«Здесь живут, – решила Тамара. – Они еще не умерли и не уехали. Если письмо хорошее, они могут дать мне чего-нибудь. Пускай письмо будет хорошее. И пускай у них будет тепло. И пускай они не сразу выгонят меня. Я буду сидеть совсем тихо, в самой стороне».
Она подергала дверь, но дверь была закрыта. И тогда она стала бить ногой по мягкой коже. «Они, конечно, здесь, – думала Тамара. – Еще недавно они жгли свечку. Если бы они дали кусочек свечки, я бы ее съела. Стеарин липнет к зубам, его надо сразу глотать». Дверь наконец открылась. Женщина с совершенно белыми волосами выглянула в щель и сказала:
– Это ты стучишь?
– Письмо, – сказала Тамара. – Вот. Женщина взяла письмо, приблизила его к глазам и вдруг зарыдала.
– От Пети, – сквозь слезы шепнула она. И заспешила в темноту квартиры.
Тамара вошла за ней. В передней было холодно, но чувствовалось близкое тепло. И Тамара шагнула несколько раз в темноте, пока не уперлась руками в дверь, которая отворилась с легким скрипом. Комната за дверью была пуста. Ее окна выходили на Неву. Через окна светило солнце. В окнах не было стекол и не было фанеры. Посреди комнаты на белом снегу стоял черный огромный рояль. И на нем тоже лежал снег. Возле рояля стояло несколько больших картин в золотых рамах и лежал топор и щепки – здесь готовили дрова для печки. Одна картина изображала букет сирени в глиняном горшке и рядом еще один букет в горшке поменьше.
Тамара пошла дальше по коридору и отвела тяжелую портьеру. За портьерой была маленькая комната, вся заставленная мебелью. Посредине стояла «буржуйка». Возле «буржуйки» горел светильник. И в свете его сидели рядом, обнявшись, женщина и старик, с такими же, как у женщины, очень белыми волосами. Они читали письмо. У женщины текли по лицу слезы, а старик одной рукой гладил ее по голове.
Тамара села возле «буржуйки» на корточки. «Они добрые, – подумала она. – Они меня не выгонят, Письмо хорошее».
– Совершенно не понимаю, зачем ты плачешь, если он жив, – ворчливо сказал старик. – Ты видишь, на штемпеле еще двадцать третье ноября. Наша почта работает безобразно! Они не замечали Тамару, и она сказала:
– Я погреюсь у вас, можно?
Старик вздрогнул и перестал гладить женщину по голове. Женщина обернулась.
– Конечно, – сказала она. – Ты закрыла дверь на лестницу?
– Нет, – сказала Тамара, но не встала. Ей невозможно было отвести руки от «буржуйки».
– Ты почта? – спросил старик.
– Да, – сказала Тамара.
– Ты принесла письмо от нашего старшего сына, – сказал старик. – Он воюет на фронте и пишет безобразно редко, а ваша почта работает еще более безобразно, вот что я должен сказать по этому поводу.
– Расстегни пальто, тогда ты согреешься быстрее, – сказала женщина. – А я пойду и закрою дверь на лестницу.
Женщина ушла, а старик опять стал читать письмо. Иногда он пожимал плечами и что-то бормотал себе под нос. «Нет, они ничего не дадут мне есть, – подумала Тамара. – Они живут по-человечески, но это из последних сил и по привычке».
Женщина, все еще плача, вернулась с кусками золотой рамы и холстом.
– Он так давно не писал, – сказала она. – Мы так боялись несчастья. Какой он солдат? Ему сорок лет, и он преподавал географию.
– Он командир, а не солдат, – сказал старик. – И кто это боялся несчастья? Я? Я убежден, что Петруша вернется живым. И нечего плакать.
Старик взял книгу и стал читать, как будто письмо уже больше не интересовало его. Старик сидел в большом кресле, закутанный одеялом. Его ноги, обернутые ковровой дорожкой, стояли на подставочке.
– Вот бритва, – сказала женщина Тамаре. – Возьми ее и режь картину на кусочки, ты поняла меня?
Тамара зубами стащила с руки варежку, сняла с плеча сумку и сунула сумку под себя. Потом она взяла бритву, но бритва сразу выпала из ее негнущихся пальцев.
– Я еще не могу, – сказала она.
– После того как Петя написал письмо, прошло уже около двух месяцев, – сказала женщина. – Все могло случиться, но мы не будем думать об этом.
– Наконец я услышал умное слово, – сказал старик, не отрываясь от книги.
– Нам нечем угостить тебя, – сказала женщина.
– Не надо, – сказала Тамара. – Я только погреюсь.
– Ты давно мылась?
– Не знаю, – ответила Тамара.
