резко поднялся Амальрик. — Не забывай, что ты в нашей власти, и при желании мы способны лишить тебя не только короны, но и головы!
Ответ Конана был ответом человека, чья варварская необузданная натура никогда не вписывалась в строгие рамки дворцового этикета — он плюнул прямо в лицо Амальрика.
С воплем бешенства вскочил король Офира, хватаясь за меч, и двинулся на Конана, занося клинок для удара.
Тсотха-ланти загородил ему дорогу.
— Спокойно, ваше величество: этот человек — мой пленник.
— В сторону, волшебник! — прохрипел Амальрик, доведенный до безумия издевательским взглядом голубых глаз киммерийца.
— Я сказал — стой! — рявкнул Тсотха, и злобная гримаса исказила его черты. Тонкая рука жреца вынырнула из широкого рукава, и облачко пыли окутало лицо Амальрика. Тот вскрикнул, пошатнувшись и роняя меч, и, схватившись за голову, бессильно рухнул на ложе.
Кофтские стражники бесстрастно смотрели перед собой, а Страбон, обхватив кубок дрожащими руками, выпил его до дна.
Амальрик отнял руки и потряс головой; глаза его постепенно приобретали нормальное выражение.
— Ты ослепил меня, — простонал он. — Зачем?
— Небольшой фокус, чтобы ты не забывал, кто здесь настоящий хозяин, — бросил жрец, скидывая маску вежливого придворного. — То, что ослепило короля Офира, — всего лишь пыль, найденная мною в стигийской гробнице. Еще раз — и ты будешь блуждать в темноте до конца жизни.
Амальрик вздрогнул, примирительно улыбнулся и потянулся за кубком, пытаясь скрыть злобу и страх. Будучи ловким дипломатом, он умел быстро создавать видимость спокойствия.
Тсотха повернулся к Конану, спокойно наблюдавшему за происходящим.
По знаку волшебника спешащие стражники схватили пленника и вывели из комнаты. Через мгновение они очутились в извилистом коридоре с мозаичным полом и золочеными стенами с причудливым орнаментом; свисавшие с потолка кадильницы наполняли коридор приятным дымом благовоний. Процессия свернула в узкий переход, мрачный и угрюмый, стены которого были облицованы яшмой и черным мрамором. Переход завершался бронзовыми дверьми, над которыми в жуткой усмешке скалил зубы человеческий череп. У дверей возвышался рослый, очень толстый субъект с отталкивающей внешностью, поигрывавший связкой ключей — невольник Тсотхи, евнух высшего ранга по имени Шукели; имя его окружали легенды, замораживающие кровь в жилах. Вместо умерших нормальных человеческих чувств им владело одно — звериная жестокость, находившая выход в страсти к пыткам.
За бронзой дверей узкая крутая лестница шла вниз, как бы ведя в самую глубину холма, на котором покоилась цитадель.
Внизу лестница завершалась железными створками, способными выдержать удары осадного тарана. Шукели отворил дверь и отошел в сторону. Конан заметил, что сопровождавшие его чернокожие кушиты явно были чем-то взволнованы: и даже евнух с необъяснимым волнением глядел в темноту, царящую за дверью; там находилось еще одно препятствие — решетка из толстых стальных прутьев, снабженная искусным замком, открывавшимся без ключа только снаружи. Шукели тронул рычаг, и решетка ушла в стену. Они очутились в широком тоннеле, пробитом в скальном массиве. Конан понял, что находится глубоко под землей — ниже основания холма, ниже фундамента цитадели.
Темнота отступила, отталкиваемая светом фонаря в руках Шукели. Кушиты ловко приковали короля к кольцу, укрепленному в стене; фонарь они закрепили в нише над его головой, так что Конан стоял в полукруге слабого света. Стражники суетились, чувствовалось, что они хотят уйти как можно скорее, они что-то тихо бормотали друг другу и бросали беспокойные взгляды в окружающий мрак. Тсотха жестом позволил им выйти, и они толпой кинулись к дверям, отталкивая напарников, как будто опасались, что темнота превратится в хищника и прыгнет им на спины. Тсотха повернулся к королю, и Конан заметил, что глаза его светятся в полумраке, а зубы поблескивают, подобно волчьим клыкам.
— Желаю удачи, варвар, — злорадно бросил маг. — Мне нужно ехать в Шамар, на осаду. Через десять дней я войду в твой дворец в Тарантии. Что мне передать от твоего имени женщинам сераля, прежде чем я сдеру с них атласную кожу? Она пойдет на пергаментные свитки, где будет запечатлена хроника побед Тсотха-ланти!
Конан ответил яростным киммерийским проклятием, а его рык сотряс воздух с силой, способной разорвать барабанные перепонки обыкновенного человека. Тсотха издевательски расхохотался и вышел. Решетка встала на место, и король еще успел увидеть удалявшийся грифообразный силуэт. Тяжелые двери с грохотом захлопнулись, и наступила тишина.
