Теперь нам начхать на приливы и отливы. Лоцман поставил теплоход на бочки посередине бассейна Канада.
Явились всевозможные власти и сделали свое черное дело: опечатали судовые гальюны и артелку. Мы имели право оставить себе по сто сигарет. На остальные повесили замок. В туалет следовало ходить на берег. Для связи с берегом катер натолкал между бортами и причалами пустые маленькие баржи. На всех баржах крупными буквами было написано: «Сэр Уильям Барнетт и К°».
В моей каюте стойко держался запах сожженных флотских брюк.
– Вот ты и в столице Британской империи, – сказал я своему отражению в зеркале, щеткой отмывая руки. – Что ты испытываешь?
В журнале «Россия XX века», выходившем в Англии во время Первой мировой войны, была напечатана статья Голсуорси «Русский и англичанин».
Голсуорси отмечал, что англичанин «хозяин своего слова… почти всегда; он не лжет… почти никогда; честность, по английской поговорке, – лучшая политика. Но самый дух правды он не особенно уважает».
Русский любой ценой стремится достичь предела понимания с другим человеком. (Помните наше знаменитое пьяное: «Ты меня п-понимаешь?»)
Англичанину важнее всего сохранить иллюзию.
Голсуорси говорит, что мы далеко превзошли англичан в стремлении все выворачивать наизнанку, чтобы докопаться до сути. И что мы завидуем английскому практицизму, здравому смыслу, веками выработанному умению понимать то, чего в жизни можно добиться, и умению выбирать самые лучшие и простые способы достижения. Англичанам же следовало бы завидовать нам потому, что мы «не от мира сего».
Голсуорси считал свою нацию наименее искренней из всех наций. Потому его так глубоко потрясала и завораживала наша классическая литература. Через нее он во многом точно и глубоко проникал в нас. Он писал: «Не воображайте, что если вам хочется привить русской душе практичность, действенность, методичность, то вы можете позволить себе шутить шутки со своей литературой». Он имел в виду практицизм и служение литературы мелким близким целям.
О нашем будущем классик английской литературы был чрезвычайно мрачного мнения. Он считал, что мы не способны остановиться на чем-нибудь определенном.
От Голсуорси я еще узнал, что слово «ничего» в смысле: «Ничего – проживем, перебьемся!» – чисто русское слово, хорошо выражающее наш фатализм. Англичане придумали «пока!».
Утро.
Черная вереница людей в утренней полутьме, в мутном свете высоких фонарей, на фоне бесконечных пакгаузов. Прыгают на палубы маленьких барок, карабкаются через штабеля русских досок, поставив под навесы хилые велосипеды. Лондонские докеры. От слова «док». Из Сорри-дока разошлось это слово по всем морям и океанам.
Поднимаются на борт, разбираются по трюмам, снимают пальто. Под пальто на левом плече – крюк. Страшная штука – крюки грузчиков. Белое жало, плавный, как у серпа, изгиб, отполированная ладонью рукоять. Не дай господь увидеть такой крюк над головой.
Кое-кто в белых касках с «дубль ве» на лбу, остальные в кепках. Сумочки с бутербродами. У бригадира деревянный ящик-сундук.
Бригадир, вероятно, уже «сэлф мэйд мэн» – «человек, сделавший себя сам», по местному выражению. Джеймс Кук, к примеру, тоже сделал себя сам.
Надевают куртки. Брезент, поддельная замша, военная маскировочная ткань. На всех грузчиках мира можно и сегодня увидеть военные обноски. Под обносками может торчать галстук.
Лебедчиков сразу отличишь от грузчиков: часто седые уже совсем, могут быть в очках, куртки у них чище и дороже.
Сонные, чешутся, зевают, кашляют.
Туман над сонной водой Сорри-дока. Слабо светятся окна в высотных зданиях на берегу. Ни реклам, ни городского шума.
Заглядывают в трюмы. Из трюмов – как из ледника. Кое-где белеет снег на русских досках – ленинградский снежок привезли мы в Лондон. А рукавиц у знаменитых докеров нет. Дорогое дело рукавицы. И носовых платков у них нет. Для этого дела существует международный носовой платок – большой и указательный пальцы.
Сейчас все вместе они начинают перевооружать наши стрелы на свой манер. А работать будут каждый сам за себя. Каждый надергает крюком свой пакет досок, уложит – застропит.
Сижу в каюте, жду стивидора. Не повезло мне – первый день выгрузки, а я еще и вахтенный помощник.