– Понимаешь, я нагрела воды, чтобы помыть Александра, но если ты согласишься, я помою тебя. Это все, чем мы можем помочь тебе. Это страшно, но тебе будет лучше.
– Мне все равно, – сказала Тамара.
– Наверное, ты не мылась уже месяц, да?
– Наверное, я не помню, – сказала Тамара.
– Ты согрелась?
– Я не скоро еще согреюсь. Наверное, я никогда больше не согреюсь. Мне нужно… мне нужно в уборную, но на улице так холодно…
– Тебе надо немножко или…?
– Немножко…
– Александр, – сказала женщина, – ты слышишь?
– Мыться я бы сегодня не стал, – сказал старик. – Нельзя мыться старому человеку, Анна Сергеевна, когда он простужен. Очень хорошо, что эту экзекуцию решено проделать над почтальоном. А я разложу пасьянс.
– Александр! – строго сказала Анна Сергеевна. Старик плотнее закутался в одеяло и перевернул страницу.
Анна Сергеевна подошла к нему, отняла книгу и положила ее на стол. Тамара прочитала название: «Пир».
– Ведро полное, – проворчал старик.
– Я о том и говорю, Александр, – непреклонно сказала ему женщина.
– Я кашлял всю ночь, Аннушка, – плаксиво сказал старик, жалко потирая зяблые, тонкие руки. – Пускай она сходит на чердак.
– Нет. Надо вынести ведро.
– Где чердак? – спросила Тамара.
– Нет, ты никуда не пойдешь. Тебе надо отогреться как следует. Александр!
– Дай мне письмо! – сказал старик. Жена дала ему письмо. Старик подышал на бумагу и поднес ее к самым глазам. – У Пети совершенно не изменился почерк… Прописные буквы твои, а все остальное от меня.
– Александр, ведро надо вынести. И если бы девушка не пришла и не принесла письмо, я все равно заставила бы тебя вынести ведро!… Мужчин надо заставлять двигаться, милая моя, – объяснила женщина Тамаре.
– «Я знаю только одно, что я не понимаю своего народа, – прочитал старик из письма. – Я не знаю, что такое русский народ, русский характер и где кончаются его плюсы и начинаются его минусы. Всегда я чувствую только одно: сила моего народа, моей истории огромна; ее роль в истории мира тоже огромна. И если на земле есть Христос, то это и есть Россия…» Болван! – закончил старик. – И это мой старший сын!
Анна Сергеевна отняла у старика письмо. Он было собрался его разорвать. Старик скинул одеяло с плеч и поднялся из кресла. Он был высокий, в демисезонном пальто, – черный бархат воротника, белизна седин и бледность лица. «Он скоро умрет», – подумала Тамара.
– Где мои валенки, Аня? – проворчал старик. – Я не могу идти на улицу босиком, в конце концов!
Анна Сергеевна поставила валенки перед стариком. Старик пихнул валенки ногой. Ему совершенно не хотелось идти на мороз. Он предпочитал пофилософствовать:
– Они не понимают свой народ! Они не знают, что такое русский характер! Федор Достоевский сказал про таких болванов, как мой старший сын! Он сказал: если ты ничего, ни бельмеса, не понимаешь, то и молчи в тряпочку! Нечего хвастаться своей тупостью! Они заявляют, что ничего не понимают, и думают, что этим открыли Америку и поразили всех своей откровенностью! И ему вручили судьбы людей! Он командует целым батальоном! Несчастные его солдаты!… Аня, все наши соседи выливают ведра из окон, и я…
– Ни в коем случае! – сказала Анна Сергеевна. – Пускай они выливают. А мы не будем выливать помои из окна кухни. Это слишком некрасиво, Александр. Постыдился бы девушки!
Старик зарычал от возмущения. Он считал оскорблением даже мысль о возможном стыде. Он переобулся и открыл дверцу «буржуйки», грея прозрачные руки. И все трое затихли, глядя на желтое пламя. Отблески пламени плясали по красному дереву старинного шкафа. Глубокая тишина стояла вокруг. И только слабо шипела, пузырясь, краска на горящем холсте.
– Жарко горит! – сказала Анна Сергеевна. Старик наконец собрался с духом и вышел.
Тамара резала картину на квадратные кусочки. Из мохнатых, густых нитей старинного холста под бритвой сочилась пыль: пыль копилась в холсте добрую сотню лет.
– Как ты думаешь, он очень плох? – спросила Анна Сергеевна.
– Ага, – ответила Тамара.
– Он доживет до весны?
– Не знаю.
– Мне обещали полкило масла за столовое серебро. Он не хочет менять серебро. Власть вещей, милая. Ты молода и не поймешь этого. Но она есть, власть вещей. Я, конечно, сменяю серебро. Мне уже обещали устроить полкило масла.