Конан подергал за цепь, испытывая ее крепость, и внимательно осмотрел кольцо в стене, к которому цепь была прикована. Его руки и ноги были свободны, но король понимал, что даже его стальных мышц не хватило бы, чтобы разорвать оковы. Звенья толщиной в палец крепились к железному поясу, охватывающему туловище Конана; сам пояс был в дюйм толщиной и шириной в ладонь. Одной тяжести этих оков достало бы, чтобы убить более слабого человека. С креплением между цепью и кольцом не справился бы и кузнечный молот. Само кольцо в стене являлось окончанием стального прута, пропущенного через стену и закрепленного с другой стороны. Конан выругался. Бросив взгляд в темноту, обступившую робкий полукруг мерцающего света фонаря, он ощутил накатывающуюся волну беспокойства. Рожденные инстинктом варвара опасения проснулись в его душе, растревоженное воображение населяло мрак подземелья страшными образами, да и разум подсказывал, что брошен он сюда не ради изоляции.
Он понимал, что у Тсотхи нет причин оставлять его в живых, и знал, что может рассчитывать на самую жестокую казнь.
Конан проклинал свою гордую глупость, — мог ведь, мог согласиться на предложенную ему постыдную сделку, но никакое благоразумие не способно было смирить негодование, возникавшее при одной мысли о ней. Он знал — выведи враги его наверх и предложи сделку снова, он, не задумываясь, ответил бы то же. А ведь трон киммериец завоевал для своей — и только своей выгоды. Так, незаметно, в душу авантюриста с обагренными кровью руками входило сознание истинного владыки, ответственного за судьбы подвластных ему народов.
Конан вспомнил об отвратительной угрозе Тсотха-ланти и застонал от неописуемого бешенства. Он знал, что это не пустые слова. Ведь человеческие существа, мужчины и женщины, выглядели для жестокого мага извивающимися червями перед исследующим их мудрецом. Мягкие белые руки, ласкавшие короля, пунцовые уста, прижимавшиеся к его губам, алебастровые груди, дрожавшие под его поцелуями — с них должна была быть содрана нежная кожа, белая, как слоновья кость, розовая, как бутон…
Нечеловеческий вопль вырвался из груди варвара, и грохочущее эхо вернуло его к реальности, требующей тщательного обдумывания ситуации. Темнота навевала неуверенность и страшные рассказы об утонченной жестокости Тсотха-ланти. Неприятный холод пополз по его спине. Он окончательно уверился, что находится в так называемых Казематах Ужаса, о которых говорили предания; в этих тоннелях и погребах проводил жрец свои дикие опыты над людьми, животными и даже над существами демоническими, отвратительно играя с самой сутью жизненной природы. Поговаривали о том, что помешанный бард Ринальдо навестил некогда подвалы мага, и тот показал ему кошмары и невообразимых чудовищ, о которых Ринальдо впоследствии вспоминал в поэме «Песнь подземелий». И все описываемое там не было порождением горячечного мозга, хотя мозг этот легко стал пылью под топором взбешенного Конана, когда однажды ночью ему пришлось защищать свою жизнь от заговорщиков — и их привел во дворец сумасшедший бард Ринальдо.
Певец исчез в небытии, но потрясающие слова его мрачной поэмы вновь звучали сейчас в ушах короля, прикованного тяжелой цепью к стене.
Внезапно киммериец замер, услышав тихий шелест, леденящий кровь пришедшим на ум подозрением. Король застыл в оцепенении, до боли напряг слух — и безошибочно распознал звук, издаваемый гибкой чешуей, скользящей по камню.
Капли пота выступили у него на лбу, когда за кругом слабого света он заметил колоссальный неясный силуэт, едва различимый, но приводящий в ужас.
Силуэт поднялся вверх, слегка раскачиваясь, и взгляд пылающих желтых зрачков остановился на киммерийце. Постепенно из мрака выплыла большая треугольная голова, а за ней медленно выползло извивающееся змеиное туловище. Это был змей, в сравнении с которым все рептилии, виденные Конаном ранее, казались недоростками.
От морды, размером с голову лошади, и до кончика остроконечного хвоста, он имел не менее восьмидесяти футов.
