Её последний миг? Женщина теряла рассудок в своём горе.
Антака смотрел на плот, на его белые цветы, усыпавшие одинокого маленького человека, стоявшего посредине, и принюхивался к своей неожиданной находке. Плот сносило течением. Антака осторожно поплыл следом.
Гаури казалось, что все звуки этого странного мира наползают на неё тяжёлым, разноголосым гудом. Она будто провалилась куда-то, потеряв себя в этом прежде привычно лёгком и по-детски беспокойном теле. Теперь оно одеревенело. Гаури всё видела, что творилось вокруг, но происходящее расползалось в необычайно тягучей неповоротливости. Единственное, что осталось прежним, живым и мечущимся, было её сердце.
Девушка видела, как по воде, тяжело перекатывая боками, плыла анаконда. Следом за плотиком. Похожая на блёсклое бревно. Сердце Гаури кричало, но сама она оставалась спокойной. Мертвенно спокойной. Девушка хотела спрятаться, засыпав себя цветами, но не могла и пошевелиться.
Змея высунула из воды плоскую голову и скользнула по брёвнам. К ногам девушки. Плот накренился под тяжестью змеиного тела, и Гаури чуть не упала в воду. Анаконда тронула холодным языком кожу человека, замерла на мгновение и скользнула Гаури по ногам. Плот вздрогнул, теряя незваного попутчика, но девушка и на этот раз устояла. Цветы с её ног смывало расплеснувшейся волной.
Антака был сыт. Его не интересовало это теплокровное двуногое, к тому же совершенно лишённое крепкого телесного пахла. Антака не любил и кислую свежесть речных цветов. Они перебивали ему дыхание. Змей кувыркался в свежих струях верхнего течения. Необычно сильного и необычно холодного. Какое-то время ему нравился холод. Он опьянял Антаку так же, как и белый цветок луны, летящий над облаками. В струях небесного течения. Однако скоро дракон почувствовал смертельную усталость. Это было ответом его бескровного тела на переохлаждение. Змей повернул к берегу, к тёплому илистому дну. Туда, где синее полотно небес срасталось с зелёным разливом реки. На этом сросте, в камышовых затопях, стояли тёплые, парные промели, где Антака любил зарываться в ил.
* * *
Свами лёг спать только под утро. Сегодняшняя ночь не отняла у него много сил, и всё-таки жрец провожал её с тяжёлым сердцем. Он понимал чувства матери, потерявшей ребёнка. Он понимал, что такое потерять ребёнка. Правда, Свами не был отцом, но он понимал.
Однако Свами понимал и другое. Например то, что Закон, который боги дали арийцам и который знали только жрецы-хотары, к числу коих принадлежал и он, требовал жертв, ибо жертвами оплачивалось право арийских родов жить на земле. Это право никому не доставалось бесплатно. Никому. Голод, болезни, смерть – вот расплата, неминуемо следовавшая за невыполнением Закона. Не случайно, что все другие, беззаконные, не приносившие жертвы богам, становились демонами и звались даса. Но это были мелкие демоны, обращённые в людей. Так, человеческие отбросы. Существовали демоны и покрупнее. Данавы и дайтьи. Арийцам от них приходилось терпеть всякое. Правда, платили «благородные» уже только одному данаву. Самому могущественному. С которым никто не мог совладать и договориться. Даже сами боги. Платили арийцы Змею, живущему в реках. Он нападал на коров у водопоев, мешал их отёлу, заползая даже на пастбища. Но если анаконда принимала жертву, то до конца лета уже не охотилась. Не появлялась в поймах рек и на заливной луговине.
Жертвоприношение выпадало на полнолуние первого месяца лета. Закон говорил, что Змей ждёт невесту, что только девушка-арийка способна умиротворить его. Правда, только до осени. Осенью ему приносили в жертву коз. Потом он впадал в спячку. До весны. Так повторялось из года в год. Змея звали по-разному. Иногда жрецы замечали, что он менялся, обретая новое обличье. Возможно, время не щадило и его. Нынешнего звали Антакой. Его боялись, ненавидели, но никому и в голову не приходило тягаться с анакондой.
Свами был не только жрецом богов, он был жрецом Закона, и он не мог изменять Закон. Он мог только ему служить. Иначе бы Закон принёс в жертву самого Свами. Судьба реформаторов напоминала судьбу жертв на ритуальных закланиях. А Свами не был героем. Он был просто человеком. Своего времени, своего народа и его Закона.