Является боцман.
– Виктор Викторович, что они с нашими стрелами делают?
– Не могу понять.
– Запретите им наше грузовое устройство трогать!
– Семеныч, знаешь закон: не говори с толпой, говори с начальником. Придет стивидор – разберемся.
– Я тут двадцатый раз, а такого безобразия не было. Они бочки с собой притащили, к оттяжкам крепят. Запретите!
Начинается! Боцману что-то непонятно, боцману не хватает определенности. Как будто мне ее хватает хоть в чем-нибудь! Да я за ней, может быть, уже двадцать лет по морям охочусь… Голсуорси, между прочим, так объяснял отсутствие у Чехова романов: чем длиннее произведение, тем более нужно, чтобы в нем случалось что-то определенное…
– Семеныч, – говорю я. – Разберемся. А вахтенного у трапа никакой работой не занимай. Буду следить все время! Пока!..
Ровно в девять появляется толстый пожилой мистер – стивидор, руководитель разгрузки. От него уже сильно потягивает спиртным. Как он рад со мной познакомиться! Всю жизнь он мечтал встретить такого мейта! Американцы – дрянь, а не мужчины! А с русскими у него все всегда ол райт! Его лучший друг – русский капитан Юра Павлов. Знаю я Юру Павлова?..
Где британская сдержанность и малословие? Минут десять я уясняю то, что он болтает. Потом выволакиваю на палубу. Совсем ему не хочется на свежий воздух, вернее в смог. Ему хочется посидеть в каюте секонда, покурить.
Спрашиваю, чего тянут резину его люди, что делают из наших грузовых устройств и вообще: «Вас ис дас, каррамба?» Я уже опытный, подозреваю: по-русски он понимает изрядно, но хитрит. Выгодно слушать и делать отсутствующую рожу. В большинстве портов так. А станем прощаться – засмеется и признается. Или не признается. Это зависит от степени сволочизма. А иногда и действительно не знает ни звука – поди разберись!
Его докеры уже принайтовили к оттяжкам здоровенные бочки из-под бензина и требуют воды. Какой воды – вон ее сколько в Сорри-доке – лей, не хочу!
– Глядите на француза, – тихо выдавливает боцман. Он уже уловил суть происходящего.
У стенки дока справа от нас стоит французское судно, его грузят пиломатериалами. Видно, как английское изобретение – бочка-противовес – то опускается к самой воде, отводя стрелу за борт, то поднимается. Рационализация. В бочку надо налить воды – пустая бочка, естественно, ничего не весит. Но как туда воды налить? Не ведром же ее из-за борта черпать. Надо пожарный насос запускать, давать воду в пожарные рожки на палубу.
Звоню в машину. Вахтенный механик хохочет: вы что, собрались палубу мыть?
Объясняю.
Докеры уже стряхнули сон, развлекаются как умеют. Один присел от ветра на корточки, курит, другой подбирается к нему сзади, как тигр, поддевает носком ботинка под зад и переворачивает головой вперед. Весело всем. Парень стоит, в одной руке термос, в другой бутерброд – не успел дома позавтракать. Ему просовывают доску между ног, а руки у паренька заняты – как ему обороняться? Опять весело. Во всем мире у солдат и грузчиков шутки одни и те же.
Стивидор смывается с борта.
Вода пошла из рожков на палубу. Теперь англичанам требуется воронка. Шланг у них свой, специальный, а нужна воронка. Ищем воронку еще минут десять. Серый от ненависти к докерам боцман приносит воронку, швыряет в ватервейс.
– Викторыч, нашу оттяжку украли! Вон на той барже! Задержите ее!
И правда, наша оттяжка – метров десять приличного троса. А баржевик привязывает ею баржу к своему катеру.
– Стоп! – ору. И делаю всемирно понятный жест – скрещенные руки над головой.
От меня до англичанина совсем близко, но он не слышит. Как сформулировал Голсуорси: «Англичанину важнее всего сохранить иллюзию». Баржевик отлично сохраняет иллюзию того, что веревка принадлежит ему. От ненависти к мелкому воришке боцман делается серее волка и с презрением бормочет: «Ну и рабочий класс! Ну и пролетарии всех стран соединяйтесь!»
Боцман небось запамятовал, что эти слова родились здесь, на берегу Темзы. Десять метров веревки – ерунда, но тут во мне заговорила национальная гордость. Вызываю чиф-тальмана. Единственный обаятельный англичанин на борту. Воротник не поднят выше ушей, кепка не натянута на нос, грудь распахнута навстречу ветрам Альбиона, и рот распахнут в белозубой улыбке. Очень на Грегори Пека похож. Так я его и зову до конца выгрузки.