– Тогда он дотянет, – сказала Тамара хрипло. Мороз все еще сидел в ней, в ее простывшем горле, в рукавах пальто, в отворотах высоких валенок, в сбившихся под шапкой волосах. Тело оттаивало и начинало сильно зудеть.
– Нужно выжить назло немцам, – сказала Анна Сергеевна. – Вот ты принесла письмо, и мы протянем лишнюю неделю. Видишь, вчера я не могла заставить его вынести ведро, а сейчас он пошел. Он гордый и смелый человек, мой муж.
Старик вернулся с пустым ведром в руках.
– Почему ты так быстро? – спросила Анна Сергеевна.
– Я вылил в окно, Аня, – бесстрашно ответил старик, глядя ей в глаза.
Анна Сергеевна вздохнула и сказала:
– Бог тебя простит, Александр!
Тамара взяла ведро из рук старика и вышла в прихожую.
«Я помоюсь немножко, потом я посплю у них, они хорошие, – думала Тамара. – Потом я отнесу письма в двадцать второй дом. Это лучше, когда куда-то надо идти обязательно».
Старик опять сел в кресло, укрылся одеялом и читал книгу Платона. В белом, чистом тазу парила на «буржуйке» вода. Репродуктор ожил, из него слышалась музыка. Иногда от дальнего взрыва язычок огня в лампе трепетал, и тогда старик чертыхался – ему не разобрать было буквы в книге.
– Нельзя читать о еде, – сказала Тамара старику.
– Почему ты думаешь, что я читаю о еде? – спросил он.
– Там пируют? Там идет пир, да? Брат Анны Николаевны все читал книгу о вкусной и здоровой пище и умер.
– Нет, здесь нет о пище. Сытые люди редко писали о еде в книгах, девушка, – сказал старик, откладывая книгу.
– Раздевайся, – сказала Анна Сергеевна. Тамара стала послушно раздеваться, а старик
сказал:
– Это книга о любви. Платон утверждает, что самое ценное на свете не вещи и символы их, а связи между всеми вещами мира. Всю жизнь он искал главную связь. И сказал, что нашел ее в любви. Но, я думаю, он соврал, он просто уверил себя в том, что нашел главную связь.
Анна Сергеевна помогала Тамаре стянуть валенки и гамаши.
– Сегодня стреляют очень долго, – сказала Анна Сергеевна. – Обычно они кончают раньше.
– Сегодня большой мороз, и они знают, что хуже тушить пожары, – объяснила Тамара.
– От снарядов загорается редко, – сказала Анна Сергеевна. – А голову мы будем мыть тоже?
– Обязательно будете. Иначе у почтальона скоро вылезут волосы. А они ей еще пригодятся, – сказал старик.
Тамара стояла посреди маленькой комнаты, освещенная огнем из «буржуйки», на куче своей одежды.
– Ты бы отвернулся, дедушка, – сказала она. Старик закряхтел, вылез из кресла и стал прилаживать свое одеяло на окно.
– Так будет меньше дуть, – объяснил он.
А Тамара увидела себя в зеркале шкафа и удивилась. Она была не такая тощая, как думала. Ей давно казалось, что ноги вот-вот должны уже переломиться.
– Ты будешь очень красивой, – сказала Анна Сергеевна.
– Нет, я долговязая, – сказала Тамара.
– Верь мне, милая! Я в этом понимаю толк. И давай мыться.
– Я не хочу умереть, – сказала Тамара.
Старик вдруг тихо заплакал.
– Шура, не надо! – строго сказала ему жена.
– Да-да, конечно, – стыдливо забормотал старик и взял письмо сына.
– Ты еще приедешь к нам в гости после войны, – сказала Анна Сергеевна, намыливая Тамаре голову. – У тебя чудесные золотистые волосы.
Тамара стояла, низко согнувшись над тазом, и слышала, как лопается в ушах пена. Тошнота подкатывала к горлу, и больше всего Тамара боялась сейчас, что упадет.
– Но, Анна Сергеевна, судя по некоторым деталям в письме, наш старший сын воюет хорошо, – сказал старик. Он, очевидно, опять перечитывал письмо. – Сын пишет, что танки – страшная вещь. Когда мужчина пишет про что-нибудь «страшно» – это значит, что он уже переборол свой страх.
– Петруша всегда был смелым мальчиком, – сказала Анна Сергеевна.
– Как будто Павел заядлый трус! – сказал старик с раздражением. – Еще ничего не надо вынести и вылить?
Тамара отжала волосы, и Анна Сергеевна накрутила ей на голову чалму из старой простыни.
– Александр, посмотри время. Мне уже скоро на дежурство? – спросила она, обтирая Тамаре спину.
