К. Толстого.
и «Сердце и думка» Александра Вельтмана, и несчастный Евгений из «Медного всадника», и, конечно же, Николай Васильевич! «Нос» – разве это не рассказ о двойнике человека, вытесняющем и почти полностью замещающем его в жизни? А его Поприщин? Сумасшедший? А почему сумасшедший, из-за чего сумасшедший? Мелкий чиновник, а в душе своей он – испанский король! А мы, мы разве не были и Шиллерами, и Александрами Македонскими, а вместе с тем донашивали третьегодичные штаны, и попробуй Шиллер заявить, что он Шиллер, явись он в приличное общество – вытолкнули бы его пинком в зад – каково Шиллеру-то?«Бедные люди», восхитившие Белинского и круг его друзей, все-таки огорчили Достоевского: они воспринимались прежде всего как социальный роман, как глубокая картина подлой действительности, как драма «маленьких» бедных людей. Философская же суть романа отчего-то не воспринималась.Ну, а ежели его герой был бы побогаче, имел бы про запас какую-никакую сумму, рублей в 700–800 – а ведь это приятная сумма, – желал бы я видеть теперь человека, для которого такая сумма была бы неприятна, с такой суммой можно не то что о шинели не беспокоиться, далеко пойти можно. Даже и карета была бы у него своя и слуга свой – как у родителя нашего, у папеньки, – он что же счастливым бы стал? Успокоился бы? Вспомнить, как отец всю жизнь бился, чтоб быть вровень со всеми, не уронить себя ни перед кем, чтобы быть «как все»? Что значит как все? Как кто? За дворянство бился, поместье купил, – а все же с уязвленным сознанием так и помер. Отчего? Каждый в этом мире за себя борется, как может, доказывая всем и себе: вот я живу, я имею значение сам по себе и ни от кого не зависим. Нет, тут не гофманская фантастика, тут самая что ни на есть повседневность. Быт, среда, общество… А быт нашей души, нашего сознания, это что – не реальность, не повседневная действительность? Да мы этим бытом каждую секунду живем, ни на миг от него освободиться не можем. И все что-то нас угнетает, все кто-то над нами усмехается, дергает нас за ниточки. Отец, положим, хороший врач был, но особых талантов не имел, как и тысячи и миллионы других вокруг, но вот Яков Петрович Бутков – и талант, и публикуется, чего еще, казалось бы? Ходи себе генералом – ан нет: через порог к Краевскому переступит – стушуется сразу, сробеет, словно голядка какая, спросишь о чем, – съежится, оглянется по сторонам, будто в каждом углу по шпиону… «Что это вы так, Яков Петрович?» А он: «Нельзя-с… начальство». – «Какое начальство?» – «Литературные генералы… Маленьким людям нельзя забывать-с, помнить надо, кто они есть…» – «Помилуйте, какие генералы? Да вы такой же литератор, да еще и даровитее многих!» – «Что тут даровитость? Я ведь кабальный…»Краевский выкупил его, освободил от рекрутского набора и закабалил, присосался к его таланту.Каждый от кого-нибудь зависит. А если и не знает, от кого точно, то уж знает от чего, но все равно зависит. И каждый ущемлен в своей гордости, каждому думается, что вот обошла его судьба, обидела, не дала того, к чему поманила однажды в затаенных мечтах его. Много ли человеку нужно? Шинели? Статского советника? На чем он остановиться захочет в стремлениях своих, где та черта, дойдя до которой скажет: «Ну вот, теперь я совсем доволен, и ничего мне больше не надо». Да и кто так скажет? Свинья какая-нибудь, а не человек! Человеку много надо… Бесконечно много. Шинель, чин статского советника и даже поприщенская фантазия об испанской мантии – все это только названия, образы, символы одного и того же – неупокоенности, ущемленности, гордой в своей униженности человеческой души.А то и напротив бывает: взять хоть Белинского. Вот уж талантище, первый критик, ума палата – дай бог десятку генералам, и что? При генералах сам робеет. А как живет – нужно видеть. «Право, – говорит, – околеешь ночью, и никто не узнает…» Одна радость – полно цветов в квартире – сам ухаживает. Любит гречневую кашу, а бывает, ночи напролет – трудно поверить – дуется в преферанс с Некрасовым. Нет, Яков Петрович Голядкин – не Бутков, хоть все-таки и Яков Петрович, и не Белинский, не Некрасов, но он и не герой Гофмана – он просто сам по себе… как все. И кто что ни говори, а в каждом из нас сидит свой Голядкин и выглядывает из нас, так что и не разберешь иной раз, кто настоящий, а кто его двойник… Вот так-то-с, братец, не извольте-с, братец, утруждать себя беспокойством-с насчет наших умственных, так сказать, сдвигов, братец!