– Грегори, так тебя и так!
Понял, подобрал с палубы строительную скобу, запустил ею в баржевика, договорился, побожился, что баржевик сейчас вернется и притащит оттяжку обратно.
– Если уж обещали, привезут, – успокаивается Семеныч.
Из второго трюма раздается ниагарский грохот, дробь лопающихся звуков – доски ломаются. Пялимся с Грегори в провал трюма. Половину груза я сдал в Гданьске. На Англию идут хорошего качества пиломатериалы и шпалы. Треснувшая доска – это уже не доска, а простые дрова. Что там такое?
Весом в две тонны пакет волокут по другим доскам от третьего люка ко второму. За пакетом остается уродливый след – десятки метров древесного лома.
Спускаюсь по скоб-трапу в трюм, останавливаю работу, сую в нос докерам щепки.
Кто никогда не оставался один на один в огромном стальном храме – трюме – с толпой недовольных грузчиков, тот много потерял в жизни. Ведь недавно сам твердил боцману: не говори с толпой, говори с начальником. Что тут поймешь? Гам, крик, вопли, песни – и все усилено эхом, как в соборе Святого Витта. Наконец уясняю, что по законам порта каждая бригада докеров разгружает свой трюм и выгружает только через один люк, даже если этих люков тысяча. И вот они буксируют подъемы от третьего ко второму люку. И почему им так удобнее? На эту тему Голсуорси сообщает, что мы, русские, далеко превзошли англичан в способности все выворачивать наизнанку… Сейчас англичане выворачивают наизнанку элементарную логику – по традиции, очевидно. Или есть тут какой-нибудь хитрый смысл? А мне без страховочного письма к агенту не обойтись…
Над комингсом люка появляется голова вахтенного механика:
– Викторыч! Несчастье у меня! Вылезай!
Вылезаю. По дороге едва увернулся от пакета с досками.
– Моторист красил кап в машинном отделении, отстегнул пояс, когда закончил, сорвался…
Так, десять часов пятнадцать минут – время в таких случаях надо сразу засекать.
– С какой высоты?
– Метров с пяти. На крышки цилиндров главного двигателя – вот что плохо…
Это мы уже с ним на ходу разговариваем.
– В сознании?
– Нет.
О чем думаешь в такие моменты?
«Акт о несчастном случае на производстве. Форма Н-1, инструктаж вводный, на рабочем месте, повторный, для работ с повышенной опасностью…»
О прокуроре думаешь.
– Инструктаж был?
– Был.
– Кто проводил?
– Сам дед.
Это уже превосходно. Остается: «Травматологические последствия – переведен на легкую работу, исход без инвалидности, установлена инвалидность 1, 2, 3 группы, случай смертельный – нужное подчеркнуть…»
Плаваем мы без врача. Старое судно, кают не хватает. По уставу врача замещает старший помощник капитана. Старпом сошел на берег в гальюн. Капитан у консула…
Паренек лежит белый, мягкий весь, испачкан в краске и соляре. Сотрясение мозга, шок, перелом позвоночника?.. Что годится во всех случаях?.. Кажется: больше воздуха, не переохлаждать, нашатырь…
– Вот ты, бегом на берег! Там старпом в гальюне. Найдешь, скажешь, чтобы звонил в «скорую помощь», вызывал машину госпитальную…
– Есть!
Старпом опытный мужчина, он и телефон найдет, и позвонить сумеет. В каждой стране, каждом городе патентованное устройство у телефонов-автоматов, своя система номеров, свои цены, размер монетки. Жуткое дело звонить по телефону в незнакомом порту. Скорее на тот свет дозвонишься.
Механик вспоминает, что теплоход «Сретенск» на пути из Южной Америки попал в аварию, сейчас стоит в соседнем доке, судно большое, современное, врач там обязательно есть.
Наш самый резвый моторист отправляется на «Сретенск». Бежать вокруг доков километров пять. Трубу «Сретенска» видно рядом, а добежать к нему – час.
Решаем пострадавшего вынести в каюту. Выносим на одеялах.
Он все без сознания. Плохо дело. Ран не видно. Жирный паренек, упитанный, круглорожий. Наблюдателей и советчиков – куча. Кто-то успокаивает:
– Он на задницу приземлился. Я сам видел.