Жрец намял травяного подстила, завалил его дымными шкурами, волосистыми и топкими, разделся и погрузил себя в глубокую пуховину, зашитую в бескрайние просторы ломкого, свеженадушенного полотна. Свами казалось, что он в воде, что он плывёт в светлом объятии пуховой волны. Жрец перевернулся на спину и протяжно вздохнул. Его мозги обносило тяжёлой поволокой усталости. Переходящей на тело неподвижностью и бесчувственностью. Какие-то булькающие голоса перекатывались в этой усталости. Свами с трудом разбирал обрывки фраз: «Приди, о велича-а-айший из данавов…»,"До-о-оченька моя…" Голоса превратились в гул, и Свами потерялся где-то в себе самом. Он спал.
Начался день, и с приходом его молодой свежести сон хотара влился в глубокое, бесцветное и покинутое снами небытие. Но и ему не суждено было насладиться застывшим рассудком жреца. В его хижину ворвался юноша в белых одеждах брахмана.
– Проснись, хотар! – услышал Свами где-то в глубине своей усталости. – Проснись!
Жрец вздохнул и уставился незрячим взглядом в потолок.
– Хотар, змей не принял жертвы! Свами сел в своей неналёженной пуховине, почесал грудь, потом вытер подсохшую прослезь в глазах и уже ясными глазами посмотрел на юношу:
– Что?!
– Данав не принял жертвы. Я нашёл её, она жива и невредима!
Свами снова уставился в потолок.
– Хотар, она невредима!
– Я уже это слышал, – спокойно сказал Свами.
– Так давай вернём её матери.
– Глупец!
У юноши перехватило дыхание.
– Где же ты её нашёл?
– На отмели, если идти вниз по течению.
– Значит, на отмели. Подай-ка мне одежду. А кто ещё видел её там?
– Не знаю, – замялся юноша, – люди не подойдут к реке, пока ты не объявишь об открытии вод.
Свами облачался в широкополую распотайку, сшитую из беловорсой меховины.
– И какой ты её нашёл? – спросил он торопливо.
– Она сидела на берегу, поджав под себя ноги, обхватив их руками, дрожала и тихо говорила: «Он уплыл». Сама себе.
– Что говорила?
– «Он уплыл», – повторил юноша.
– Должно быть, змей, – пояснил хотар.
– Я тоже так подумал.
Жрец резко взглянул на молодого брахмана, поджал губы, снова спросил. Теперь уже чужим, мятежным голосом:
– Ты ещё кому-нибудь сегодня говорил о ней?
– Нет, хотар, нет. Только тебе.
– Хорошо.
Свами оборачивал бока верёвкой, плетёной из листьев мандрагоры. Этот костюм соответствовал ему по сословию.
– Хорошо, – повторил Свами. Он вдруг подумал, что в поспешности сборов забыл об омовении молоком. Обязательном ритуале для посвящённых. Хотар ещё раз посмотрел на юношу и, предупреждая его недоумение, заговорил:
– Знаешь ли ты, что означает отказ от жертвы? Что он означает для брахмана? Если даже данав не берёт его жертву?
Свами перевёл взгляд на самшитовую миску с густым молостоем, опустил ладони в её топкое наливо и перенёс пригоршни молока себе на волосы.
– Даже данав, – продолжил жрец, приглаживая смоченные пряди, – что уж говорить о богах.
– Но ведь Антака теперь будет нападать на коров!
– Не произноси его имя вслух! – взвизгнул Свами. – Что ты!
Чуть успокоился и добавил:
– Будет или не будет, кому это известно? А если и будет, пусть с ним тягаются боги. Нам ли он под силу?
Молодой брахман не стал перечить. Взгляд его потускнел, а слова потерялись где-то сами собой.
Свами отбросил миску и жестом позвал юношу в путь. Они шли по немятой траве, обступавшей со всех сторон хижину жреца. Траву валило на бок. Под тяжестью поднятых соков. Она парила утренний воздух своим зелёным духовалом. Горьковато-кислым, с сырыми продушинами болотного водостоя. Солнце ещё не пропекло эти травяные зарасти, и потому дышалось легко.
Хижина хотара стояла на холме, выше леса и дороги, что вела к самому большому поселению в этих местах – к Амаравати. Каждый из здешних родов имел своего хотара, и только великие праздники собирали их вместе.
– Ты когда-нибудь видел его? – вдруг спросил Свами молодого брахмана.
– Кого? – не понял юноша.
– Змея.
– Нет. Но думаю, что он очень страшный.
Юноша вздохнул и посмотрел на Свами:
– А ты видел?
– Да.
– Правда, что он самый страшный из всех данавов?
Свами ничего не ответил.
– А как это было, – снова спросил молодой жрец.