– Сегодня ты не пойдешь на дежурство! – нахально, но не веря себе сказал старик.
– Вот еще! – сказала Анна Сергеевна. – У нас даже осталось мыло! Ты хорошая, послушная девушка
– Вероятнее всего, она будет вздорной, сварливой и злой бабенкой! – наперекор жене с вызовом заявил старик.
– Не слушай его, – сказала Анна Сергеевна. – И скорее одевайся. Как бы это не кончилось воспалением легких. Хотя я знаю, что скоро тебе станет лучше.
– Тебе еще много ходить сегодня? – спросил старик.
– Мне надо ходить, пока смогу. В двадцать втором доме пять лестниц по семь этажей.
– Тридцать пять этажей! Целый небоскреб! – сказал старик. – Пожалуй, тебе кое-что надо оставить и на завтра.
Репродуктор умолк. Тишина потекла из него. Потом мужской голос объявил: «Граждане, начинается артиллерийский обстрел района! Граждане, не собирайтесь большими группами у подъездов зданий и в подворотнях!…» Старик выключил радио.
– Значит, обстрел сейчас кончится, – сказал он.
– Ага, – сказала Тамара.
– Часик ты посидишь у нас, чтобы выровнялась температура, – сказала Анна Сергеевна. – И выйдем вместе. Я буду дежурить в домовой крепости – это угол Гангутской улицы и Фонтанки. А тебя я сейчас покормлю, Александр.
Но старик не слышал. Он спал. Книга сползла с его колен и упала на пол.
Анна Сергеевна постелила на угол стола чистую скатерть, поставила соль в хрустальной солонке, положила массивную вилку, нож и переставила с буфета высокую рюмку с засохшей розой.
– Мы не будем его будить, – сказала Анна Сергеевна. – Он будет говорить, что я дала ему больше хлеба, чем взяла сама. И все будет отрезать от своего хлеба ломтики, и совать их мне, и ворчать, что я обманываю его всю жизнь. А когда он проснется один, то съест все, потому что не сможет дотерпеть до меня.
– 3 -
«Кипяточку-у-у-у-у!…» – крик выполз из окна лестницы и поплыл между стен тесного двора к солнечному, голубому небу. «Это кричит женщина, – подумала Тамара. – Она очень давно, наверное, кричит. Наверное, она лежит на лестнице. Двадцать вторая квартира на третьем этаже. Наверное, она лежит ниже, и надо будет пройти мимо нее. Только бы она больше так не кричала».
«Кипяточку-у-у-у!…» – раздалось опять.
Десятки других окон молчали, глядя в пустоту двора. Стекла окон были наискось проклеены бумажными полосками. «Лучше бы не наклеивали эти бумажки, – подумала Тамара. – Когда стекла вылетают после разрыва, осколки стекла виснут на бумажках, и ветер их качает. Приходят люди после бомбежки, а бумажки рвутся, и стекло падает на людей».
Дверь двадцать второй квартиры была распахнута настежь. В комнате на полу, привалившись спиной к креслу, лежала женщина. Она перестала кричать, когда увидела Тамару, и тихо спросила:
– Ты – ангел?
– Я принесла письмо, – сказала Тамара.
– Кипяточку-у-у!… – шепотом закричала женщина, медленно поднимая над головой руки.
– Перестань, тетя, мне страшно, – сказала Тамара, не решаясь переступить порог.
– Не буду, не буду, свет мой, солнышко мое, – зашептала женщина. – Он добрый, он специально послал мне эти муки за грехи мои и теперь ждет меня в царствии своем. И ты пришла за мной, лицо твое полно добра и тишины, возьми, возьми меня скорее к нему, я не могу больше!
– Почему ты лежишь на полу, тетя?
– Я уже два дня лежу, ангел мой. Я закрывала дверь, а наверху разорвался снаряд, и дверной крюк ударил мне в спину, и я упала, и уже не встать мне было, я только приползла сюда, а ночью умерла Надя.
Тамара плохо видела в полумраке комнаты после дневного света и потому не сразу заметила еще одну женщину, которая лежала на кровати за большим обеденным столом. Эта вторая женщина была мертва. Ее глаза тускло блестели.
– Я затоплю печку, тетя, – сказала Тамара. – Потом принесу воды, и будет кипяток.