– Такая задница парашют заменит.
– Амортизация, как у кенгуру…
– Лишние выйдите! – это я.
– Виктор Викторович, вас англичане требуют! – это уже вахтенный.
Грегори Пек, сияя улыбкой, сует мне в нос ведро, просит воды. Ведро их собственное, черное внутри почему-то. Работает пожарный насос, воды на палубе – залейся, а ему еще воды! Молотит языком по белым зубам.
– Штиль! – ору я. – Тише!
Ему нужен кипяток, а не просто вода. Для чая. Работать толком не начали, а уже о чае заботятся.
Отправляю Грегори на камбуз.
Прибегает боцман:
– Викторыч! Матросов заливает! Почему пожарный насос не остановили? Викторыч, я вас попрошу о таких вещах ставить меня в известность! Вода из шпигатов красить мешает за бортом…
Боцман у нас секретарь парторганизации – его далеко не пошлешь! Коротко объясняю про несчастный случай, под конец взрываюсь:
– Сам не можешь позвонить в машину, насос остановить?!
– Положено через вахтенного штурмана…
– Мало ли что положено!
Зовут к трапу. Примчался доктор со «Сретенска». Счастье какое, что он оказался на месте. Мог бы по Британскому музею разгуливать или кино на Пикадилли смотреть. Записываю фамилию, засекаю время.
Возвращается чиф. Он дозвонился в госпиталь. Машина будет с минуты на минуту. Рекомендует не торопиться с заполнением вахтенного журнала.
Сирена на причале. Выкатывает шикарная машина. Полицейский на подножке. Узнав, что дело не касается подданных короны, исчезает.
Паренек убывает в морской госпиталь Лондона.
Оглядываю палубу. Работа вроде бы наладилась. Шебуршат бочки-противовесы, трещат лебедки, доски загружают баржи сэра Уильяма Барнетта и К°. Следует скользнуть вниз, в шхеры, в каюту, посидеть, покурить с закрытыми глазами.
– Виктор Викторович, вас англичане к первому трюму вызывают!
– Что у них?
– Вроде они страйк объявили.
«Страйк» – забастовка. «Дружные, хорошо организованные отряды лондонских докеров стойко защищают свои права…»
У первого трюма хохот. Никто не работает. Резвятся. Брызгаются из кишки, приспособленной для заполнения бочек-противовесов. Орут:
– Секонд! Страйк!
Кто на этом трюме главный, черт бы его побрал!
Чего они бастуют, рожи сопливые! Наконец один тыкает пальцем в шкив блока у грузового шкентеля на стреле. Пробую блок. Не прокручивается. Заело. Ну и что? Сами расходить не могут? Раза два ручником ударить по шкиву. А они «страйк»! Простой за наш счет.
– Боцмана сюда!
Здесь я сведу с ним счеты. Его дело подготовить грузовое устройство. Он за этот подлый шкив отвечает. За «страйк», за простой.
У боцмана физиономия делается виноватой, сопит, материт докеров.
Пока он ходит за ручником, ломиком, британцы продолжают резвиться возле тихой дыры трюма.
Окружают меня, суют в нос газету. «Ивнинг ньюс». Фото полуголеньких девиц. «Мисс Австрия», «мисс Австралия»… Очевидно, в Лондоне проходит конкурс этих мисс. Наконец догадываюсь, о чем они лопочут. Где «мисс Россия»? Почему нет «мисс России»? В России нет красивых девушек? Если собрать с каждого русского всего по два шиллинга, они принесут, да, да, принесут на руках нам такую мисс, такую мисс, которую мы сможем увезти с собой в Россию…
– Заткнитесь, болваны! – советую я им, стараясь сохранить добродушие. Я говорю на русском, но некоторые слова они отлично знают. Эти слова они повторяют за мной хором. Хоть бы у одного я увидел носовой платок. Сопли висят до подбородка. Ну и рожи! С такими темпами мы будем разгружаться недели две.
– Крутится блок, – докладывает боцман.
Англичане потихоньку гаснут и разбредаются по местам.
Но шум поднимается у носового трюма. Шпалы у меня в кормовом трюме.
– Что случилось?
– Джон краской испачкался. Вас требуют.
– Боцман, красили у четвертого номера?
– Только надстройку румпельного…
– Неужели другого времени не могли выбрать? Сотня людей на палубах крутится!
– Там везде на ихнем языке плакаты вывешены, по закону!
– Пошли разбираться!
Толпа пляшет вокруг одного раскрашенного суриком Джона.
