На какое-то мгновение он замер в нерешительности, моля всех святых
и нечистых, чтобы его страшная догадка оказалась неверной, и, наконец,
откинул край плаща.
Он знал эту девушку. Конечно же, знал...
Красивое смуглое личико, юное, почти детское, всегда такое веселое,
улыбчивое и жизнерадостное, теперь было бледным и неподвижным, точно
маска; на нем застыло выражение боли, скорби, тоски за утраченной жизнью и
какого-то неземного облегчения. А на левом виске запекшаяся кровь -
очевидно, именно туда пришелся роковой удар, лишивший ее жизни...
- Нет! Нет! - надрывно закричал Филипп. - Боже мой, нет!
Подчиняясь внезапному импульсу, он бросился прочь от повозки, вновь
отталкивая оказавшихся у него на пути слуг. Очертя голову, он бежал во
дворец. Теперь он знал, что ему делать.
Филипп рыскал по всему дворцу в поисках Гийома, пока не встретил его
в одном из коридоров. Увидев младшего брата, который, сжав кулаки и гневно
сверкая глазами, стремительно мчался к нему, Гийом попытался было скрыться
в ближайшем лестничном переходе. Однако Филипп настиг его раньше и жутким,
зловещим, леденящим душу голосом выкрикнул:
- Настал твой смертный час, ублюдок! - С этими словами он налетел на
него... (мы бы сказали: как коршун, будь Гийом хоть немного похож на
ягненка). - Вот, скотина, получай!
Гийом был на десять лет старше Филиппа, на голову выше и в полтора
раза тяжелее его, но Филипп имел перед ним преимущество в быстроте,
ловкости и изворотливости. Молниеносным движением он нанес ему удар
кулаком в челюсть, затем, высоко выбросив ногу, пнул его в пах. Не успел
Гийом согнуться, как на него обрушилось еще два удара - ребром ладони в
шею, чуть повыше ключицы, и по почкам. В следующий момент Филипп
мастерским приемом сбил его с ног и, решив, что этого достаточно, выхватил
из ножен кинжал, намереваясь заколоть своего старшего и самого
ненавистного брата как свинью.
Сбежавшиеся на шум драки стражники не вмешивались. Они не питали
симпатии к Гийому, поэтому, не сговариваясь, решили ничего не
предпринимать, пока перевес на стороне Филиппа. Однако в любой момент,
едва лишь удача улыбнется Гийому, они готовы были немедленно разнять
драчунов.
Понимая это и видя, что Филипп без шуток собирается убить его, Гийом
резко вскочил на ноги. С неожиданной ловкостью он увернулся от кинжала и
что было мочи, вложив в этот удар весь свой вес, толкнул Филиппа к
лестнице в надежде, что он не удержится на ногах, покатится вниз по
ступеням и, чего доброго, свернет себе шею.
Филипп в самом деле споткнулся, но, к счастью, на ровном месте, не
долетев до крутой лестницы. Однако при этом он сильно ударился головой о
каменный пол, глаза ему ослепила яркая вспышка, затем свет в его глазах
помер, из носа хлынула кровь, и он погрузился в небытие.
Стражники вовремя оттащили Гийома, кинувшегося было добивать
бесчувственного Филиппа...
Филипп приходил в сознание медленно и мучительно. Иногда мрак,
поглотивший его разум, частично рассеивался, и он слышал какие-то голоса,
но смысл произносимых слов ускользал от его понимания. Он не знал, кто он
такой, и что значит "лихорадка", которая (что делает?) "проходит". А что
такое "Бог", которому (что?) "слава"? И "Филипп" - что означает это слово,
столь часто произносимое разными голосами?.. Обилие вопросов, на которые
помраченный рассудок позабыл ответы, приводило его в панику и вновь
ввергало в мрак небытия.
Лишь на четвертый день осунувшийся и разбитый Филипп, наконец,
очнулся. Некоторое время он лежал в полной темноте, пока не додумался
раскрыть глаза. Это была еще не мысль, а скорее осознание того факта, что
он способен думать, а значит существует.
В комнате царили сумерки, но это не помешало Филиппу узнать свою
спальню. С трудом повернув голову и застонав от острой боли, которая будто
раскалывала его череп на части, обнаружил, что окна зашторены, а по краям
тяжелых штор из плотной красной ткани слабо пробивается свет. Значит, там,
снаружи, сейчас день.
"Нужно раздвинуть шторы", - была первая его связная мысль, и в то же
самое время его губы произнесли первые осмысленные слова:
- Дайте свет... темно... Кто-нибудь есть?..