– Мы резали тростник для циновок. Воды было по щиколотку. Дальше начиналась топь. Вдруг траву перед нами разнесло, будто её ветер положил…
Свами замолчал, и лицо его опустилось в тень воспоминаний.
– Что же произошло?
Хотар не стал отвечать своей памяти. Он защищался от её натиска.
– Может быть, у тебя будет свой данав, тогда ты и узнаешь, что было дальше, – пояснил Свами. – Пересказ всегда хуже собственных впечатлений.
Юноша покачал головой:
– Так может говорить вайша, которому боги запечатали уста словесной немощью. Язык брахмана способен передать то, что не увидит даже самый зоркий глаз.
– Что же такого не увидит самый зоркий глаз? – поинтересовался хотар.
– Он не увидит чужих впечатлений.
– Чем же они лучше своих?
– Свои – это только виденное и не больше, – заключил юноша, – а чужие – это виденное вдвойне.
– Когда-нибудь ты станешь мудрецом-риши. Если не заболтаешь свой ум, – назидательно произнёс Свами.
Жрецы спустились на дорогу, протоптанную перегонными стадами с пастбищ. Тысячами копыт, гонимыми на горные разделы. Юный брахман, почувствовав прилив сил, снова взялся за хотара.
– Могу я задать тебе вопрос, Свами?
– Спрашивай.
– Моё посвящение не позволяет мне тебя об этом спрашивать.
– Спрашивай же!
– Скажи, хотар, тебе открыт только один путь к богам? Тот, что тебе положен, или..?
Свами устало посмотрел на юношу:
– Видишь ли, мне вполне достаточно того, что я имею.
– Как достаточно? – вспыхнул молодой брахман.
– Так. Достаточно и всё. Я выполняю свою работу. Отдаю богам то, что должны им люди. Так чего же мне может не хватать?
– Разве ты не хочешь идти дальше?
Свами подумал, что не стоило непосвящённому разрешать переговариваться с хотаром. На равных. Ещё Свами подумал, что он тоже когда-то был молодым брахманом и ему тогда казалось, что для общения с богами нужно быть избранным.
– Я выполняю свою работу, – повторил Свами.
– Но ведь ты мог бы стать ближе богам!
– Не мог бы.
– Почему, хотар?
– Потому, что всё определено Законом.
– Разве Закон запрещает искать любви у богов?
– Послушай, – как можно спокойнее проговорил жертвоподатель, – главная ценность Закона в том, что он всех расставил по местам. Понимаешь? Каждому нашёл его место. Зачем же мешать этому порядку?
Юноша обречённо сник:
– Но ведь то, что сегодня нам кажется порядком, завтра может оказаться… – он побоялся произнести это слово.
– Заблуждением? – подсказал Свами. – Нет. Завтра всё будет так же, как и сегодня. И вообще, в ближайшие сто лет ничего не произойдёт. Можешь мне поверить. Делай своё дело и помни об этом. Ничего не произойдёт. В ближайшие сто лет.
Молодого брахмана звали Дадхъянч. Он не поверил Свами.
– Смотри! – закричал Дадхъянч. – Вон она!
Далеко впереди, ниже дороги, среди выкустов перестоялой, задорожной травы, шла девушка с охапкой разновеликого лугового цвета. Она улыбалась солнцу и что-то говорила цветам и травам.
– Мы спрячем её в хижине у Орлиного ручья. Но об этом никто не должен проведать. Слышишь? – голос хотара больше не знал пощады для юношеского чистоплюйства. – Иначе она погибнет.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Божественный Вишну… придал жизни арийцу,
Выделив жертвующему его долю в Мировом законе.
(Ригведа. Мандала I, 156)
Хижина у Орлиного ручья давно не дышала человеком. В её одичалом нутре обитал тлен чьей-то ушедшей жизни. Хижину обносили ветра, разорившие ветхую тростниковую кровлю, камневал не обошёл её стены, высадив из них по паре-другой крепких окладин. В хижину заползали змеи, а где-то вблизи, за ручьём, охотился леопард.
– Да! – сказал Свами. – Это то, что нам нужно.
Молодой брахман посмотрел на него с недоумением.
– Здесь всюду живёт страх. И внутри и снаружи, – продолжил свою мысль хотар. А это то, что нам нужно. Она затаится, забьётся в угол, и никто больше не узнает о её существовании.
– Сколько ты собираешься держать её здесь?
– До тех пор, пока её память окончательно не отторгнет всё происшедшее прошлой ночью.
– А если не отторгнет? – допытывался Дадхъянч.
– Значит…
– Значит, репутация хотара выше человеческой жизни?
– Её жизнь – это жизнь жертвы, которую выбрало племя. Не забывай об этом.