1 2 3 4 5 6
Явились всевозможные власти и сделали свое черное дело: опечатали судовые гальюны и артелку. Мы имели право оставить себе по сто сигарет. На остальные повесили замок. В туалет следовало ходить на берег. Для связи с берегом катер натолкал между бортами и причалами пустые маленькие баржи. На всех баржах крупными буквами было написано: «Сэр Уильям Барнетт и К°».
В моей каюте стойко держался запах сожженных флотских брюк.
– Вот ты и в столице Британской империи, – сказал я своему отражению в зеркале, щеткой отмывая руки. – Что ты испытываешь?
В журнале «Россия XX века», выходившем в Англии во время Первой мировой войны, была напечатана статья Голсуорси «Русский и англичанин».
Голсуорси отмечал, что англичанин «хозяин своего слова… почти всегда; он не лжет… почти никогда; честность, по английской поговорке, – лучшая политика. Но самый дух правды он не особенно уважает».
Русский любой ценой стремится достичь предела понимания с другим человеком. (Помните наше знаменитое пьяное: «Ты меня п-понимаешь?»)
Англичанину важнее всего сохранить иллюзию.
Голсуорси говорит, что мы далеко превзошли англичан в стремлении все выворачивать наизнанку, чтобы докопаться до сути. И что мы завидуем английскому практицизму, здравому смыслу, веками выработанному умению понимать то, чего в жизни можно добиться, и умению выбирать самые лучшие и простые способы достижения. Англичанам же следовало бы завидовать нам потому, что мы «не от мира сего».
Голсуорси считал свою нацию наименее искренней из всех наций. Потому его так глубоко потрясала и завораживала наша классическая литература. Через нее он во многом точно и глубоко проникал в нас. Он писал: «Не воображайте, что если вам хочется привить русской душе практичность, действенность, методичность, то вы можете позволить себе шутить шутки со своей литературой». Он имел в виду практицизм и служение литературы мелким близким целям.
О нашем будущем классик английской литературы был чрезвычайно мрачного мнения. Он считал, что мы не способны остановиться на чем-нибудь определенном.
От Голсуорси я еще узнал, что слово «ничего» в смысле: «Ничего – проживем, перебьемся!» – чисто русское слово, хорошо выражающее наш фатализм. Англичане придумали «пока!».
Утро.
Черная вереница людей в утренней полутьме, в мутном свете высоких фонарей, на фоне бесконечных пакгаузов. Прыгают на палубы маленьких барок, карабкаются через штабеля русских досок, поставив под навесы хилые велосипеды. Лондонские докеры. От слова «док». Из Сорри-дока разошлось это слово по всем морям и океанам.
Поднимаются на борт, разбираются по трюмам, снимают пальто. Под пальто на левом плече – крюк. Страшная штука – крюки грузчиков. Белое жало, плавный, как у серпа, изгиб, отполированная ладонью рукоять. Не дай господь увидеть такой крюк над головой.
Кое-кто в белых касках с «дубль ве» на лбу, остальные в кепках. Сумочки с бутербродами. У бригадира деревянный ящик-сундук.
Бригадир, вероятно, уже «сэлф мэйд мэн» – «человек, сделавший себя сам», по местному выражению. Джеймс Кук, к примеру, тоже сделал себя сам.
Надевают куртки. Брезент, поддельная замша, военная маскировочная ткань. На всех грузчиках мира можно и сегодня увидеть военные обноски. Под обносками может торчать галстук.
Лебедчиков сразу отличишь от грузчиков: часто седые уже совсем, могут быть в очках, куртки у них чище и дороже.
Сонные, чешутся, зевают, кашляют.
Туман над сонной водой Сорри-дока. Слабо светятся окна в высотных зданиях на берегу. Ни реклам, ни городского шума.
Заглядывают в трюмы. Из трюмов – как из ледника. Кое-где белеет снег на русских досках – ленинградский снежок привезли мы в Лондон. А рукавиц у знаменитых докеров нет. Дорогое дело рукавицы. И носовых платков у них нет. Для этого дела существует международный носовой платок – большой и указательный пальцы.
Сейчас все вместе они начинают перевооружать наши стрелы на свой манер. А работать будут каждый сам за себя. Каждый надергает крюком свой пакет досок, уложит – застропит.
Сижу в каюте, жду стивидора. Не повезло мне – первый день выгрузки, а я еще и вахтенный помощник.
Является боцман.
– Виктор Викторович, что они с нашими стрелами делают?