Послышались быстрые шаркающие шаги - в комнате он был не один.
- Слава всевышнему, наконец-то! - Преподобный Антонио, его духовный
наставник, увидев разумный блеск в глазах Филиппа, радостно и облегченно
вздохнул. - Я так волновался за тебя, сын мой, так боялся, что ты никогда
не придешь в себя.
Пока падре раздвигал шторы на ближайшем окне, Филипп напряженно
размышлял над его последними словами, но без каких-либо видимых
результатов. Боль в голове чувствительно мешала ему сосредоточиться.
- И откройте окно, - добавил он. - Душно.
Дон Антонио исполнил и эту его просьбу. Повеяло приятной прохладой.
Филипп с наслаждением вдыхал чистый и свежий воздух, наполненный ароматами
поздней весны.
Падре вернулся к Филиппу, присел на край широкой кровати и взял его
за руку.
- Как себя чувствуешь? - заботливо спросил он.
- Довольно скверно, - откровенно признался Филипп. - Голова будто
ватой набита, слабость какая-то... Что случилось, падре?
- Ты сильно ударился и, похоже, у тебя было сотрясение мозга. К
счастью, все обошлось.
- Сотрясение мозга, - повторил Филипп. - Понятно... И как долго я был
без сознания?
- Три с половиной дня.
- Ага... - Филипп попытался вспомнить, как его угораздило получить
сотрясение мозга, но безуспешно: прошлое плотно окутывал густой туман
забытья. - Я не помню, как это произошло, падре. Наверно, я здорово
нахлестался и спьяну натворил делов. Больше я не буду так напиваться.
Никогда.
Преподобный отец встревожено воззрился на него:
- Что ты говоришь, Филипп?! Ведь ты был трезв.
- Я? Трезв? - Филипп в недоумении захлопал своими длинными светлыми
ресницами. - Вы ошибаетесь, падре. Тогда я много выпил, очень много...
даже не помню, сколько.
- Нет, это было накануне. А ударился ты на следующий день утром.
- Утром? - Филипп снова заморгал. - Как это утром? Разве я утром...
Нет, не понимаю. Я ничего не понимаю!
- Так ты не помнишь об ЭТОМ? - спросил падре, внимательно глядя ему в
глаза.
- Об этом? О чем? - Филипп снова напряг свою память, и вскоре у него
с новой силой разболелась голова. - Я ничего не помню о следующем дне,
падре. Ровным счетом ничего. Последнее, что я помню, это как я пил на
вечеринке, чтобы набраться смелости... А что стряслось? Что?
Дон Антонио покачал головой.
- Лучше тебе самому вспомнить... А если не вспомнишь, тем лучше для
тебя.
- Вот как! - Филипп вконец растерялся. - Я вас не понимаю. Расскажи
мне все.
Падре вздохнул.
- Нет, Филипп, не сейчас. Разумеется, рано или поздно ты обо всем
узнаешь - но лучше позже, чем раньше... Ладно, оставим это. - Преподобный
отец помолчал, прикидывая в уме, как перевести разговор на другую тему,
потом просто сказал: - Вчера приехал граф Альбре с сестрой.
Филипп слабо улыбнулся.
- Это хорошо. Я по ним так соскучился... особенно по Амелине. Я хочу
видеть их. Обоих. Но прежде всего - Амелину.
Падре медленно поднялся.
- Сейчас я велю разыскать их и сообщить, что ты уже пришел в себя. Не
сомневаюсь, что Амелина тотчас прибежит к тебе.
С этими словами он направился к выходу, но у самой двери Филипп
задержал его:
- А Эрнан? Он уже приехал из Беарна?
- Да. Вместе с Гастоном и Амелиной, - ответил падре, на лицо его
набежала тень.
- Тогда пошлите, пожалуйста, вестового в Кастель-Фьеро...
- В этом нет необходимости, - мягко перебил его дон Антонио. -
Господин де Шатофьер здесь.
- Где именно? - оживился Филипп.
- Полчаса назад я видел его в твоей библиотеке.
- Так позовите его. Немедленно
- Ладно, - снова вздохнул преподобный отец. - Позову. И пока вы
будете разговаривать, пойду распоряжусь насчет обеда.
Слово "обед" пробудило в Филиппе волчий аппетит. Он подумал, что ему
совсем не помешает плотно поесть, и при этой мысли у него потекли слюнки,
а в животе заурчало.
