И опять взглянул на абрага: что еще?
– На спину! – сказал Туташхиа, глазами показав на труп, Звамба оцепенел на мгновение.
– Не возьму... убей —не возьму! Мертвец!.. Мертвецов боюсь... – Голос его срывался, дыхание, казалось, вот-вот совсем оборвется. – Я его снизу тащил? Тащил... сердце у меня.., Не видишь? Сердце!
Одна за другой просвистели две пули: одна – возле моего уха, другая – у ног, пыль засыпала мне глаза. Я хотел бежать—ноги не слушались меня. Туташхиа сунул оружие в кобуру, а я вознес молитву господу за то, что спас меня от верной гибели.
С белым лицом, весь дрожа, Звамба ошупал продырявленный под мышкой архалук, потом – разодранные в паху штаны. Оглядел руки – крови не было, и он засмеялся как безумный.
– Как прикажешь, Дата-батоно!.. Как велишь... – Звамба взвалил на себя тело Доротэ Тодуа и двинулся по тропинке.
Туташхиа долго глядел ему в спину и, негромко свистнув, позвал лошадь.
Согнутый в три погибели, Звамба тяжело переставлял ноги. Кисет, зажатый в зубах, не давал дышать. Ноги Доротэ Тодуа, ничком лежавшего на спине Звамбы, волочились по земле, руки свисали как плети. Сзади, шагах в десяти, шел Дата Туташхиа, а за ним глухо постукивал копытами по каменистой тропе саврасый.
Поравнявшись со мной, Звамба обернулся к Туташхиа:
– Чего тебе надо, Дата-батоно? Долго еще тащить мне его?
– Пока дух свой поганый не испустишь! – ответил Туташхиа и тоже прошел мимо меня.
Не проронив ни слова, Звамба поплелся дальше, кряхтя и спотыкаясь. Тропинка огибала холм, и они скрылись за поворотом.
А я, несчастный, остался лежать в колючем кустарнике, и мысли одна страшнее другой проносились в моей голове: наваждение ли это? божий гнев? шабаш сатаны? Да еще мальчонку я в деревню послал... Что будет, когда рассвирепевшие гуртовщики выйдут навстречу Туташхиа и Звамбе? Какая нечисть возьмет верх?
Подобрав рясу, я бросился бежать вверх по склону. Когда выбрался на дорогу, ряса висела на мне клочьями, штаны были в колючках, ноги по щиколотку изодраны в кровь. Я снова бросился в кусты: и потому, что обессилел, бегая по кручам, и потому, что дорога в Луцп шла через это ущелье, и разбойники неминуемо должны были опять пройти мимо меня.
Отдышавшись, взглянул на дорогу,– никто пока не поднимался по ней, но – чудны дела твои, господи! – впереди, совсем близко от себя, я увидел четырех гуртовщиков, которые залегли в засаде, выставив на дорогу ружья.
Я окликнул их, и ружья повернулись в мою сторону. Со мной чуть не сделалось дурно.
Захлебываясь словами, я рассказал им, что здесь произошло. Они начали расспрашивать меня, но больше я не мог вымолвить ни слова. Я сам не понимал того, что увидел, и не мог ничего путем объяснить. И тут на подъеме показался Звамба со взваленным на сипну телом Доротэ Тодуа. Он уже не плелся, как прежде, а бежал, не переводя духа. За ним верхом, наступая ему на пятки и погоняя, следовал Дата Туташхиа. Видно, Звамба к вовсе обессилел – он сбавил бег. «Не прикидывайся!»—крикнул Туташхиа и огрел его кнутом.
И опять побежал несчастный убийца, волоча на себе убитого.
Они были уже почти рядом, а мы глядели друг на друга, и господь не посылал нам разумения – что делать, как поступить?
Вдруг раздался выстрел с нашей стороны. Звамба схватился за сердце и рухнул ничком на утоптанную землю. Ясон Карчава ударил прикладом по голове духанщика Джонджолиа, а Туташхиа, сидя в седле, выстрелил на пороховой дым. Пуля просвистела в листве над нашими головами. Соскочив с лошади и укрывшись за ней, Дата Туташхиа прицелился, уже видя, кто перед ним. Оба брата Чочиа исчезли, как видение, будто и не было их здесь. Я попросил у господа отпущения грехов и стал ждать своего часа.
– Не стреляй, Дата! – закричал Ясон Карчава, вскочив на ноги. – Это Джонджолиа стрелял, вон он валяется, сукна сын!
Я поднял голову и поглядел вниз. Туташхиа стоял на дороге. Левая рука его была в кровп. В правой, собираясь перевязать рану, он держал платок.
– Выходите на дорогу! – громко сказал Туташхиа, зажимая платком рану.—Эй, вы там!.. Джонджолиа, и ты выходи!