– Не могу понять.
– Запретите им наше грузовое устройство трогать!
– Семеныч, знаешь закон: не говори с толпой, говори с начальником. Придет стивидор – разберемся.
– Я тут двадцатый раз, а такого безобразия не было. Они бочки с собой притащили, к оттяжкам крепят. Запретите!
Начинается! Боцману что-то непонятно, боцману не хватает определенности. Как будто мне ее хватает хоть в чем-нибудь! Да я за ней, может быть, уже двадцать лет по морям охочусь… Голсуорси, между прочим, так объяснял отсутствие у Чехова романов: чем длиннее произведение, тем более нужно, чтобы в нем случалось что-то определенное…
– Семеныч, – говорю я. – Разберемся. А вахтенного у трапа никакой работой не занимай. Буду следить все время! Пока!..
Ровно в девять появляется толстый пожилой мистер – стивидор, руководитель разгрузки. От него уже сильно потягивает спиртным. Как он рад со мной познакомиться! Всю жизнь он мечтал встретить такого мейта! Американцы – дрянь, а не мужчины! А с русскими у него все всегда ол райт! Его лучший друг – русский капитан Юра Павлов. Знаю я Юру Павлова?..
Где британская сдержанность и малословие? Минут десять я уясняю то, что он болтает. Потом выволакиваю на палубу. Совсем ему не хочется на свежий воздух, вернее в смог. Ему хочется посидеть в каюте секонда, покурить.
Спрашиваю, чего тянут резину его люди, что делают из наших грузовых устройств и вообще: «Вас ис дас, каррамба?» Я уже опытный, подозреваю: по-русски он понимает изрядно, но хитрит. Выгодно слушать и делать отсутствующую рожу. В большинстве портов так. А станем прощаться – засмеется и признается. Или не признается. Это зависит от степени сволочизма. А иногда и действительно не знает ни звука – поди разберись!
Его докеры уже принайтовили к оттяжкам здоровенные бочки из-под бензина и требуют воды. Какой воды – вон ее сколько в Сорри-доке – лей, не хочу!
– Глядите на француза, – тихо выдавливает боцман. Он уже уловил суть происходящего.
У стенки дока справа от нас стоит французское судно, его грузят пиломатериалами. Видно, как английское изобретение – бочка-противовес – то опускается к самой воде, отводя стрелу за борт, то поднимается. Рационализация. В бочку надо налить воды – пустая бочка, естественно, ничего не весит. Но как туда воды налить? Не ведром же ее из-за борта черпать. Надо пожарный насос запускать, давать воду в пожарные рожки на палубу.
Звоню в машину. Вахтенный механик хохочет: вы что, собрались палубу мыть?
Объясняю.
Докеры уже стряхнули сон, развлекаются как умеют. Один присел от ветра на корточки, курит, другой подбирается к нему сзади, как тигр, поддевает носком ботинка под зад и переворачивает головой вперед. Весело всем. Парень стоит, в одной руке термос, в другой бутерброд – не успел дома позавтракать. Ему просовывают доску между ног, а руки у паренька заняты – как ему обороняться? Опять весело. Во всем мире у солдат и грузчиков шутки одни и те же.
Стивидор смывается с борта.
Вода пошла из рожков на палубу. Теперь англичанам требуется воронка. Шланг у них свой, специальный, а нужна воронка. Ищем воронку еще минут десять. Серый от ненависти к докерам боцман приносит воронку, швыряет в ватервейс.
– Викторыч, нашу оттяжку украли! Вон на той барже! Задержите ее!
И правда, наша оттяжка – метров десять приличного троса. А баржевик привязывает ею баржу к своему катеру.
– Стоп! – ору. И делаю всемирно понятный жест – скрещенные руки над головой.
От меня до англичанина совсем близко, но он не слышит. Как сформулировал Голсуорси: «Англичанину важнее всего сохранить иллюзию». Баржевик отлично сохраняет иллюзию того, что веревка принадлежит ему. От ненависти к мелкому воришке боцман делается серее волка и с презрением бормочет: «Ну и рабочий класс! Ну и пролетарии всех стран соединяйтесь!»
Боцман небось запамятовал, что эти слова родились здесь, на берегу Темзы. Десять метров веревки – ерунда, но тут во мне заговорила национальная гордость. Вызываю чиф-тальмана. Единственный обаятельный англичанин на борту. Воротник не поднят выше ушей, кепка не натянута на нос, грудь распахнута навстречу ветрам Альбиона, и рот распахнут в белозубой улыбке. Очень на Грегори Пека похож. Так я его и зову до конца выгрузки.