С ума сойдет? Как не сойти, если раздвоишься до того, что знать не сможешь, где на самом деле ты, а где – он? Я в медицине не силен, но, думаю, брат, что нередко признаваемое помешательством есть только иной взгляд на вещи. Чаадаева вон сумасшедшим признали как Чацкого; Лермонтова, говорят, после стихов на смерть Пушкина тоже на сей предмет освидетельствовали…И что, как не помешательство было – на Неве, зимой прошлого года; с того и начались «Бедные люди». Я, брат, не о всех горемыках домов умалишенных говорю, но и как при своем уме остаться, ежели он, этот ум, всю великость души человеческой схватить и осмыслить не может.Да, много душе человеческой нужно, и ни на чем она не остановится, брат, ни на чем не успокоится – ни на шинели, ни на статском советнике, ни на королевстве испанском, потому что и сам король испанский покойным быть не может, коли английская королева владычицей морей себя объявила, а какое, казалось бы, дело испанскому королю до бредней английской королевы? Нет, брат, пока человек не захочет объявить себя самим господом богом и заместить его – никогда он прежде не остановится, а поскольку богом стать он не может – мучается и завидует; и в этом смысле, брат, и титулярный советник, и испанский король несчастны, хоть и слишком по-разному, конечно…А знаешь, брат, почему мучается душа человеческая? Я много думал об этом – потому что одиноко ей, потому что нет ей родной души для встречи. Знаешь, брат, переезжай в Петербург – одиноко одному без тебя. Одичал совсем. Право дело, переезжай. Вот Макар Алексеевич отыскал себе Вареньку и счастлив был, человеком впервые себя почувствовал. Ну а как не отыщется родной души? Скажу тебе, брат, – тут и испанский король хуже последнего титулярного советника изведется – все себя ущемленным почитать будет.Зачем Голядкину Клара Олсуфьевна? Она ему – то же, что шинель Акакию Акакиевичу. На шинель у Якова Петровича средств хватает, ну и радуйся; нет – подавай ему Клару Олсуфьевну. А все почему? Да потому, что не встретил он в нужную минуту Вареньку. Нет у него Вареньки, один он, всегда сам с собой. Понятно это? Он один, но его и – двое: он и еще он же – сам себя спрашивает, сам себе отвечает, сам с собой советуется, сам на себя негодует. И так изо дня в день, из года в год – ни одной родной души рядом. И вот однажды, когда возмечталось ему, что он как все и может сам по себе пойти к Кларе Олсуфьевне на бал, да и пригласить ее на танец, а то, пожалуй, и объясниться, – так вот вышибли его, как голядку подлую, с лестницы, и был он в состоянии глубокой задумчивости. А ночь была темная, город промозглый от холодного дождя со снегом, полуночные улицы пусты, одиноки, как и он. И остался он один, наедине с этим одиноким промерзшим Петербургом. И побежал он поскорее домой к себе, чтоб уж совсем самому себе обо всем пожаловаться, с собой посоветоваться. Бежал он к себе, но если бы какой-нибудь посторонний наблюдатель увидел его вдруг – решил бы непременно, что Яков Петрович, напротив, не к себе, а от самого себя сбежать хочет. Да так оно и было, да и как быть иначе, когда тебя вместо того, чтобы допустить до заветной Клары Олсуфьевны, с лестницы в горизонтальном положении лицом на грязную мостовую отправляют? Самое время от себя самого сбежать, затаиться, чтобы этот сам не узнал ни о чем; не пронюхал, не застыдил, не замучил вопросами и попреками. И вдруг в это самое время он вздрогнул, даже отскочил в сторону, заозирался испуганно. Но никого вокруг. А между тем… между тем он точно чувствовал, что кто-то только что стоял рядом с ним и даже что-то сказал ему, и сказал о чем-то ему очень близком. И стало ему ужасно тоскливо, и ветер завыл еще жалостнее, а он снова отправился к себе. Ничего, казалось бы, особенного, но увидел впереди себя прохожего. Дело, конечно, пустое, – просто такой же, как он, запоздавший, но Яков Петрович отчего-то смутился и даже струсил, но тут же принял вид, что он – ничего, сам по