– Но данав не принял эту жертву! Не думаешь ли ты, что сам Варуна помог ей выжить?
– Твоя дерзость заходит слишком далеко! – вспыхнул хотар.
В хижине воцарилась тишина, и только диковатый горный ветер, притаившийся за углом, шуршал циновкой входного проёма.
– Приведи её! – бросил Свами своему строптивому подручному.
Девушка, опоенная зельем, едва держалась на ногах. Её глаза отказывались видеть, и она никак не могла найти им места. Гаури водила головой, то вдруг останавливая взгляд на каком-то предмете, то с испугом отвергая подступающую к глазам несуразность.
– Ты слышишь меня? – крикнул хотар в лицо девушке. Он схватил её за руку, но Гаури не чувствовала боли. Свами ворвался в глубину её безумного взгляда:
– Теперь ты будешь делать только то, что я тебе скажу. Не выходи из этой хижины. Даже если тебе очень приспичит. В углу много сена, там ты сможешь удовлетворить свою любую нужду. Не выходи наружу. Если выйдешь из хижины – значит, погибнешь!
Последние слова он выкрикнул как-то особенно яростно, отчего Дадхъянч пришёл в оцепенение. У Гаури подкосились ноги. Свами толкнул её на лежанку и вышел. Молодой брахман подошёл к девушке. Она лежала не шелохнувшись с застывшим, обезумевшим взглядом. Мягкий сумрак затенял её гладкое лицо.
– Я помогу тебе, – прошептал юноша, – обязательно помогу.
На розовых скалах Антарикши остывал день. Долины уже погружались в вечерний покой. Где-то за перевалом протяжно гудели коровы, и трубная гортань ущелья разносила их сытую вечернюю песню.
– Поторопись! – крикнул Свами. – Иначе мы не успеем к обряду.
Юноша, перескакивая через каменные головы зарывшихся в траву валунов, устремился за хотаром.
– Будешь приносить ей еду. Один раз в день. И подпой. Да смотри, чтобы она его пила! Это поможет ей побыстрее забыть всё, что с ней произошло.
– А если подпой не поможет? – осторожно спросил Дадхъянч.
– Знаешь, сомнение не признак пытливости человеческого ума. Нет. Сомнение – признак его слабости. Когда человек не верит в очевидное, он только демонстрирует свою незащищённость перед жизнью. Полную незащищённость.
– Я бы хотел иметь твою веру, – твердо сказал юноша. «Но у меня будет моя вера, – договорил он уже самому себе, – в которой для сомнения не останется места».
Они спустились в густорослую наступь деревьев, захватившую весь остаток склона. Её плотную зелень шевелила отдушина гулявшего где-то выше ветра. Идти здесь было трудно. Деревья сцеплялись ветками, а ветки перетянуло верёвками лиан и спутанным вьюнком. Под ногами расползалась каша непросыхавшего отгнойника перемешанных с землёй листьев.
– Сюда мы, кажется, шли другим путём? – осторожно спросил Дадхъянч.
– Ничего. Сюда другим, а вернёмся этим. Свами несуетливо выламывал перед собой ветки. «Он специально повёл меня этой дорогой, – подумал юноша, – ведь он ничего не делает просто так. Значит, ему нужно, чтобы мы ломали себе здесь ноги. Может быть, он хочет, чтобы я приносил ей еду значительно реже одного раза в день? Но ведь есть и другая дорога!»
Когда жрецы выбрались к коровьему протопу в сторону ближних к Амаравати пастбищ, вечер уже загустел наплывом летнего светостояния. Застыла неживая, непрослушиваемая тишина. Где-то вдалеке догорал огонёк. Одинокий, едва различимый. Земля дышала теплом и беспокоила душу. А душа беспокоилась всеми данными ей жизнью силами. В этом совмещении сплелись и безудержная свобода, и тревога, и ожидание великих перемен.
* * *
Весь следующий день Дадхъянчу находилась работа. Он варил на всех кашу из чёрной чечевицы, пёк гуту – ячменный хлеб из грубо помолотой муки, ходил в деревню за молочной закваской, сбивал масло и чувствовал за своей спиной пристальный взгляд опекунов. Его усердие с особым вниманием оценивалось жрецами-адхварьями. И видимо, не беспричинно. Только на второй трети солнца, далеко за полдень, хотар отпустил его в горную хижину. Дадхъянчу следовало вернуться до полуночи.
Юноша бежал по душному суховалу натоптанной и нагретой солнцем травы. Травы, убитой дорогой, беспощадными копытами её перегонных стад. Колкие отломыши сена кусали ноги.