– Сестра все пела песни в бреду, давно это было, два дня… Я с ней говорила, она молчит, но я-то знаю, что она слышит меня… Возьми на столе папиросы, они от астмы, но они лучше, чем ничего, если мужчина курит; она берегла их для сына, когда он вернется с войны… Нет других папирос, только от астмы, возьми пачку, сменяешь потом на хлеб, она все ждала сына, она писала что-то, потом стала петь песни и умерла…
– Где топор, тетенька? – спросила Тамара. – Я обколю тебе платье, и мы поднимем тебя в кресло, и я затоплю печку и сделаю кипяток, ты понимаешь меня?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Она подергала дверь, но дверь была закрыта. И тогда она стала бить ногой по мягкой коже. «Они, конечно, здесь, – думала Тамара. – Еще недавно они жгли свечку. Если бы они дали кусочек свечки, я бы ее съела. Стеарин липнет к зубам, его надо сразу глотать». Дверь наконец открылась. Женщина с совершенно белыми волосами выглянула в щель и сказала:
– Это ты стучишь?
– Письмо, – сказала Тамара. – Вот. Женщина взяла письмо, приблизила его к глазам и вдруг зарыдала.
– От Пети, – сквозь слезы шепнула она. И заспешила в темноту квартиры.
Тамара вошла за ней. В передней было холодно, но чувствовалось близкое тепло. И Тамара шагнула несколько раз в темноте, пока не уперлась руками в дверь, которая отворилась с легким скрипом. Комната за дверью была пуста. Ее окна выходили на Неву. Через окна светило солнце. В окнах не было стекол и не было фанеры. Посреди комнаты на белом снегу стоял черный огромный рояль. И на нем тоже лежал снег. Возле рояля стояло несколько больших картин в золотых рамах и лежал топор и щепки – здесь готовили дрова для печки. Одна картина изображала букет сирени в глиняном горшке и рядом еще один букет в горшке поменьше.
Тамара пошла дальше по коридору и отвела тяжелую портьеру. За портьерой была маленькая комната, вся заставленная мебелью. Посредине стояла «буржуйка». Возле «буржуйки» горел светильник. И в свете его сидели рядом, обнявшись, женщина и старик, с такими же, как у женщины, очень белыми волосами. Они читали письмо. У женщины текли по лицу слезы, а старик одной рукой гладил ее по голове.
Тамара села возле «буржуйки» на корточки. «Они добрые, – подумала она. – Они меня не выгонят, Письмо хорошее».
– Совершенно не понимаю, зачем ты плачешь, если он жив, – ворчливо сказал старик. – Ты видишь, на штемпеле еще двадцать третье ноября. Наша почта работает безобразно! Они не замечали Тамару, и она сказала:
– Я погреюсь у вас, можно?
Старик вздрогнул и перестал гладить женщину по голове. Женщина обернулась.
– Конечно, – сказала она. – Ты закрыла дверь на лестницу?
– Нет, – сказала Тамара, но не встала. Ей невозможно было отвести руки от «буржуйки».
– Ты почта? – спросил старик.
– Да, – сказала Тамара.
– Ты принесла письмо от нашего старшего сына, – сказал старик. – Он воюет на фронте и пишет безобразно редко, а ваша почта работает еще более безобразно, вот что я должен сказать по этому поводу.
– Расстегни пальто, тогда ты согреешься быстрее, – сказала женщина. – А я пойду и закрою дверь на лестницу.
Женщина ушла, а старик опять стал читать письмо. Иногда он пожимал плечами и что-то бормотал себе под нос. «Нет, они ничего не дадут мне есть, – подумала Тамара. – Они живут по-человечески, но это из последних сил и по привычке».
Женщина, все еще плача, вернулась с кусками золотой рамы и холстом.
– Он так давно не писал, – сказала она. – Мы так боялись несчастья. Какой он солдат? Ему сорок лет, и он преподавал географию.
– Он командир, а не солдат, – сказал старик. – И кто это боялся несчастья? Я? Я убежден, что Петруша вернется живым. И нечего плакать.
Старик взял книгу и стал читать, как будто письмо уже больше не интересовало его. Старик сидел в большом кресле, закутанный одеялом. Его ноги, обернутые ковровой дорожкой, стояли на подставочке.
– Вот бритва, – сказала женщина Тамаре. – Возьми ее и режь картину на кусочки, ты поняла меня?
Тамара зубами стащила с руки варежку, сняла с плеча сумку и сунула сумку под себя. Потом она взяла бритву, но бритва сразу выпала из ее негнущихся пальцев.
– Я еще не могу, – сказала она.
– После того как Петя написал письмо, прошло уже около двух месяцев, – сказала женщина. – Все могло случиться, но мы не будем думать об этом.
– Наконец я услышал умное слово, – сказал старик, не отрываясь от книги.
– Нам нечем угостить тебя, – сказала женщина.
– Не надо, – сказала Тамара. – Я только погреюсь.
– Ты давно мылась?
– Не знаю, – ответила Тамара.
– Понимаешь, я нагрела воды, чтобы помыть Александра, но если ты согласишься, я помою тебя. Это все, чем мы можем помочь тебе. Это страшно, но тебе будет лучше.