себе, а дорога – для всех широкая… И вдруг он, будто молнией пораженный, быстро оглянулся вслед прохожему, будто что его дернуло сзади… «Да что ж это такое, – подумал он с досадою, – что ж это я, с ума, что ли, в самом деле сошел?» И чуть не побежал к себе. Видит – впереди опять прохожий навстречу ему идет. Голядкин взглянул на него и вскрикнул от ужаса – это был тот самый, что несколько минут назад уже прошел мимо него… Но еще более ужаснуло Якова Петровича другое – в незнакомце он явственно узнал самого себя… Так вот и встретился с самим собой, убегая от самого себя… Фантастика? Ну что ж, что фантастика? А нос у Гоголя разгуливает по Петербургу, да еще в мундире статского советника – что это, реальность? Вот в том-то и дело: реальность и фантастика слишком близко соприкасаются…Впрочем, все это нужно было пережить самому. Нет, конечно, он, Федор Михайлович Достоевский, сам себе в таком реальном виде не встретился – иначе вряд ли бы он об этом уже смог написать, но… И к себе самому и от самого себя бежать по промерзлым петербургским мостовым приходилось. И сколько раз… Но разве же от самого себя убежишь?– Нет, брат, приезжай. Совсем приезжай, с Эмилией Федоровной, с детишками. Как ни трудно, а вдвоем все легче будет. Да и талант литератора в Ревеле загубить недолго. А у меня теперь такие друзья!
Проведя все лето у брата, в начале сентября 45-го года Достоевский вернулся в Петербург. Не удержался, рассказал о работе над новым романом Белинскому, тот пообещал переговорить с Краевским. Достоевский стал чуть не знаменитостью, хотя «Бедные люди» еще не появились в некрасовском альманахе «Петербургский сборник». Белинский уже успел расхвалить их в своем журнале, да и устная молва о «новом гении» побежала впереди романа. Краевский мог позволить себе и не поскупиться, чтобы заманить в «Отечественные записки» наделавшего шуму автора. «Белинский прочитал мне полное наставление, каким образом можно ужиться в нашем литературном мире, – сообщает брату Достоевский и продолжает: – И в заключение объявил мне, что я непременно должен, ради спасения души своей, требовать за мой печатный лист не менее 200 рублей ассигнациями… Терзаемый угрызениями совести, Некрасов… обещал мне 100 рублей серебром за купленный им у меня роман „Бедные люди“. Ибо сам чистосердечно признался, что 150 рублей серебром плата не христианская и посему 100… набавляет мне сверх из раскаяния…» Тут, конечно, видна работа Белинского: претерпев немало, работая порою чуть не круглые сутки, он все еще не мог позволить себе даже переехать на более сносную квартиру. Хорошо зная издательские нравы, он и Достоевского учил, как поставить себя таким образом, чтоб его уважали, а то, пожалуй, еще начинающему литератору и самому приплачивать придется, лишь бы напечатали. И друзей своих постыдил Виссарион Григорьевич, чтобы не экономили на юном таланте полунищего Достоевского.Господин Голядкин тоже подвигается не быстро. «Подлец страшный, – пишет автор брату о своем герое, – никак не хочет вперед идти… Он ведь такой, как и все, он только так себе, а то такой, как и все. Что ему! Подлец, страшный подлец! Раньше половины ноября никак не соглашается кончить карьеру…»А тут – новые планы, замыслы; Некрасов придумал издать альманах «Зубоскал», нужно и для него написать.Настроение быстро меняется: «Что-то скажет будущность? Как жаль, что нужно работать, чтобы жить. Моя работа не терпит принуждения… Что-то будет, что-то будет впереди?» «Я теперь настоящий Голядкин…» – пишет он брату сразу по приезде, а через месяц, 16 ноября, уже не может сдержать восторгов от своего нового положения, будто переступил какую-то невидимую черту, и перед ним открылась дверь в невозможное: «Ну, брат, никогда, я думаю, слава моя не дойдет до такой апогеи, как теперь. Всюду почтение неимоверное, любопытство насчет меня страшное. Я познакомился с бездной народу самого порядочного. Князь Одоевский просит меня осчастливить его своим посещением, а граф Соллогуб рвет на себе волосы от отчаяния… Все меня принимают как чудо. Я не могу даже раскрыть рта, чтобы во всех углах не повторяли, что Достоевский то-то сказал, Достоевский то-то хочет делать. Белинский любит меня как нельзя