1 2 3 4 5 6 7 8
Антака смотрел на плот, на его белые цветы, усыпавшие одинокого маленького человека, стоявшего посредине, и принюхивался к своей неожиданной находке. Плот сносило течением. Антака осторожно поплыл следом.
Гаури казалось, что все звуки этого странного мира наползают на неё тяжёлым, разноголосым гудом. Она будто провалилась куда-то, потеряв себя в этом прежде привычно лёгком и по-детски беспокойном теле. Теперь оно одеревенело. Гаури всё видела, что творилось вокруг, но происходящее расползалось в необычайно тягучей неповоротливости. Единственное, что осталось прежним, живым и мечущимся, было её сердце.
Девушка видела, как по воде, тяжело перекатывая боками, плыла анаконда. Следом за плотиком. Похожая на блёсклое бревно. Сердце Гаури кричало, но сама она оставалась спокойной. Мертвенно спокойной. Девушка хотела спрятаться, засыпав себя цветами, но не могла и пошевелиться.
Змея высунула из воды плоскую голову и скользнула по брёвнам. К ногам девушки. Плот накренился под тяжестью змеиного тела, и Гаури чуть не упала в воду. Анаконда тронула холодным языком кожу человека, замерла на мгновение и скользнула Гаури по ногам. Плот вздрогнул, теряя незваного попутчика, но девушка и на этот раз устояла. Цветы с её ног смывало расплеснувшейся волной.
Антака был сыт. Его не интересовало это теплокровное двуногое, к тому же совершенно лишённое крепкого телесного пахла. Антака не любил и кислую свежесть речных цветов. Они перебивали ему дыхание. Змей кувыркался в свежих струях верхнего течения. Необычно сильного и необычно холодного. Какое-то время ему нравился холод. Он опьянял Антаку так же, как и белый цветок луны, летящий над облаками. В струях небесного течения. Однако скоро дракон почувствовал смертельную усталость. Это было ответом его бескровного тела на переохлаждение. Змей повернул к берегу, к тёплому илистому дну. Туда, где синее полотно небес срасталось с зелёным разливом реки. На этом сросте, в камышовых затопях, стояли тёплые, парные промели, где Антака любил зарываться в ил.
* * *
Свами лёг спать только под утро. Сегодняшняя ночь не отняла у него много сил, и всё-таки жрец провожал её с тяжёлым сердцем. Он понимал чувства матери, потерявшей ребёнка. Он понимал, что такое потерять ребёнка. Правда, Свами не был отцом, но он понимал.
Однако Свами понимал и другое. Например то, что Закон, который боги дали арийцам и который знали только жрецы-хотары, к числу коих принадлежал и он, требовал жертв, ибо жертвами оплачивалось право арийских родов жить на земле. Это право никому не доставалось бесплатно. Никому. Голод, болезни, смерть – вот расплата, неминуемо следовавшая за невыполнением Закона. Не случайно, что все другие, беззаконные, не приносившие жертвы богам, становились демонами и звались даса. Но это были мелкие демоны, обращённые в людей. Так, человеческие отбросы. Существовали демоны и покрупнее. Данавы и дайтьи. Арийцам от них приходилось терпеть всякое. Правда, платили «благородные» уже только одному данаву. Самому могущественному. С которым никто не мог совладать и договориться. Даже сами боги. Платили арийцы Змею, живущему в реках. Он нападал на коров у водопоев, мешал их отёлу, заползая даже на пастбища. Но если анаконда принимала жертву, то до конца лета уже не охотилась. Не появлялась в поймах рек и на заливной луговине.
Жертвоприношение выпадало на полнолуние первого месяца лета. Закон говорил, что Змей ждёт невесту, что только девушка-арийка способна умиротворить его. Правда, только до осени. Осенью ему приносили в жертву коз. Потом он впадал в спячку. До весны. Так повторялось из года в год. Змея звали по-разному. Иногда жрецы замечали, что он менялся, обретая новое обличье. Возможно, время не щадило и его. Нынешнего звали Антакой. Его боялись, ненавидели, но никому и в голову не приходило тягаться с анакондой.
Свами был не только жрецом богов, он был жрецом Закона, и он не мог изменять Закон. Он мог только ему служить. Иначе бы Закон принёс в жертву самого Свами. Судьба реформаторов напоминала судьбу жертв на ритуальных закланиях. А Свами не был героем. Он был просто человеком. Своего времени, своего народа и его Закона.