Джонджолиа и не думал подниматься, пока Ясон Карчава не пнул его.
Мы вышли из кустов.
Дата Туташхна разглядывал лежащего ничком Звамбу и труп Доротэ Тодуа рядом с ним.
– Почему ты стрелял в меня, Джонджолиа? Правду говори! Только правду, если хочешь, чтобы я простил тебе эту кровь!
Духанщик опустил голову.
Звамба был недвижим. Я вспомнил, как он жаловался Туташхиа па сердце и как схватился за сердце перед тем, как упасть.
Я нагнулся к нему, пощупал пульс, приложил ухо к груди. Он был мертв. От него поднималась легкая испарина, а в зубах был зажат кисет Доротэ Тодуа. Я прочитал молитву и отошел от покойника.
– Я тебя спрашиваю, что тебе от меня было нужно,– Туташхиа не думал отступаться от Джонджолиа. – Говори сейчас же, зачем стрелял?
– Прости, Дата-батоно! Дурь нашла!.. Жадность обуяла! – запричитал он. – Не оставь детей сиротами! Правду говорю – жадность...
Лицо Туташхиа покрылось бледностью.
– Те пять тысяч, которые назначены были за мою голову, правительство отменило,– промолвил он к отошел в сторону.
Он размышлял долго, переводя взгляд с лавочника на тело Звамба, опять на лавочника, пока наконец взор его не остановился на мне. Он сверлил меня глазами и молчал, ожидая– мне было ясно, – чтобы я заговорил.
А что мог я сказать?
– Отдал богу душу грешник,– выдавил я из себя...– Видно, сердце не выдержало. – Я говорил о Звамбе.
Абраг вынул оружие и навел его на Джонджолиа. Я бросился между ними и вознес молитву господу нашему Христу:
– Господи, умиротвори душу вознамерившегося убить человека, и погаси гнев души его, и сдержи гнев сердца его, ибо останутся после смерти одного Джонджолиа пятеро Джонджолиа, сирот нищих, беззащитных, и, гонимые недоброй судьбой, станут все пятеро на путь неправедный, греховный, исполненный ненависти и зла.
– А если сам Джонджолиа будет растить своих пятерых, думаешь, отец Димитрий, хоть один из них станет лучше отца? Раз у тебя душа болит за судьбу его детей, просить надо, чтобы убил я этого скота!
Я бросился абрагу в ноги и опять вознес молитву:
– Господи, открой око разума и отвори врата истины рабу твоему Туташхиа Дате, дабы не взял он греха на душу. Вразуми его: искоренять зло злом – неразумно и неправедно, ибо зло, совершенное даже во имя добра, породит много нового зла, н не будет этому конца, и гибельно это...
Внял господь моей молитве, внушил абрагу отречься от своего помысла. Спрятал Туташхиа оружие.
– Джонджолиа,– сказал он,– Звамба не сделал ничего хуже того, что вознамерился делать ты. Знай это! Плачет по тебе пуля, но нельзя, чтоб послала ее моя рука. Скажут, Туташхиа убил Джонджолиа, потому что Джонджолиа в него стрелял. А кончать с тобой надо не за это, а за то, что деньги могут заставить тебя убить человека. Оттого и стоишь ты смерти, запомни мои слова. Подлость твоя и вероломство докопают тебя – и очень скоро!
Туташхиа вскочил в седло и стал подниматься в гору.
Доротэ Тодуа лежал на спине. В открытых глазах его стояли гнев и ярость. Крепко сжатые кулаки были воздеты к вечернему небу.
В одной руке был зажат камень.
ГРАФ СЕГЕДИ
...В ту пору во главе сыскного отделения Тифлисской полиции стоял весьма сведущий в сыскном деле человек Иван Михайлович Усатов, которому тогда перевалило уже за семьдесят. Едва вернувшись в Тифлис, в тот же день я поспешил к себе, в свое ведомство, ибо сердце было не на месте. И правда, только я переступил порог своего кабинета, как мне доложили, что Иван Михайлович Усатов просит немедленной аудиенции,
Усатов был подвижный старик с неуемным темпераментом. Вошел он как-то суетливо, я усадил его в кресло и справился о здоровье. Он, однако, чрезвычайно торопился, поглядывал на меня, хитро прищурившись, и ему явно не терпелось узнать, известно ли мне, по какому делу он пришел.
Я не знал и спросил.
– Я явился по поводу ковра Великих Моголов,– промолвил Усатов, внушительно помолчав, и снова принялся сверлить меня хитрыми своими глазками.
– ...ковра Великих Моголов... – протянул я, и мне показалось, что со мной заговорили о легендарном поясе Джимшеда или о лабиринте Минотавра. Я напряг память... нет, ничего похожего на легенду о ковре Великих Моголов на моем пути не возникало. – Я слушаю вас, Иван Михайлович.