более. На днях воротился из Парижа поэт Тургенев… и с первого раза привязался ко мне такою привязанностью, такою дружбой, что Белинский объясняет ее тем, что Тургенев влюбился в меня. Но, брат, что это за человек. Я тоже едва ль не влюбился в него. Поэт, талант, аристократ, красавец, богач, умен, образован, 25 лет, – я не знаю, в чем природа отказала ему? Наконец: характер неистощимо прямой, прекрасный, выработанный в доброй школе. Прочти его повесть в „Отечественных записках“. Андрей Колосов – это он сам…»Голова идет кругом. Безвестный еще вчера мечтатель вдруг в одночасье становится знаменитостью. Белинский – подумать только! – сам Белинский называет его талантом необыкновенным. Да, это тоже нужно перетащить на себе и не свихнуться от такой резко, враз переменившейся жизни. У него вновь после долгого перерыва появляются деньги. «На днях Краевский, услышав, что я без денег, упросил меня покорнейше взять у него 500 рублей взаймы…»Он теперь – сам по себе, не хуже других, а то еще и позначительнее, а чтоб ни у кого не оставалось в этом сомнений, он так, как бы между делом, не преминет прихвастнуть: «Миннушки, Кларушки, Марианны и т. п. похорошели донельзя, но стоят страшных денег. На днях Тургенев и Белинский разбранили меня в прах за беспорядочную жизнь. Эти господа уж и не знают, как любить меня. Влюблены в меня все до одного…» Подлец Голядкин!.. Кстати, он «выходит превосходно; это будет мой шедевр».
В середине ноября один из близких друзей Белинского, известный беллетрист Иван Иванович Панаев, человек широкий, с обширными связями и знакомствами – со многими литераторами близко дружил, а уж знаком был наверняка со всеми, с ближайшим же другом – Некрасовым – даже поселился в одной квартире на Фонтанке, где и любил собирать по субботам литераторов, поговорить, поспорить, поиграть в преферанс, – в одну из таких суббот заполучил к себе и Достоевского. Человек по натуре мягкий, добрый, давно дал вольную крепостной прислуге, на что Белинский, как передавали Достоевскому, сказал ему: «За это, Панаев, вам отпустится много грехов», – но вместе с тем не лишенный фатовства, большой любитель выпить и посплетничать, небесталанный, но неглубокий, нередко грешивший скороспелыми суждениями, он не произвел на только что явившегося юного гения особого впечатления. Как всегда, блистал остротами и стеклышком в глазу душа общества – Тургенев, который тонким голоском, заметно входящим в противоречие с его высоким породистым телом, объяснял Некрасову, что тому непременно необходимо завязать связи со светскими женщинами, поскольку они одни могут вдохновлять поэта:– Почему Пушкин и Лермонтов так много писали? Потому что постоянно вращались в обществе светских женщин. Я сам испытал, как много значит изящная обстановка женщины для нас, писателей… Когда я бывал у Полины… – Тут кто-то с добродушнейшей иронией заметил, что Тургенев бывал не столько у Полины, сколько у ее мужа Виардо, с которым принужден был часами беседовать об охоте и изящной русской словесности.В Полину Виардо, знаменитую певицу, приехавшую из далекой Франции в Петербург, где она блеснула в «Севильском цирюльнике» и быстро стала любимицей публики, Тургенев влюбился еще в 43-м году, но, избалованная европейским поклонением, не отличающаяся красотой знаменитость поначалу холодно встретила восторженные излияния русского красавца. В кругу Белинского ценили ее голос, ее мастерство, но к увлечению Тургенева относились несколько иронично – приближала она к себе лишь людей родовитых и состоятельных, хотя сама, по слухам, родовитостью не отличалась. Тургенев, правда, клялся, что она чистокровная испанка, а испанцы, как известно, сплошь все самых благородных кровей, но ему не верили, слишком уж широкую известность получила в Петербурге ее скупость и расчетливость. Но более всего поразил ее отказ внести хоть что-нибудь в долю, которую собрали итальянские певцы (даже хористки внесли из своего скудного жалованья) в помощь бедной старушке, матери неожиданно умершей хористки.Тургенев только пожимал плечами, другой же анекдот выводил его из себя, но обижаться было не принято, он и сам любил пощекотать нервы приятелей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