Его гастрономические размышления прервало появление Эрнана - высокого
крепкого парня с черными, как смоль, волосами и серыми со стальным блеском
глазами. В каждом его движении сквозила недюжинная сила, и потому он
казался на несколько лет старше, чем был на самом деле.
- Привет, дружище, - усмехнулся Филипп. - Пока тебя не было, я в
такой переплет попал... Даже толком не знаю в какой.
Шатофьер как-то отрешенно поглядел на него и молча кивнул. Лицо его
было бледное, с болезненным сероватым оттенком, а под воспаленными глазами
явственно проступали круги.
- Ты плохо себя чувствуешь? - участливо спросил Филипп.
- Да. В общем, неважно, - ответил Эрнан, голос его звучал глухо и
прерывисто, как стон. После короткой паузы он добавил: - Дон Антонио
предупредил, что ты ничего не помнишь, но я все равно благодарен тебе...
за то, что ты хотел сделать вместо меня... хоть и не смог.
- О чем ты говоришь? - удивленно спросил Филипп. - Что же, в конце
концов, произошло?
- Она... - Из груди Эрнана вырвался всхлип. - Она была мне как
сестра... Больше, чем сестра, ты знаешь...
В этот момент память полностью вернулась к Филиппу. Он пронзительно
вскрикнул и зарылся лицом в подушку, прижав ладони к вискам. Ему казалось,
что голова его вот-вот треснет от нахлынувших воспоминаний. Туман забытья,
окутывавший события того рокового утра, в одночасье развеялся, и Филипп с
предельной ясностью вспомнил все, что случилось с ним тогда. И что
случилось с НЕЙ...
Ее звали Эджения. Она была дочерью кормилицы Эрнана и его сверстницей
- как тогда говорили, она была его молочной сестрой. Мать Шатофьера умерла
вскоре после родов, отец - немногим позже; их он, естественно, не помнил и
мамой называл свою кормилицу, а ее дочь была для него родной сестрой. Они
росли и воспитывались вместе, были очень привязаны другу к другу, а когда
повзрослели (как и Филипп, они повзрослели раньше срока), их привязанность
переросла в настоящую любовь. Никто не знал об истинных намерениях Эрнана
в отношении его молочной сестры; но кое-кто, в том числе и Филипп,
предполагал, что он собирается жениться на ней. Лично Филипп этого не
одобрял, однако не стал бы и пытаться отговорить друга, окажись это
правдой. Эрнан был на редкость упрямым парнем, и если принимал
какое-нибудь решение, то стоял на своем до конца. Кроме того, Филипп
хорошо знал Эджению и считал ее замечательной девушкой. Единственный ее
недостаток, по его мнению, заключался в том, что она была дочерью
служанки...
Впрочем, теперь это уже не имело ровно никакого значения - она была
мертва. И, по большому счету, убийцей ее был Гийом!!!
- Как это произошло? - спросил Филипп, не поворачивая головы.
Эрнан подошел к кровати и сел.
- В тот вечер она поехала к своим деревенским родственникам, - тихо,
почти шепотом заговорил он. - И не взяла сопровождения... Сколько раз я
говорил ей, сколько раз... но она не слушалась меня!.. - Шатофьер
сглотнул. - А позже в Кастель-Фьеро прибежала ее лошадь. Мои люди сразу же
бросились на поиски и лишь к утру нашли ее... мертвую... Будь оно
проклято!..
В комнате надолго воцарилось молчание. За окном весело щебетали
птицы, день был ясный, солнечный, но на душе у Филиппа скребли кошки. Ему
было горько и тоскливо. Так горько и тоскливо ему не было еще никогда -
даже тогда, когда умерла его матушка Амелия Аквитанская.
Он первым нарушил молчание:
- Где сейчас Гийом?
- Под арестом, - ответил Эрнан. - Так распорядился майодорм. Но я
уверен, что когда вернется твой отец, его освободят. Ведь нет такого
закона, который запрещал бы дворянину глумиться над плебеями. Любой суд
оправдает этого мерзавца и его приспешников... Где же справедливость,
скажи мне, скажи?! - Эрнан снова всхлипнул, и по щекам его покатились
слезы.
Преодолевая слабость, Филипп поднялся, принял сидячее положение и
сжал в своих руках большую и сильную руку Шатофьера.
- Есть суд нашей совести, друг. Суд высшей справедливости. - В его
небесно-голубых глазах сверкнули молнии. - Гийом преступник и должен
понести наказание. Он должен умереть - и он умрет. Даже в том случае, если
отец полностью оправдает его. Таков мой приговор... НАШ приговор!