– Так, значит, что ж... вам ничего не известно? – опять заерзал, засуетился Усатов.
Многие молодые чиновники, когда говорят с начальством, стараются обнаружить свою осведомленность по поводу незначительных дел и этим создать впечатление своей безупречной добросовестности, приверженности делу и энергии. Эта черта сохранилась в старом служаке с молодых лет, и сейчас она показалась мне в нем забавной.
– Нет, ничего не знаю. Так в чем же дело?
Еще один недоверчивый взгляд в мою сторону – может, и правда ничего не знает, ничего не слышал об этом ковре, и сказал:
– Тогда, ваше сиятельство, я должен с самого начала рассказать вам эту историю.
– Извольте...
– После похода в Индию Надир-шах подарил своему сподвижнику, тогда еще юному царевичу, а впоследствии царю Ираклию Второму, огромный голубой ковер, когда-то принадлежавший Великим Моголам. С тех пор ковер находился в Тифлисе, в Метехском дворце. Ага-Магомед-хан, взяв Тифлис, захватил вместе с другими сокровищами и этот необыкновенный ковер и подарил его Мелику Меджнуну, вассалу Ираклия, зато что тот отрекся от своего сюзерена и дрался против него же не за страх, а на совесть. Потомки Меджнуна берегли ковер как зеницу ока. Сначала он находился в Ереване, потом его перевезли обратно в Тифлис. Два года тому назад англичане предлагали за ковер тридцать тысяч. В начале этого года Хаджи-Сеид не пожалел тридцати пяти. Владелец, однако, запросил пятьдесят, и ковер остался непроданным. В один прекрасный день ковер исчез. Этот прекрасный день случился два месяца тому назад. Пострадавший, конечно, пришел к нам, и мы приступили к розыску. У владельца ковра многочисленная семья и уйма родственников. Можете представить себе, как они меня допекли. Они взяли меня в осаду, возле входа в полицию день и ночь болтается кто-нибудь из этого семейства. Они уверяли, что ковер продадут либо в Тифлис, либо в Баку. Три недели тому назад мы нашли и ковер, и вора. Как вы думаете, кто им оказался?– Усатов поглядел на меня с такой укоризной, будто вор приходился мне ближайшим родственником или был моим протеже.
– Представить себе не могу.
– Спарапет!
– Спарапет? – Это имя ничего мне не говорило. – Что-то не припомню... Спарапет... – Мне стало даже неловко оттого, что в рассказе Усатова все было мне не знакомо.
– Спарапет, ваше сиятельство, знаменитый тифлисский аферист, шулер и вор!.. Уже два года, как на него объявлен всероссийский розыск. Никто не мог его обнаружить и взять... кроме меня. – В голосе Усатова прозвучали гордость и опять... укоризна. – Ну, знаменитейший же вор и аферист... шулер!
Старая ищейка был потрясен моей неосведомленностью.
Моя жизнь сложилась так, что воры, аферисты и шулеры проходили как-то мимо меня, да и я ими никогда не интересовался. Помимо всего, человеку в моем положении вообще не пристало лгать подчиненному, а если б даже это было положено, я но природе своей не лгун. Но то ли оттого, что я испытывал неловкость, поскольку обычный в общем-то полицейский знает об этом Спарапете больше меня, а быть может, из простой любезности, но я ответил с твердостью в голосе:
– Да, вспомнил. Спаспет.
– Не Спаспет, а Спарапет, ваше сиятельство! – Усатов чуть не расплакался, так ему было досадно, что я не знаю толком кличку знаменитого вора.
– Да бог с ним! – рассмеялся я оттого, что попал в такое глупое положение. Старику же показалось, что все-то о ковре мне доподлинно известно, только почему-то я предпочитаю скрывать и отделываюсь шуточками. Я почувствовал, что пора брать себя в руки, утер слезы, выступившие от внезапного смеха, попросил Усатова извинить меня и продолжать свой интересный рассказ.
– Да, наше сиятельство, доставили мы Спарапета вместе с ковром, но тут входит господин Зарандиа и забирает все – и ковер, и Спарапета... Я думал, вам обо всем этом доложили. С этого дня с наших глаз исчезли и владелец ковра, и все его родственники, и осаду полицейского управления они сняли, и меня перестали изводить своими просьбами.
– Он и вора забрал, говорите? – Я почувствовал, забрезжливо что то важное.
– Так точно увел Спараспета... и ковер забрал. Мне же приказал: мы ничего не наводили, никого не забирали, никого не отпускали и вообще ни о чем слыхом не слыхали.—Усатов замолчал, и снова его прищуренные маленькие глазки принялись буравить и сверлить меня.