– Мне все равно, – сказала Тамара.
– Наверное, ты не мылась уже месяц, да?
– Наверное, я не помню, – сказала Тамара.
– Ты согрелась?
– Я не скоро еще согреюсь. Наверное, я никогда больше не согреюсь. Мне нужно… мне нужно в уборную, но на улице так холодно…
– Тебе надо немножко или…?
– Немножко…
– Александр, – сказала женщина, – ты слышишь?
– Мыться я бы сегодня не стал, – сказал старик. – Нельзя мыться старому человеку, Анна Сергеевна, когда он простужен. Очень хорошо, что эту экзекуцию решено проделать над почтальоном. А я разложу пасьянс.
– Александр! – строго сказала Анна Сергеевна. Старик плотнее закутался в одеяло и перевернул страницу.
Анна Сергеевна подошла к нему, отняла книгу и положила ее на стол. Тамара прочитала название: «Пир».
– Ведро полное, – проворчал старик.
– Я о том и говорю, Александр, – непреклонно сказала ему женщина.
– Я кашлял всю ночь, Аннушка, – плаксиво сказал старик, жалко потирая зяблые, тонкие руки. – Пускай она сходит на чердак.
– Нет. Надо вынести ведро.
– Где чердак? – спросила Тамара.
– Нет, ты никуда не пойдешь. Тебе надо отогреться как следует. Александр!
– Дай мне письмо! – сказал старик. Жена дала ему письмо. Старик подышал на бумагу и поднес ее к самым глазам. – У Пети совершенно не изменился почерк… Прописные буквы твои, а все остальное от меня.
– Александр, ведро надо вынести. И если бы девушка не пришла и не принесла письмо, я все равно заставила бы тебя вынести ведро!… Мужчин надо заставлять двигаться, милая моя, – объяснила женщина Тамаре.
– «Я знаю только одно, что я не понимаю своего народа, – прочитал старик из письма. – Я не знаю, что такое русский народ, русский характер и где кончаются его плюсы и начинаются его минусы. Всегда я чувствую только одно: сила моего народа, моей истории огромна; ее роль в истории мира тоже огромна. И если на земле есть Христос, то это и есть Россия…» Болван! – закончил старик. – И это мой старший сын!
Анна Сергеевна отняла у старика письмо. Он было собрался его разорвать. Старик скинул одеяло с плеч и поднялся из кресла. Он был высокий, в демисезонном пальто, – черный бархат воротника, белизна седин и бледность лица. «Он скоро умрет», – подумала Тамара.
– Где мои валенки, Аня? – проворчал старик. – Я не могу идти на улицу босиком, в конце концов!
Анна Сергеевна поставила валенки перед стариком. Старик пихнул валенки ногой. Ему совершенно не хотелось идти на мороз. Он предпочитал пофилософствовать:
– Они не понимают свой народ! Они не знают, что такое русский характер! Федор Достоевский сказал про таких болванов, как мой старший сын! Он сказал: если ты ничего, ни бельмеса, не понимаешь, то и молчи в тряпочку! Нечего хвастаться своей тупостью! Они заявляют, что ничего не понимают, и думают, что этим открыли Америку и поразили всех своей откровенностью! И ему вручили судьбы людей! Он командует целым батальоном! Несчастные его солдаты!… Аня, все наши соседи выливают ведра из окон, и я…
– Ни в коем случае! – сказала Анна Сергеевна. – Пускай они выливают. А мы не будем выливать помои из окна кухни. Это слишком некрасиво, Александр. Постыдился бы девушки!
Старик зарычал от возмущения. Он считал оскорблением даже мысль о возможном стыде. Он переобулся и открыл дверцу «буржуйки», грея прозрачные руки. И все трое затихли, глядя на желтое пламя. Отблески пламени плясали по красному дереву старинного шкафа. Глубокая тишина стояла вокруг. И только слабо шипела, пузырясь, краска на горящем холсте.
– Жарко горит! – сказала Анна Сергеевна. Старик наконец собрался с духом и вышел.
Тамара резала картину на квадратные кусочки. Из мохнатых, густых нитей старинного холста под бритвой сочилась пыль: пыль копилась в холсте добрую сотню лет.
– Как ты думаешь, он очень плох? – спросила Анна Сергеевна.
– Ага, – ответила Тамара.
– Он доживет до весны?
– Не знаю.
– Мне обещали полкило масла за столовое серебро. Он не хочет менять серебро. Власть вещей, милая. Ты молода и не поймешь этого. Но она есть, власть вещей. Я, конечно, сменяю серебро. Мне уже обещали устроить полкило масла.