и «Сердце и думка» Александра Вельтмана, и несчастный Евгений из «Медного всадника», и, конечно же, Николай Васильевич! «Нос» – разве это не рассказ о двойнике человека, вытесняющем и почти полностью замещающем его в жизни? А его Поприщин? Сумасшедший? А почему сумасшедший, из-за чего сумасшедший? Мелкий чиновник, а в душе своей он – испанский король! А мы, мы разве не были и Шиллерами, и Александрами Македонскими, а вместе с тем донашивали третьегодичные штаны, и попробуй Шиллер заявить, что он Шиллер, явись он в приличное общество – вытолкнули бы его пинком в зад – каково Шиллеру-то?«Бедные люди», восхитившие Белинского и круг его друзей, все-таки огорчили Достоевского: они воспринимались прежде всего как социальный роман, как глубокая картина подлой действительности, как драма «маленьких» бедных людей. Философская же суть романа отчего-то не воспринималась.Ну, а ежели его герой был бы побогаче, имел бы про запас какую-никакую сумму, рублей в 700–800 – а ведь это приятная сумма, – желал бы я видеть теперь человека, для которого такая сумма была бы неприятна, с такой суммой можно не то что о шинели не беспокоиться, далеко пойти можно. Даже и карета была бы у него своя и слуга свой – как у родителя нашего, у папеньки, – он что же счастливым бы стал? Успокоился бы? Вспомнить, как отец всю жизнь бился, чтоб быть вровень со всеми, не уронить себя ни перед кем, чтобы быть «как все»? Что значит как все? Как кто? За дворянство бился, поместье купил, – а все же с уязвленным сознанием так и помер. Отчего? Каждый в этом мире за себя борется, как может, доказывая всем и себе: вот я живу, я имею значение сам по себе и ни от кого не зависим. Нет, тут не гофманская фантастика, тут самая что ни на есть повседневность. Быт, среда, общество… А быт нашей души, нашего сознания, это что – не реальность, не повседневная действительность? Да мы этим бытом каждую секунду живем, ни на миг от него освободиться не можем. И все что-то нас угнетает, все кто-то над нами усмехается, дергает нас за ниточки. Отец, положим, хороший врач был, но особых талантов не имел, как и тысячи и миллионы других вокруг, но вот Яков Петрович Бутков – и талант, и публикуется, чего еще, казалось бы? Ходи себе генералом – ан нет: через порог к Краевскому переступит – стушуется сразу, сробеет, словно голядка какая, спросишь о чем, – съежится, оглянется по сторонам, будто в каждом углу по шпиону… «Что это вы так, Яков Петрович?» А он: «Нельзя-с… начальство». – «Какое начальство?» – «Литературные генералы… Маленьким людям нельзя забывать-с, помнить надо, кто они есть…» – «Помилуйте, какие генералы? Да вы такой же литератор, да еще и даровитее многих!» – «Что тут даровитость? Я ведь кабальный…»Краевский выкупил его, освободил от рекрутского набора и закабалил, присосался к его таланту.Каждый от кого-нибудь зависит. А если и не знает, от кого точно, то уж знает от чего, но все равно зависит. И каждый ущемлен в своей гордости, каждому думается, что вот обошла его судьба, обидела, не дала того, к чему поманила однажды в затаенных мечтах его. Много ли человеку нужно? Шинели? Статского советника? На чем он остановиться захочет в стремлениях своих, где та черта, дойдя до которой скажет: «Ну вот, теперь я совсем доволен, и ничего мне больше не надо». Да и кто так скажет? Свинья какая-нибудь, а не человек! Человеку много надо… Бесконечно много. Шинель, чин статского советника и даже поприщенская фантазия об испанской мантии – все это только названия, образы, символы одного и того же – неупокоенности, ущемленности, гордой в своей униженности человеческой души.А то и напротив бывает: взять хоть Белинского. Вот уж талантище, первый критик, ума палата – дай бог десятку генералам, и что? При генералах сам робеет. А как живет – нужно видеть. «Право, – говорит, – околеешь ночью, и никто не узнает…» Одна радость – полно цветов в квартире – сам ухаживает. Любит гречневую кашу, а бывает, ночи напролет – трудно поверить – дуется в преферанс с Некрасовым. Нет, Яков Петрович Голядкин – не Бутков, хоть все-таки и Яков Петрович, и не Белинский, не Некрасов, но он и не герой Гофмана – он просто сам по себе… как все. И кто что ни говори, а в каждом из нас сидит свой Голядкин и выглядывает из нас, так что и не разберешь иной раз, кто настоящий, а кто его двойник… Вот так-то-с, братец, не извольте-с, братец, утруждать себя беспокойством-с насчет наших умственных, так сказать, сдвигов, братец!