Жрец намял травяного подстила, завалил его дымными шкурами, волосистыми и топкими, разделся и погрузил себя в глубокую пуховину, зашитую в бескрайние просторы ломкого, свеженадушенного полотна. Свами казалось, что он в воде, что он плывёт в светлом объятии пуховой волны. Жрец перевернулся на спину и протяжно вздохнул. Его мозги обносило тяжёлой поволокой усталости. Переходящей на тело неподвижностью и бесчувственностью. Какие-то булькающие голоса перекатывались в этой усталости. Свами с трудом разбирал обрывки фраз: «Приди, о велича-а-айший из данавов…»,"До-о-оченька моя…" Голоса превратились в гул, и Свами потерялся где-то в себе самом. Он спал.
Начался день, и с приходом его молодой свежести сон хотара влился в глубокое, бесцветное и покинутое снами небытие. Но и ему не суждено было насладиться застывшим рассудком жреца. В его хижину ворвался юноша в белых одеждах брахмана.
– Проснись, хотар! – услышал Свами где-то в глубине своей усталости. – Проснись!
Жрец вздохнул и уставился незрячим взглядом в потолок.
– Хотар, змей не принял жертвы! Свами сел в своей неналёженной пуховине, почесал грудь, потом вытер подсохшую прослезь в глазах и уже ясными глазами посмотрел на юношу:
– Что?!
– Данав не принял жертвы. Я нашёл её, она жива и невредима!
Свами снова уставился в потолок.
– Хотар, она невредима!
– Я уже это слышал, – спокойно сказал Свами.
– Так давай вернём её матери.
– Глупец!
У юноши перехватило дыхание.
– Где же ты её нашёл?
– На отмели, если идти вниз по течению.
– Значит, на отмели. Подай-ка мне одежду. А кто ещё видел её там?
– Не знаю, – замялся юноша, – люди не подойдут к реке, пока ты не объявишь об открытии вод.
Свами облачался в широкополую распотайку, сшитую из беловорсой меховины.
– И какой ты её нашёл? – спросил он торопливо.
– Она сидела на берегу, поджав под себя ноги, обхватив их руками, дрожала и тихо говорила: «Он уплыл». Сама себе.
– Что говорила?
– «Он уплыл», – повторил юноша.
– Должно быть, змей, – пояснил хотар.
– Я тоже так подумал.
Жрец резко взглянул на молодого брахмана, поджал губы, снова спросил. Теперь уже чужим, мятежным голосом:
– Ты ещё кому-нибудь сегодня говорил о ней?
– Нет, хотар, нет. Только тебе.
– Хорошо.
Свами оборачивал бока верёвкой, плетёной из листьев мандрагоры. Этот костюм соответствовал ему по сословию.
– Хорошо, – повторил Свами. Он вдруг подумал, что в поспешности сборов забыл об омовении молоком. Обязательном ритуале для посвящённых. Хотар ещё раз посмотрел на юношу и, предупреждая его недоумение, заговорил:
– Знаешь ли ты, что означает отказ от жертвы? Что он означает для брахмана? Если даже данав не берёт его жертву?
Свами перевёл взгляд на самшитовую миску с густым молостоем, опустил ладони в её топкое наливо и перенёс пригоршни молока себе на волосы.
– Даже данав, – продолжил жрец, приглаживая смоченные пряди, – что уж говорить о богах.
– Но ведь Антака теперь будет нападать на коров!
– Не произноси его имя вслух! – взвизгнул Свами. – Что ты!
Чуть успокоился и добавил:
– Будет или не будет, кому это известно? А если и будет, пусть с ним тягаются боги. Нам ли он под силу?
Молодой брахман не стал перечить. Взгляд его потускнел, а слова потерялись где-то сами собой.
Свами отбросил миску и жестом позвал юношу в путь. Они шли по немятой траве, обступавшей со всех сторон хижину жреца. Траву валило на бок. Под тяжестью поднятых соков. Она парила утренний воздух своим зелёным духовалом. Горьковато-кислым, с сырыми продушинами болотного водостоя. Солнце ещё не пропекло эти травяные зарасти, и потому дышалось легко.
Хижина хотара стояла на холме, выше леса и дороги, что вела к самому большому поселению в этих местах – к Амаравати. Каждый из здешних родов имел своего хотара, и только великие праздники собирали их вместе.
– Ты когда-нибудь видел его? – вдруг спросил Свами молодого брахмана.
– Кого? – не понял юноша.
– Змея.
– Нет. Но думаю, что он очень страшный.
Юноша вздохнул и посмотрел на Свами:
– А ты видел?
– Да.
– Правда, что он самый страшный из всех данавов?
Свами ничего не ответил.
– А как это было, – снова спросил молодой жрец.