– Грегори, так тебя и так!
Понял, подобрал с палубы строительную скобу, запустил ею в баржевика, договорился, побожился, что баржевик сейчас вернется и притащит оттяжку обратно.
– Если уж обещали, привезут, – успокаивается Семеныч.
Из второго трюма раздается ниагарский грохот, дробь лопающихся звуков – доски ломаются. Пялимся с Грегори в провал трюма. Половину груза я сдал в Гданьске. На Англию идут хорошего качества пиломатериалы и шпалы. Треснувшая доска – это уже не доска, а простые дрова. Что там такое?
Весом в две тонны пакет волокут по другим доскам от третьего люка ко второму. За пакетом остается уродливый след – десятки метров древесного лома.
Спускаюсь по скоб-трапу в трюм, останавливаю работу, сую в нос докерам щепки.
Кто никогда не оставался один на один в огромном стальном храме – трюме – с толпой недовольных грузчиков, тот много потерял в жизни. Ведь недавно сам твердил боцману: не говори с толпой, говори с начальником. Что тут поймешь? Гам, крик, вопли, песни – и все усилено эхом, как в соборе Святого Витта. Наконец уясняю, что по законам порта каждая бригада докеров разгружает свой трюм и выгружает только через один люк, даже если этих люков тысяча. И вот они буксируют подъемы от третьего ко второму люку. И почему им так удобнее? На эту тему Голсуорси сообщает, что мы, русские, далеко превзошли англичан в способности все выворачивать наизнанку… Сейчас англичане выворачивают наизнанку элементарную логику – по традиции, очевидно. Или есть тут какой-нибудь хитрый смысл? А мне без страховочного письма к агенту не обойтись…
Над комингсом люка появляется голова вахтенного механика:
– Викторыч! Несчастье у меня! Вылезай!
Вылезаю. По дороге едва увернулся от пакета с досками.
– Моторист красил кап в машинном отделении, отстегнул пояс, когда закончил, сорвался…
Так, десять часов пятнадцать минут – время в таких случаях надо сразу засекать.
– С какой высоты?
– Метров с пяти. На крышки цилиндров главного двигателя – вот что плохо…
Это мы уже с ним на ходу разговариваем.
– В сознании?
– Нет.
О чем думаешь в такие моменты?
«Акт о несчастном случае на производстве. Форма Н-1, инструктаж вводный, на рабочем месте, повторный, для работ с повышенной опасностью…»
О прокуроре думаешь.
– Инструктаж был?
– Был.
– Кто проводил?
– Сам дед.
Это уже превосходно. Остается: «Травматологические последствия – переведен на легкую работу, исход без инвалидности, установлена инвалидность 1, 2, 3 группы, случай смертельный – нужное подчеркнуть…»
Плаваем мы без врача. Старое судно, кают не хватает. По уставу врача замещает старший помощник капитана. Старпом сошел на берег в гальюн. Капитан у консула…
Паренек лежит белый, мягкий весь, испачкан в краске и соляре. Сотрясение мозга, шок, перелом позвоночника?.. Что годится во всех случаях?.. Кажется: больше воздуха, не переохлаждать, нашатырь…
– Вот ты, бегом на берег! Там старпом в гальюне. Найдешь, скажешь, чтобы звонил в «скорую помощь», вызывал машину госпитальную…
– Есть!
Старпом опытный мужчина, он и телефон найдет, и позвонить сумеет. В каждой стране, каждом городе патентованное устройство у телефонов-автоматов, своя система номеров, свои цены, размер монетки. Жуткое дело звонить по телефону в незнакомом порту. Скорее на тот свет дозвонишься.
Механик вспоминает, что теплоход «Сретенск» на пути из Южной Америки попал в аварию, сейчас стоит в соседнем доке, судно большое, современное, врач там обязательно есть.
Наш самый резвый моторист отправляется на «Сретенск». Бежать вокруг доков километров пять. Трубу «Сретенска» видно рядом, а добежать к нему – час.
Решаем пострадавшего вынести в каюту. Выносим на одеялах.
Он все без сознания. Плохо дело. Ран не видно. Жирный паренек, упитанный, круглорожий. Наблюдателей и советчиков – куча. Кто-то успокаивает:
– Он на задницу приземлился. Я сам видел.
– Такая задница парашют заменит.