– Тогда он дотянет, – сказала Тамара хрипло. Мороз все еще сидел в ней, в ее простывшем горле, в рукавах пальто, в отворотах высоких валенок, в сбившихся под шапкой волосах. Тело оттаивало и начинало сильно зудеть.
– Нужно выжить назло немцам, – сказала Анна Сергеевна. – Вот ты принесла письмо, и мы протянем лишнюю неделю. Видишь, вчера я не могла заставить его вынести ведро, а сейчас он пошел. Он гордый и смелый человек, мой муж.
Старик вернулся с пустым ведром в руках.
– Почему ты так быстро? – спросила Анна Сергеевна.
– Я вылил в окно, Аня, – бесстрашно ответил старик, глядя ей в глаза.
Анна Сергеевна вздохнула и сказала:
– Бог тебя простит, Александр!
Тамара взяла ведро из рук старика и вышла в прихожую.
«Я помоюсь немножко, потом я посплю у них, они хорошие, – думала Тамара. – Потом я отнесу письма в двадцать второй дом. Это лучше, когда куда-то надо идти обязательно».
Старик опять сел в кресло, укрылся одеялом и читал книгу Платона. В белом, чистом тазу парила на «буржуйке» вода. Репродуктор ожил, из него слышалась музыка. Иногда от дальнего взрыва язычок огня в лампе трепетал, и тогда старик чертыхался – ему не разобрать было буквы в книге.
– Нельзя читать о еде, – сказала Тамара старику.
– Почему ты думаешь, что я читаю о еде? – спросил он.
– Там пируют? Там идет пир, да? Брат Анны Николаевны все читал книгу о вкусной и здоровой пище и умер.
– Нет, здесь нет о пище. Сытые люди редко писали о еде в книгах, девушка, – сказал старик, откладывая книгу.
– Раздевайся, – сказала Анна Сергеевна. Тамара стала послушно раздеваться, а старик
сказал:
– Это книга о любви. Платон утверждает, что самое ценное на свете не вещи и символы их, а связи между всеми вещами мира. Всю жизнь он искал главную связь. И сказал, что нашел ее в любви. Но, я думаю, он соврал, он просто уверил себя в том, что нашел главную связь.
Анна Сергеевна помогала Тамаре стянуть валенки и гамаши.
– Сегодня стреляют очень долго, – сказала Анна Сергеевна. – Обычно они кончают раньше.
– Сегодня большой мороз, и они знают, что хуже тушить пожары, – объяснила Тамара.
– От снарядов загорается редко, – сказала Анна Сергеевна. – А голову мы будем мыть тоже?
– Обязательно будете. Иначе у почтальона скоро вылезут волосы. А они ей еще пригодятся, – сказал старик.
Тамара стояла посреди маленькой комнаты, освещенная огнем из «буржуйки», на куче своей одежды.
– Ты бы отвернулся, дедушка, – сказала она. Старик закряхтел, вылез из кресла и стал прилаживать свое одеяло на окно.
– Так будет меньше дуть, – объяснил он.
А Тамара увидела себя в зеркале шкафа и удивилась. Она была не такая тощая, как думала. Ей давно казалось, что ноги вот-вот должны уже переломиться.
– Ты будешь очень красивой, – сказала Анна Сергеевна.
– Нет, я долговязая, – сказала Тамара.
– Верь мне, милая! Я в этом понимаю толк. И давай мыться.
– Я не хочу умереть, – сказала Тамара.
Старик вдруг тихо заплакал.
– Шура, не надо! – строго сказала ему жена.
– Да-да, конечно, – стыдливо забормотал старик и взял письмо сына.
– Ты еще приедешь к нам в гости после войны, – сказала Анна Сергеевна, намыливая Тамаре голову. – У тебя чудесные золотистые волосы.
Тамара стояла, низко согнувшись над тазом, и слышала, как лопается в ушах пена. Тошнота подкатывала к горлу, и больше всего Тамара боялась сейчас, что упадет.
– Но, Анна Сергеевна, судя по некоторым деталям в письме, наш старший сын воюет хорошо, – сказал старик. Он, очевидно, опять перечитывал письмо. – Сын пишет, что танки – страшная вещь. Когда мужчина пишет про что-нибудь «страшно» – это значит, что он уже переборол свой страх.
– Петруша всегда был смелым мальчиком, – сказала Анна Сергеевна.
– Как будто Павел заядлый трус! – сказал старик с раздражением. – Еще ничего не надо вынести и вылить?
Тамара отжала волосы, и Анна Сергеевна накрутила ей на голову чалму из старой простыни.
– Александр, посмотри время. Мне уже скоро на дежурство? – спросила она, обтирая Тамаре спину.
– Сегодня ты не пойдешь на дежурство! – нахально, но не веря себе сказал старик.