Эрнан вздрогнул, затем расправил свои могучие плечи, находившиеся на
уровне глаз Филиппа.
- Да! Гийом умрет. - Голос его звучал твердо и решительно. - Как
бешеная собака умрет! И все эти подонки из его компании умрут. Я еще не
решил, что делать с Робером - его счастье, что он поехал с твоим отцом в
Барселону, ему несказанно повезло... - Эрнан сник так же внезапно, как и
воспрянул. - Но ничто, ничто не вернет ее к жизни. Ее обидчики горько
поплатятся за свои злодеяния, но она не восстанет из мертвых. Я больше
никогда не увижу ее... Никогда... Никогда... - И он заплакал, совсем как
ребенок.
Филипп сидел рядом с ним, с невероятным трудом сдерживая комок,
который то и дело подкатывался к горлу.
"Говорят, что мы еще дети, - думал он. - Может, это и так... Вот
только жизнь у нас не детская".
Детство Филиппа стремительно подходило к концу, и у него уже не
оставалось времени на ту короткую интермедию к зрелости, которая зовется
отрочеством...

5. КОНЕЦ ДЕТСТВА
Филипп сидел на берегу лесного озера и задумчиво глядел на отраженные
зеркальной гладью воды белые полупрозрачные, похожие на дымку барашки туч,
которые нестройной чередой медленно плыли по небу с юго-запада на
северо-восток. Озеро находилось на равнине среди густого леса, а вдали со
всех сторон, словно сказочные великаны вздымались горы. Филиппу нравилось
это место, и он часто бывал здесь, обычно проводя весь день с утра до
самого вечера. На расстоянии вытянутой руки от него лежала шпага, лютня,
том стихов Петрарки, чуть дальше - котомка с едой, фляга с питьевой водой
и кожаная сумка, где было аккуратно сложено чистое белье и большое
ворсяное полотенце, а в противоположном конце поляны, в тени деревьев
пощипывала траву, отдыхая, его лошадь.
Ни читать, ни есть, ни музицировать Филиппу сейчас не хотелось. Не
возникало у него в данный момент желания искупаться в озере или
прогуляться верхом по окрестностям. Он просто сидел на траве, смотрел в
воду и думал.
Сегодня был последний день весны и его четырнадцатый день рождения. И
Филипп, как и год, и два, и три года назад, еще на рассвете убежал из
дому, чтобы не видеть отца в траурном одеянии, чтобы лишний раз не
попадаться ему на глаза - так как именно в этот день герцог был более чем
когда-либо, нетерпим к младшему сыну.
Обычно для человека день его рождения - день радости, знаменующий
рубеж, переступая который, он становится на год старше. Однако для
Филиппа, сколько он помнил себя, 31 мая всегда был день скорби. И вовсе не
за умершей матерью; ему, конечно, было жаль женщину, которая, родив его в
муках, умерла, - но он ее не знал. Этот день символизировал для Филиппа
утрату отца, детство, проведенное рядом с ним и так далеко от него.
Сознательно Филипп не любил герцога, и, собственно говоря, ему не за что
было любить его. Но неосознанно он все же тянулся к отцу, подчиняясь тому
слепому, безусловному инстинкту, который заставляет маленьких зверят
держаться своих родителей, искать у них ласки, тепла и защиты. А Филипп
все еще был ребенком, пусть и преждевременно повзрослевшим ребенком. К
тому же герцог в его глазах был вместилищем множества достоинств, ярчайшим
образцом для подражания, и единственное, в чем Филипп не хотел походить на
него, так это быть таким отцом...
Вернувшись из поездки и узнав обо всем случившемся в его отсутствие,
герцог, как и предсказывал Эрнан, освободил Гийома из-под ареста и лишь
сурово отчитал его. Амнистия, однако, не коснулась тех нескольких
приближенных Гийома и Робера, которые также были взяты под стражу, -
герцог велел бросить всех в самое глубокое подземелье замка и тут же
позабыл об их существовании. Оставшиеся на свободе участники
надругательства над Эдженией, как показали последующие события, могли
только позавидовать участи несчастных узников подземелья. Вскоре, один за
другим, они стали погибать при весьма подозрительных обстоятельствах. Им
не удавалось спасти свою жизнь даже поспешным бегством - где бы они не
скрывались, всюду их настигала смерть, направляемая (в чем никто не
сомневался) рукой Эрнана де Шатофьера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30