката Сен-Жюля по одиннадцать-двенадцать часов в день, выслушивая претензии бесконечной вереницы крестьян, рассказывавших о своих бедах, было не так тяжело физически, но все это отягощало душу и давило на нервы, создавая такое напряжение, что, казалось, еще немного, и он рухнет под их грузом.
Приходя вечером домой, ослепший от усталости, с раскалывающейся головой, он не мог заснуть. Лежа в постели и уставившись в потолок, он все еще слышал их голоса:
– Я заплатил все, что положено, сеньору. Заплатил за то, что молол зерно на его мельнице. Платил за то, что переезжал со своим урожаем через границы прихода, за то, что проезжал по мосту, и не один, а сотни раз. И бейлифы приезжали обыскивать мой дом в поисках соли…
– Потом пришла зима. Даже после не очень суровой зимы мы голодаем. А в прошлом году, говорят, Сена замерзла от Парижа до Гавра. У моей жены умер только что родившийся ребенок, и это было милосердие Божие. Видеть еще одного ребенка, плачущего от голода, – я бы сошел с ума от этого!
– Заколол быка на мясо. Когда пришла весна, моя жена и сын запряглись в плуг. Остальные дети? Умерли, ваша честь. В марте мы замочили отруби, чтобы накормить детей. У них вздулись животики, потом начался кровавый понос… Потом они умерли в судорогах от того, что ели корни, древесную кору и жмых…
– У меня было припрятано немножко золота. Но страна полна голодных, отчаявшихся людей, во главе их становятся беглые каторжники, бандиты из Италии. Они ворвались в мой дом. Они сунули ноги моей жены в огонь. Когда она начала кричать, я отдал им золото…
– Моя дочь торгует своим телом на улицах Марселя. Сын стал вором, скрывается в горах. Он принес мне несколько унций очищенной соли вместо той серой грязи, которую мы только и можем купить. Кто-то донес на меня. Наверное, друг, с которым мы делили хлеб. Бейлифы оштрафовали меня на все деньги, которые я скопил за целых пять лет. Я слишком стар, ваша милость, чтобы начинать все сначала.
– Мы бросили дом, мебель, землю и отправились бродяжничать. Пусть они все забирают! Налоги съели нас со всеми потрохами. А раз у нас нет ничего, значит, и налоги платить не надо…
О, Боже, стонал Жан, перебирая в памяти все эти жалобы.
Но в конце концов он закончил эту работу – все жалобы и недовольства прихода Сен-Жюль были собраны. Он сформулировал требования народа: чтобы были уничтожены привилегии; чтобы налоги взимались со всех в соответствии с доходами; чтобы было разрешено отстреливать дичь, опустошающую поля; чтобы было разрешено рубить лес, не платя за это сеньору; чтобы крестьяне могли владеть мельницами, которые мелют их зерно, прессами, что давят виноград, не платя за это налог; чтобы люди имели право собираться и передавать свои требования избранным ими представителям; чтобы было покончено с принудительными работами по ремонту дорог; чтобы отменена была церковная десятина; чтобы крестьянам вернули обширные церковные земли; чтобы люди могли покупать соль и потреблять ее столько, сколько им надо, и не платили за это налог; чтобы они избирали чиновников, особенно тех, кто имеет дело с налогами, и смещали их, если выяснится, что они берут взятки…
Все эти требования и еще сотни других Жан Поль Марен изложил своим ясным и выразительным стилем, создав документ, не уступающий тысячам cahiers, которые будут представлены Генеральным Штатам. Теперь ему оставалось только сесть в почтовую карету до Парижа, поскольку двадцать четвертого января король объявил, что назначает первое заседание Генеральных Штатов на май.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43