– Мы резали тростник для циновок. Воды было по щиколотку. Дальше начиналась топь. Вдруг траву перед нами разнесло, будто её ветер положил…
Свами замолчал, и лицо его опустилось в тень воспоминаний.
– Что же произошло?
Хотар не стал отвечать своей памяти. Он защищался от её натиска.
– Может быть, у тебя будет свой данав, тогда ты и узнаешь, что было дальше, – пояснил Свами. – Пересказ всегда хуже собственных впечатлений.
Юноша покачал головой:
– Так может говорить вайша, которому боги запечатали уста словесной немощью. Язык брахмана способен передать то, что не увидит даже самый зоркий глаз.
– Что же такого не увидит самый зоркий глаз? – поинтересовался хотар.
– Он не увидит чужих впечатлений.
– Чем же они лучше своих?
– Свои – это только виденное и не больше, – заключил юноша, – а чужие – это виденное вдвойне.
– Когда-нибудь ты станешь мудрецом-риши. Если не заболтаешь свой ум, – назидательно произнёс Свами.
Жрецы спустились на дорогу, протоптанную перегонными стадами с пастбищ. Тысячами копыт, гонимыми на горные разделы. Юный брахман, почувствовав прилив сил, снова взялся за хотара.
– Могу я задать тебе вопрос, Свами?
– Спрашивай.
– Моё посвящение не позволяет мне тебя об этом спрашивать.
– Спрашивай же!
– Скажи, хотар, тебе открыт только один путь к богам? Тот, что тебе положен, или..?
Свами устало посмотрел на юношу:
– Видишь ли, мне вполне достаточно того, что я имею.
– Как достаточно? – вспыхнул молодой брахман.
– Так. Достаточно и всё. Я выполняю свою работу. Отдаю богам то, что должны им люди. Так чего же мне может не хватать?
– Разве ты не хочешь идти дальше?
Свами подумал, что не стоило непосвящённому разрешать переговариваться с хотаром. На равных. Ещё Свами подумал, что он тоже когда-то был молодым брахманом и ему тогда казалось, что для общения с богами нужно быть избранным.
– Я выполняю свою работу, – повторил Свами.
– Но ведь ты мог бы стать ближе богам!
– Не мог бы.
– Почему, хотар?
– Потому, что всё определено Законом.
– Разве Закон запрещает искать любви у богов?
– Послушай, – как можно спокойнее проговорил жертвоподатель, – главная ценность Закона в том, что он всех расставил по местам. Понимаешь? Каждому нашёл его место. Зачем же мешать этому порядку?
Юноша обречённо сник:
– Но ведь то, что сегодня нам кажется порядком, завтра может оказаться… – он побоялся произнести это слово.
– Заблуждением? – подсказал Свами. – Нет. Завтра всё будет так же, как и сегодня. И вообще, в ближайшие сто лет ничего не произойдёт. Можешь мне поверить. Делай своё дело и помни об этом. Ничего не произойдёт. В ближайшие сто лет.
Молодого брахмана звали Дадхъянч. Он не поверил Свами.
– Смотри! – закричал Дадхъянч. – Вон она!
Далеко впереди, ниже дороги, среди выкустов перестоялой, задорожной травы, шла девушка с охапкой разновеликого лугового цвета. Она улыбалась солнцу и что-то говорила цветам и травам.
– Мы спрячем её в хижине у Орлиного ручья. Но об этом никто не должен проведать. Слышишь? – голос хотара больше не знал пощады для юношеского чистоплюйства. – Иначе она погибнет.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Божественный Вишну… придал жизни арийцу,
Выделив жертвующему его долю в Мировом законе.
(Ригведа. Мандала I, 156)
Хижина у Орлиного ручья давно не дышала человеком. В её одичалом нутре обитал тлен чьей-то ушедшей жизни. Хижину обносили ветра, разорившие ветхую тростниковую кровлю, камневал не обошёл её стены, высадив из них по паре-другой крепких окладин. В хижину заползали змеи, а где-то вблизи, за ручьём, охотился леопард.
– Да! – сказал Свами. – Это то, что нам нужно.
Молодой брахман посмотрел на него с недоумением.
– Здесь всюду живёт страх. И внутри и снаружи, – продолжил свою мысль хотар. А это то, что нам нужно. Она затаится, забьётся в угол, и никто больше не узнает о её существовании.
– Сколько ты собираешься держать её здесь?
– До тех пор, пока её память окончательно не отторгнет всё происшедшее прошлой ночью.
– А если не отторгнет? – допытывался Дадхъянч.
– Значит…
– Значит, репутация хотара выше человеческой жизни?
– Её жизнь – это жизнь жертвы, которую выбрало племя. Не забывай об этом.