С ума сойдет? Как не сойти, если раздвоишься до того, что знать не сможешь, где на самом деле ты, а где – он? Я в медицине не силен, но, думаю, брат, что нередко признаваемое помешательством есть только иной взгляд на вещи. Чаадаева вон сумасшедшим признали как Чацкого; Лермонтова, говорят, после стихов на смерть Пушкина тоже на сей предмет освидетельствовали…И что, как не помешательство было – на Неве, зимой прошлого года; с того и начались «Бедные люди». Я, брат, не о всех горемыках домов умалишенных говорю, но и как при своем уме остаться, ежели он, этот ум, всю великость души человеческой схватить и осмыслить не может.Да, много душе человеческой нужно, и ни на чем она не остановится, брат, ни на чем не успокоится – ни на шинели, ни на статском советнике, ни на королевстве испанском, потому что и сам король испанский покойным быть не может, коли английская королева владычицей морей себя объявила, а какое, казалось бы, дело испанскому королю до бредней английской королевы? Нет, брат, пока человек не захочет объявить себя самим господом богом и заместить его – никогда он прежде не остановится, а поскольку богом стать он не может – мучается и завидует; и в этом смысле, брат, и титулярный советник, и испанский король несчастны, хоть и слишком по-разному, конечно…А знаешь, брат, почему мучается душа человеческая? Я много думал об этом – потому что одиноко ей, потому что нет ей родной души для встречи. Знаешь, брат, переезжай в Петербург – одиноко одному без тебя. Одичал совсем. Право дело, переезжай. Вот Макар Алексеевич отыскал себе Вареньку и счастлив был, человеком впервые себя почувствовал. Ну а как не отыщется родной души? Скажу тебе, брат, – тут и испанский король хуже последнего титулярного советника изведется – все себя ущемленным почитать будет.Зачем Голядкину Клара Олсуфьевна? Она ему – то же, что шинель Акакию Акакиевичу. На шинель у Якова Петровича средств хватает, ну и радуйся; нет – подавай ему Клару Олсуфьевну. А все почему? Да потому, что не встретил он в нужную минуту Вареньку. Нет у него Вареньки, один он, всегда сам с собой. Понятно это? Он один, но его и – двое: он и еще он же – сам себя спрашивает, сам себе отвечает, сам с собой советуется, сам на себя негодует. И так изо дня в день, из года в год – ни одной родной души рядом. И вот однажды, когда возмечталось ему, что он как все и может сам по себе пойти к Кларе Олсуфьевне на бал, да и пригласить ее на танец, а то, пожалуй, и объясниться, – так вот вышибли его, как голядку подлую, с лестницы, и был он в состоянии глубокой задумчивости. А ночь была темная, город промозглый от холодного дождя со снегом, полуночные улицы пусты, одиноки, как и он. И остался он один, наедине с этим одиноким промерзшим Петербургом. И побежал он поскорее домой к себе, чтоб уж совсем самому себе обо всем пожаловаться, с собой посоветоваться. Бежал он к себе, но если бы какой-нибудь посторонний наблюдатель увидел его вдруг – решил бы непременно, что Яков Петрович, напротив, не к себе, а от самого себя сбежать хочет. Да так оно и было, да и как быть иначе, когда тебя вместо того, чтобы допустить до заветной Клары Олсуфьевны, с лестницы в горизонтальном положении лицом на грязную мостовую отправляют? Самое время от себя самого сбежать, затаиться, чтобы этот сам не узнал ни о чем; не пронюхал, не застыдил, не замучил вопросами и попреками. И вдруг в это самое время он вздрогнул, даже отскочил в сторону, заозирался испуганно. Но никого вокруг. А между тем… между тем он точно чувствовал, что кто-то только что стоял рядом с ним и даже что-то сказал ему, и сказал о чем-то ему очень близком. И стало ему ужасно тоскливо, и ветер завыл еще жалостнее, а он снова отправился к себе. Ничего, казалось бы, особенного, но увидел впереди себя прохожего. Дело, конечно, пустое, – просто такой же, как он, запоздавший, но Яков Петрович отчего-то смутился и даже струсил, но тут же принял вид, что он – ничего, сам по себе, а