– Вот еще! – сказала Анна Сергеевна. – У нас даже осталось мыло! Ты хорошая, послушная девушка
– Вероятнее всего, она будет вздорной, сварливой и злой бабенкой! – наперекор жене с вызовом заявил старик.
– Не слушай его, – сказала Анна Сергеевна. – И скорее одевайся. Как бы это не кончилось воспалением легких. Хотя я знаю, что скоро тебе станет лучше.
– Тебе еще много ходить сегодня? – спросил старик.
– Мне надо ходить, пока смогу. В двадцать втором доме пять лестниц по семь этажей.
– Тридцать пять этажей! Целый небоскреб! – сказал старик. – Пожалуй, тебе кое-что надо оставить и на завтра.
Репродуктор умолк. Тишина потекла из него. Потом мужской голос объявил: «Граждане, начинается артиллерийский обстрел района! Граждане, не собирайтесь большими группами у подъездов зданий и в подворотнях!…» Старик выключил радио.
– Значит, обстрел сейчас кончится, – сказал он.
– Ага, – сказала Тамара.
– Часик ты посидишь у нас, чтобы выровнялась температура, – сказала Анна Сергеевна. – И выйдем вместе. Я буду дежурить в домовой крепости – это угол Гангутской улицы и Фонтанки. А тебя я сейчас покормлю, Александр.
Но старик не слышал. Он спал. Книга сползла с его колен и упала на пол.
Анна Сергеевна постелила на угол стола чистую скатерть, поставила соль в хрустальной солонке, положила массивную вилку, нож и переставила с буфета высокую рюмку с засохшей розой.
– Мы не будем его будить, – сказала Анна Сергеевна. – Он будет говорить, что я дала ему больше хлеба, чем взяла сама. И все будет отрезать от своего хлеба ломтики, и совать их мне, и ворчать, что я обманываю его всю жизнь. А когда он проснется один, то съест все, потому что не сможет дотерпеть до меня.
– 3 -
«Кипяточку-у-у-у-у!…» – крик выполз из окна лестницы и поплыл между стен тесного двора к солнечному, голубому небу. «Это кричит женщина, – подумала Тамара. – Она очень давно, наверное, кричит. Наверное, она лежит на лестнице. Двадцать вторая квартира на третьем этаже. Наверное, она лежит ниже, и надо будет пройти мимо нее. Только бы она больше так не кричала».
«Кипяточку-у-у-у!…» – раздалось опять.
Десятки других окон молчали, глядя в пустоту двора. Стекла окон были наискось проклеены бумажными полосками. «Лучше бы не наклеивали эти бумажки, – подумала Тамара. – Когда стекла вылетают после разрыва, осколки стекла виснут на бумажках, и ветер их качает. Приходят люди после бомбежки, а бумажки рвутся, и стекло падает на людей».
Дверь двадцать второй квартиры была распахнута настежь. В комнате на полу, привалившись спиной к креслу, лежала женщина. Она перестала кричать, когда увидела Тамару, и тихо спросила:
– Ты – ангел?
– Я принесла письмо, – сказала Тамара.
– Кипяточку-у-у!… – шепотом закричала женщина, медленно поднимая над головой руки.
– Перестань, тетя, мне страшно, – сказала Тамара, не решаясь переступить порог.
– Не буду, не буду, свет мой, солнышко мое, – зашептала женщина. – Он добрый, он специально послал мне эти муки за грехи мои и теперь ждет меня в царствии своем. И ты пришла за мной, лицо твое полно добра и тишины, возьми, возьми меня скорее к нему, я не могу больше!
– Почему ты лежишь на полу, тетя?
– Я уже два дня лежу, ангел мой. Я закрывала дверь, а наверху разорвался снаряд, и дверной крюк ударил мне в спину, и я упала, и уже не встать мне было, я только приползла сюда, а ночью умерла Надя.
Тамара плохо видела в полумраке комнаты после дневного света и потому не сразу заметила еще одну женщину, которая лежала на кровати за большим обеденным столом. Эта вторая женщина была мертва. Ее глаза тускло блестели.
– Я затоплю печку, тетя, – сказала Тамара. – Потом принесу воды, и будет кипяток.
– Сестра все пела песни в бреду, давно это было, два дня… Я с ней говорила, она молчит, но я-то знаю, что она слышит меня… Возьми на столе папиросы, они от астмы, но они лучше, чем ничего, если мужчина курит; она берегла их для сына, когда он вернется с войны… Нет других папирос, только от астмы, возьми пачку, сменяешь потом на хлеб, она все ждала сына, она писала что-то, потом стала петь песни и умерла…
– Где топор, тетенька? – спросила Тамара. – Я обколю тебе платье, и мы поднимем тебя в кресло, и я затоплю печку и сделаю кипяток, ты понимаешь меня?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25