– Амортизация, как у кенгуру…
– Лишние выйдите! – это я.
– Виктор Викторович, вас англичане требуют! – это уже вахтенный.
Грегори Пек, сияя улыбкой, сует мне в нос ведро, просит воды. Ведро их собственное, черное внутри почему-то. Работает пожарный насос, воды на палубе – залейся, а ему еще воды! Молотит языком по белым зубам.
– Штиль! – ору я. – Тише!
Ему нужен кипяток, а не просто вода. Для чая. Работать толком не начали, а уже о чае заботятся.
Отправляю Грегори на камбуз.
Прибегает боцман:
– Викторыч! Матросов заливает! Почему пожарный насос не остановили? Викторыч, я вас попрошу о таких вещах ставить меня в известность! Вода из шпигатов красить мешает за бортом…
Боцман у нас секретарь парторганизации – его далеко не пошлешь! Коротко объясняю про несчастный случай, под конец взрываюсь:
– Сам не можешь позвонить в машину, насос остановить?!
– Положено через вахтенного штурмана…
– Мало ли что положено!
Зовут к трапу. Примчался доктор со «Сретенска». Счастье какое, что он оказался на месте. Мог бы по Британскому музею разгуливать или кино на Пикадилли смотреть. Записываю фамилию, засекаю время.
Возвращается чиф. Он дозвонился в госпиталь. Машина будет с минуты на минуту. Рекомендует не торопиться с заполнением вахтенного журнала.
Сирена на причале. Выкатывает шикарная машина. Полицейский на подножке. Узнав, что дело не касается подданных короны, исчезает.
Паренек убывает в морской госпиталь Лондона.
Оглядываю палубу. Работа вроде бы наладилась. Шебуршат бочки-противовесы, трещат лебедки, доски загружают баржи сэра Уильяма Барнетта и К°. Следует скользнуть вниз, в шхеры, в каюту, посидеть, покурить с закрытыми глазами.
– Виктор Викторович, вас англичане к первому трюму вызывают!
– Что у них?
– Вроде они страйк объявили.
«Страйк» – забастовка. «Дружные, хорошо организованные отряды лондонских докеров стойко защищают свои права…»
У первого трюма хохот. Никто не работает. Резвятся. Брызгаются из кишки, приспособленной для заполнения бочек-противовесов. Орут:
– Секонд! Страйк!
Кто на этом трюме главный, черт бы его побрал!
Чего они бастуют, рожи сопливые! Наконец один тыкает пальцем в шкив блока у грузового шкентеля на стреле. Пробую блок. Не прокручивается. Заело. Ну и что? Сами расходить не могут? Раза два ручником ударить по шкиву. А они «страйк»! Простой за наш счет.
– Боцмана сюда!
Здесь я сведу с ним счеты. Его дело подготовить грузовое устройство. Он за этот подлый шкив отвечает. За «страйк», за простой.
У боцмана физиономия делается виноватой, сопит, материт докеров.
Пока он ходит за ручником, ломиком, британцы продолжают резвиться возле тихой дыры трюма.
Окружают меня, суют в нос газету. «Ивнинг ньюс». Фото полуголеньких девиц. «Мисс Австрия», «мисс Австралия»… Очевидно, в Лондоне проходит конкурс этих мисс. Наконец догадываюсь, о чем они лопочут. Где «мисс Россия»? Почему нет «мисс России»? В России нет красивых девушек? Если собрать с каждого русского всего по два шиллинга, они принесут, да, да, принесут на руках нам такую мисс, такую мисс, которую мы сможем увезти с собой в Россию…
– Заткнитесь, болваны! – советую я им, стараясь сохранить добродушие. Я говорю на русском, но некоторые слова они отлично знают. Эти слова они повторяют за мной хором. Хоть бы у одного я увидел носовой платок. Сопли висят до подбородка. Ну и рожи! С такими темпами мы будем разгружаться недели две.
– Крутится блок, – докладывает боцман.
Англичане потихоньку гаснут и разбредаются по местам.
Но шум поднимается у носового трюма. Шпалы у меня в кормовом трюме.
– Что случилось?
– Джон краской испачкался. Вас требуют.
– Боцман, красили у четвертого номера?
– Только надстройку румпельного…
– Неужели другого времени не могли выбрать? Сотня людей на палубах крутится!
– Там везде на ихнем языке плакаты вывешены, по закону!
– Пошли разбираться!
Толпа пляшет вокруг одного раскрашенного суриком Джона.
1 2 3 4 5 6