дорога – для всех широкая… И вдруг он, будто молнией пораженный, быстро оглянулся вслед прохожему, будто что его дернуло сзади… «Да что ж это такое, – подумал он с досадою, – что ж это я, с ума, что ли, в самом деле сошел?» И чуть не побежал к себе. Видит – впереди опять прохожий навстречу ему идет. Голядкин взглянул на него и вскрикнул от ужаса – это был тот самый, что несколько минут назад уже прошел мимо него… Но еще более ужаснуло Якова Петровича другое – в незнакомце он явственно узнал самого себя… Так вот и встретился с самим собой, убегая от самого себя… Фантастика? Ну что ж, что фантастика? А нос у Гоголя разгуливает по Петербургу, да еще в мундире статского советника – что это, реальность? Вот в том-то и дело: реальность и фантастика слишком близко соприкасаются…Впрочем, все это нужно было пережить самому. Нет, конечно, он, Федор Михайлович Достоевский, сам себе в таком реальном виде не встретился – иначе вряд ли бы он об этом уже смог написать, но… И к себе самому и от самого себя бежать по промерзлым петербургским мостовым приходилось. И сколько раз… Но разве же от самого себя убежишь?– Нет, брат, приезжай. Совсем приезжай, с Эмилией Федоровной, с детишками. Как ни трудно, а вдвоем все легче будет. Да и талант литератора в Ревеле загубить недолго. А у меня теперь такие друзья!
Проведя все лето у брата, в начале сентября 45-го года Достоевский вернулся в Петербург. Не удержался, рассказал о работе над новым романом Белинскому, тот пообещал переговорить с Краевским. Достоевский стал чуть не знаменитостью, хотя «Бедные люди» еще не появились в некрасовском альманахе «Петербургский сборник». Белинский уже успел расхвалить их в своем журнале, да и устная молва о «новом гении» побежала впереди романа. Краевский мог позволить себе и не поскупиться, чтобы заманить в «Отечественные записки» наделавшего шуму автора. «Белинский прочитал мне полное наставление, каким образом можно ужиться в нашем литературном мире, – сообщает брату Достоевский и продолжает: – И в заключение объявил мне, что я непременно должен, ради спасения души своей, требовать за мой печатный лист не менее 200 рублей ассигнациями… Терзаемый угрызениями совести, Некрасов… обещал мне 100 рублей серебром за купленный им у меня роман „Бедные люди“. Ибо сам чистосердечно признался, что 150 рублей серебром плата не христианская и посему 100… набавляет мне сверх из раскаяния…» Тут, конечно, видна работа Белинского: претерпев немало, работая порою чуть не круглые сутки, он все еще не мог позволить себе даже переехать на более сносную квартиру. Хорошо зная издательские нравы, он и Достоевского учил, как поставить себя таким образом, чтоб его уважали, а то, пожалуй, еще начинающему литератору и самому приплачивать придется, лишь бы напечатали. И друзей своих постыдил Виссарион Григорьевич, чтобы не экономили на юном таланте полунищего Достоевского.Господин Голядкин тоже подвигается не быстро. «Подлец страшный, – пишет автор брату о своем герое, – никак не хочет вперед идти… Он ведь такой, как и все, он только так себе, а то такой, как и все. Что ему! Подлец, страшный подлец! Раньше половины ноября никак не соглашается кончить карьеру…»А тут – новые планы, замыслы; Некрасов придумал издать альманах «Зубоскал», нужно и для него написать.Настроение быстро меняется: «Что-то скажет будущность? Как жаль, что нужно работать, чтобы жить. Моя работа не терпит принуждения… Что-то будет, что-то будет впереди?» «Я теперь настоящий Голядкин…» – пишет он брату сразу по приезде, а через месяц, 16 ноября, уже не может сдержать восторгов от своего нового положения, будто переступил какую-то невидимую черту, и перед ним открылась дверь в невозможное: «Ну, брат, никогда, я думаю, слава моя не дойдет до такой апогеи, как теперь. Всюду почтение неимоверное, любопытство насчет меня страшное. Я познакомился с бездной народу самого порядочного. Князь Одоевский просит меня осчастливить его своим посещением, а граф Соллогуб рвет на себе волосы от отчаяния… Все меня принимают как чудо. Я не могу даже раскрыть рта, чтобы во всех углах не повторяли, что Достоевский то-то сказал, Достоевский то-то хочет делать. Белинский любит меня как нельзя более. На