– Но данав не принял эту жертву! Не думаешь ли ты, что сам Варуна помог ей выжить?
– Твоя дерзость заходит слишком далеко! – вспыхнул хотар.
В хижине воцарилась тишина, и только диковатый горный ветер, притаившийся за углом, шуршал циновкой входного проёма.
– Приведи её! – бросил Свами своему строптивому подручному.
Девушка, опоенная зельем, едва держалась на ногах. Её глаза отказывались видеть, и она никак не могла найти им места. Гаури водила головой, то вдруг останавливая взгляд на каком-то предмете, то с испугом отвергая подступающую к глазам несуразность.
– Ты слышишь меня? – крикнул хотар в лицо девушке. Он схватил её за руку, но Гаури не чувствовала боли. Свами ворвался в глубину её безумного взгляда:
– Теперь ты будешь делать только то, что я тебе скажу. Не выходи из этой хижины. Даже если тебе очень приспичит. В углу много сена, там ты сможешь удовлетворить свою любую нужду. Не выходи наружу. Если выйдешь из хижины – значит, погибнешь!
Последние слова он выкрикнул как-то особенно яростно, отчего Дадхъянч пришёл в оцепенение. У Гаури подкосились ноги. Свами толкнул её на лежанку и вышел. Молодой брахман подошёл к девушке. Она лежала не шелохнувшись с застывшим, обезумевшим взглядом. Мягкий сумрак затенял её гладкое лицо.
– Я помогу тебе, – прошептал юноша, – обязательно помогу.
На розовых скалах Антарикши остывал день. Долины уже погружались в вечерний покой. Где-то за перевалом протяжно гудели коровы, и трубная гортань ущелья разносила их сытую вечернюю песню.
– Поторопись! – крикнул Свами. – Иначе мы не успеем к обряду.
Юноша, перескакивая через каменные головы зарывшихся в траву валунов, устремился за хотаром.
– Будешь приносить ей еду. Один раз в день. И подпой. Да смотри, чтобы она его пила! Это поможет ей побыстрее забыть всё, что с ней произошло.
– А если подпой не поможет? – осторожно спросил Дадхъянч.
– Знаешь, сомнение не признак пытливости человеческого ума. Нет. Сомнение – признак его слабости. Когда человек не верит в очевидное, он только демонстрирует свою незащищённость перед жизнью. Полную незащищённость.
– Я бы хотел иметь твою веру, – твердо сказал юноша. «Но у меня будет моя вера, – договорил он уже самому себе, – в которой для сомнения не останется места».
Они спустились в густорослую наступь деревьев, захватившую весь остаток склона. Её плотную зелень шевелила отдушина гулявшего где-то выше ветра. Идти здесь было трудно. Деревья сцеплялись ветками, а ветки перетянуло верёвками лиан и спутанным вьюнком. Под ногами расползалась каша непросыхавшего отгнойника перемешанных с землёй листьев.
– Сюда мы, кажется, шли другим путём? – осторожно спросил Дадхъянч.
– Ничего. Сюда другим, а вернёмся этим. Свами несуетливо выламывал перед собой ветки. «Он специально повёл меня этой дорогой, – подумал юноша, – ведь он ничего не делает просто так. Значит, ему нужно, чтобы мы ломали себе здесь ноги. Может быть, он хочет, чтобы я приносил ей еду значительно реже одного раза в день? Но ведь есть и другая дорога!»
Когда жрецы выбрались к коровьему протопу в сторону ближних к Амаравати пастбищ, вечер уже загустел наплывом летнего светостояния. Застыла неживая, непрослушиваемая тишина. Где-то вдалеке догорал огонёк. Одинокий, едва различимый. Земля дышала теплом и беспокоила душу. А душа беспокоилась всеми данными ей жизнью силами. В этом совмещении сплелись и безудержная свобода, и тревога, и ожидание великих перемен.
* * *
Весь следующий день Дадхъянчу находилась работа. Он варил на всех кашу из чёрной чечевицы, пёк гуту – ячменный хлеб из грубо помолотой муки, ходил в деревню за молочной закваской, сбивал масло и чувствовал за своей спиной пристальный взгляд опекунов. Его усердие с особым вниманием оценивалось жрецами-адхварьями. И видимо, не беспричинно. Только на второй трети солнца, далеко за полдень, хотар отпустил его в горную хижину. Дадхъянчу следовало вернуться до полуночи.
Юноша бежал по душному суховалу натоптанной и нагретой солнцем травы. Травы, убитой дорогой, беспощадными копытами её перегонных стад. Колкие отломыши сена кусали ноги.
1 2 3 4 5 6 7 8