Было очевидно, что Зарандиа спровадил пострадавших подальше от полиции, обещав им что ковер непременно вернут.
– Но? – явно запоздало спросил я наконец Усатова.
– Но, ваше сиятельство, с наделю уже... как Спарапет продал ковер... за двенадцать тысяч и исчез из Тифлиса.
– Продешевил, однако?
– Известное дело – товар-то краденый...
– И кому же продал?
– Хаджи-Сеиду, а сам исчез, испарился... Я могу у Хаджи-Сеида конфисковать ковер как краденый товар, но сильно опасаюсь, ваше сиятельство, а вдруг господин Зарандиа имеет намерение распорядиться ковром как-то по-другому... а с другой стороны, я прикидываю, вдруг ковер опять исчезнет?!
У меня отлегло от сердца, ибо Усатов оперировал измерениями, мне доступными,– Хаджи-Сеид, Зарандиа... Большая проницательность тут была не нужна – кражу ковра подстроил Зарандиа, зачем-то это ему понадобилось.
Я пригласил кассира.
– Вносил ли Зарандиа в кассу какие-нибудь деньги перед отъездом?
– Двенадцать тысяч ассигнациями.
– Для сдачи в казну?
– Нет, для временного хранения.
«Ничего себе, он Спарапету даже вознаграждения не оставил»,– подумал я.
– Бы изволили что-то сказать?
– Нет, нет, вы свободны. Кассир ушел, и я сказал Усатову:
– Зарандиа сейчас в Дагестане, Иван Михайлович. Он должен вернуться через неделю. А пока вам надо делать так, как он просил.
– Я понимаю вас, ваше сиятельство, понимаю, но ведь Спарапет... да и ковер... тоже!
Я не мог обещать Усатову, что Спарапета вернут полиции, для этого старику пришлось бы заново искать и брать его, но что ковер непременно будет возвращен владельцу – это обещание я смог взять на себя. И вдруг меня осенило: Зарандиа заставил украсть ковер Великих Моголов совсем не из желания помочь казне. Раз ковер продан Хаджи-Сеиду, то само собой разумеется, ему предстоит оставаться у него до тех пор, пока Зарандиа не вернется из Дагестана. Сообразив все эти обстоятельства, я сказал Усатову:
– Иван Михайлович, я рассчитываю на ваш опыт и на ваши таланты. До тех пор пока Зарандиа не вернется, ковер должен находиться там, где он в настоящую минуту. Если его попытаются вывезти – немедленно вместе с покупателем к вам в полицию! Вам ясна моя мысль?
– Есть вместе с покупателем в полицию, ваше сиятельство! – Усатов вытянулся передо мной, щелкнул шпорами и вышел.
На душе у меня остался неприятный осадок. Я был задет тем, что операцию провели, не уведомив меня о ней заранее. Оправдывало Зарандиа то, что он покинул Тифлис двумя днями позже меня. Возможно, кульбит с ковром был вызван новыми неожиданными обстоятельствами.
Я пригласил заместителя Зарандиа, Шитовцева.
– Что вы можете рассказать об этой истории?
– Все. Я ждал от господина Зарандиа телеграмму. Сегодня утром я ее получил.
– Дальше...
– Основная операция требует подготовки: необходимо установить факт перепродажи ковра. Вслед за тем мы отправим Усатова к Хаджи-Сеиду с обыском, который должен обнаружить, что Хаджи-Сеид купил краденый товар и к тому же перепродал его... Напоминаю, до этого абсолютно необходимо установить факт перепродажи ковра. Усатов документально подтвердит этот факт и якобы для выяснения каких-то дополнительных обстоятельств ковер оставит у Хаджи-Сеида, взяв, разумеется, у него расписку. Господин Зарандиа особенно настаивал на том, что до его приезда ковер должен оставаться у Хаджи-Сеида.
– Понятно,– сказал я, хотя далеко не все было мне попятно. Одно я видел отчетливо: вся эта операция ставила Хаджи-Сеида перед Зарандиа в положение преступника. Эта позиция в их будущих взаимоотношениях давала Зарандиа важное преимущество. Все это так, но есть здесь что-то недосказанное. Я пытался разобраться в смутных своих ощущениях, как вдруг мне на стол положили телеграмму, извещавшую о скором приезде Сахнова. Давно мы ждали этого визита, но нужно было своими глазами прочесть это извещение, чтобы мысль моя тут же обрела прозрачную ясность. Меня осенило.
...Семьи высшей российской аристократии любили отличаться друг перед другом особыми вкусами и пристрастиями. Семья Романовых во всей империи, а может быть, и на всем белом свете считалась обладательницей самой богатой коллекции бриллиантов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22