днях воротился из Парижа поэт Тургенев… и с первого раза привязался ко мне такою привязанностью, такою дружбой, что Белинский объясняет ее тем, что Тургенев влюбился в меня. Но, брат, что это за человек. Я тоже едва ль не влюбился в него. Поэт, талант, аристократ, красавец, богач, умен, образован, 25 лет, – я не знаю, в чем природа отказала ему? Наконец: характер неистощимо прямой, прекрасный, выработанный в доброй школе. Прочти его повесть в „Отечественных записках“. Андрей Колосов – это он сам…»Голова идет кругом. Безвестный еще вчера мечтатель вдруг в одночасье становится знаменитостью. Белинский – подумать только! – сам Белинский называет его талантом необыкновенным. Да, это тоже нужно перетащить на себе и не свихнуться от такой резко, враз переменившейся жизни. У него вновь после долгого перерыва появляются деньги. «На днях Краевский, услышав, что я без денег, упросил меня покорнейше взять у него 500 рублей взаймы…»Он теперь – сам по себе, не хуже других, а то еще и позначительнее, а чтоб ни у кого не оставалось в этом сомнений, он так, как бы между делом, не преминет прихвастнуть: «Миннушки, Кларушки, Марианны и т. п. похорошели донельзя, но стоят страшных денег. На днях Тургенев и Белинский разбранили меня в прах за беспорядочную жизнь. Эти господа уж и не знают, как любить меня. Влюблены в меня все до одного…» Подлец Голядкин!.. Кстати, он «выходит превосходно; это будет мой шедевр».
В середине ноября один из близких друзей Белинского, известный беллетрист Иван Иванович Панаев, человек широкий, с обширными связями и знакомствами – со многими литераторами близко дружил, а уж знаком был наверняка со всеми, с ближайшим же другом – Некрасовым – даже поселился в одной квартире на Фонтанке, где и любил собирать по субботам литераторов, поговорить, поспорить, поиграть в преферанс, – в одну из таких суббот заполучил к себе и Достоевского. Человек по натуре мягкий, добрый, давно дал вольную крепостной прислуге, на что Белинский, как передавали Достоевскому, сказал ему: «За это, Панаев, вам отпустится много грехов», – но вместе с тем не лишенный фатовства, большой любитель выпить и посплетничать, небесталанный, но неглубокий, нередко грешивший скороспелыми суждениями, он не произвел на только что явившегося юного гения особого впечатления. Как всегда, блистал остротами и стеклышком в глазу душа общества – Тургенев, который тонким голоском, заметно входящим в противоречие с его высоким породистым телом, объяснял Некрасову, что тому непременно необходимо завязать связи со светскими женщинами, поскольку они одни могут вдохновлять поэта:– Почему Пушкин и Лермонтов так много писали? Потому что постоянно вращались в обществе светских женщин. Я сам испытал, как много значит изящная обстановка женщины для нас, писателей… Когда я бывал у Полины… – Тут кто-то с добродушнейшей иронией заметил, что Тургенев бывал не столько у Полины, сколько у ее мужа Виардо, с которым принужден был часами беседовать об охоте и изящной русской словесности.В Полину Виардо, знаменитую певицу, приехавшую из далекой Франции в Петербург, где она блеснула в «Севильском цирюльнике» и быстро стала любимицей публики, Тургенев влюбился еще в 43-м году, но, избалованная европейским поклонением, не отличающаяся красотой знаменитость поначалу холодно встретила восторженные излияния русского красавца. В кругу Белинского ценили ее голос, ее мастерство, но к увлечению Тургенева относились несколько иронично – приближала она к себе лишь людей родовитых и состоятельных, хотя сама, по слухам, родовитостью не отличалась. Тургенев, правда, клялся, что она чистокровная испанка, а испанцы, как известно, сплошь все самых благородных кровей, но ему не верили, слишком уж широкую известность получила в Петербурге ее скупость и расчетливость. Но более всего поразил ее отказ внести хоть что-нибудь в долю, которую собрали итальянские певцы (даже хористки внесли из своего скудного жалованья) в помощь бедной старушке, матери неожиданно умершей хористки.Тургенев только пожимал плечами, другой же анекдот выводил его из себя, но обижаться было не принято, он и сам любил пощекотать нервы приятелей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11