Белая чешуя сверкала в тусклом свете, подобно инею; змей рос в темноте, однако взгляд его горел — горел острой злобой. Порождение мрака свернулось в титанические кольца напротив прикованного человека и подняло голову, покачивая ею в нескольких дюймах от побледневшего лица короля. Раздвоенный, ритмично высовывающийся язык почти касался губ Конана, а от страшной вони дыхания король с трудом подавил приступ рвоты. Огромные желтые глаза глядели на него в упор. Киммериец боролся с инстинктивным желанием вцепиться руками в качающуюся толстую шею, но, будучи гораздо сильнее любого цивилизованного человека — и однажды после длительной борьбы свернув шею гигантскому питону в бытность свою корсаром, — он понимал, что шелестящий враг к тому же и ядовит. С белых выгнутых клыков в фут длиной капала бесцветная жидкость, и варварский инстинкт киммерийца подсказывал смерть, скрытую в ней. Он способен был раздробить узкий череп ударом своего страшного кулака, но понимал — при малейшей дрожи плеча или хотя бы века чудовище ударит с быстротой молнии. Разум требовал сделать шаг вперед и ускорить неминуемую смерть, но слепой инстинкт приказал жить и так сковал все тело варвара, что Конан напоминал бронзовую статую.
Толстая шея поднялась еще выше, а голова нависла над узником. Змей уставился на фонарь в нише над макушкой короля. Капля яда упала на обнаженное бедро человека, и прикосновение ее было подобно удару добела раскаленного стилета; перед глазами Конана заплясали цветные пятна, но он даже не шевельнулся. Не дрогнул ни один мускул, не задрожала ресница, ничто не выдало боли от ожога. Змей завис над ним, как бы желая удостовериться в наличии искры жизни, тлевшей в непривычной фигуре — и в паузу врезался лязг отпираемой двери.
Осторожное и пугливое, как и все его собратья, пресмыкающееся с неожиданной для его величины быстротой повернулось и исчезло во мраке. Двери остались открытыми, решетка вошла в стену, и могучая чернокожая фигура встала в коридоре, освещенном пламенем наружного факела. Человек вошел в подземелье и осторожно прикрыл за собой решетку, следя за тем, чтобы засов не защелкнулся. И когда пришелец вошел в круг света — Конан увидел почти нагого негра гигантского роста. В одной руке негр держал связку ключей, в другой — широкий меч.
Чернокожий заговорил, и говор его был диалектом народов побережья, хорошо знакомым Конану с тех времен, когда он пиратом рыскал у побережья страны Куш.
— Долго же я ждал этой встречи, Амра!..
Он назвал Конана именем, под которым киммериец был знаком кушитам в годы своего корсарства. Амра — Лев. Губы невольника исказила странная гримаса, обнажив белоснежные зубы, а глаза заблестели в свете фонаря красноватыми отблесками.
— Многим пришлось рискнуть мне ради сегодняшней встречи! Смотри, Амра
— вот ключи от твоих цепей, украденные у спящего евнуха. Что дашь за них?
— Десять тысяч золотых лунов! — быстро ответил Конан, чувствуя учащенное биение сердца.
— Мало! — крикнул негр. — Слишком мало за такой риск! Любимцы Тсотха-ланти могут выползти из тьмы и сожрать меня, а если Шукели узнает о случившемся — он подвесит меня за ноги. Мало! Так что ты дашь за ключи?!
— Пятнадцать тысяч и дворец в Пуатене, — бросил Конан. Чернокожий радостно взвизгнул и высоко подпрыгнул, давая выход своей радости.
— Больше! — выкрикнул он. — Хочу больше! Что дашь?
— Черный пес! — неистовая злоба овладела королем. — Был бы я свободен
— дал бы тебе сломанную шею! Или Шукели послал тебя поиздеваться надо мной?!
— Шукели не знает о том, что я здесь, белый человек, — ответил невольник, вытягивая шею так, словно хотел заглянуть в душу Конана. — А я знаю, знаю тебя давно, с тех времен, когда я был вождем свободного племени, прежде чем стигийцы поймали меня и продали на Север. Помнишь ли ты взятие Адомби, когда твои морские волки ворвались в город? Ты убил вождя перед дворцом короля Айяги, другой вождь сумел уйти — убитым был мой брат, Амра, а тот, кто бежал, был я! Хочу цену крови, Амра!
— Освободи меня — и получишь столько золота, сколько весишь сам! — сказал Конан.
Глаза чернокожего налились хищным блеском.
— Ты, белый пес, сын своей подлой расы — но черному человеку золото никогда не заменяло пролитой крови! Цена, которую ты заплатишь — твоя голова!
Яростным воплем прозвучали последние слова, и гулкое эхо понеслось вдоль коридора. Конан напрягся, подсознательно подтягивая оковы, охваченный отвращением при одной мысли о том, что придется умирать смертью беззащитного ягненка.
И внезапно он замер — над плечом беснующегося негра возник неясный контур ритмично раскачивающегося туловища.
— Тсотха никогда не узнает! — с хохотом кричал черный, слишком упоенный долгожданным триумфом, чтобы обращать внимание на творившееся у него за спиной. — Жрец не войдет в подземелье, прежде чем демоны не обдерут мясо с твоих костей, а кости вырвут из оков. Твоя жизнь будет моей, Амра!..
Невольник широко расставил массивные ноги и обеими руками взмахнул тяжелым мечом. В это мгновение гигантская тень с колоссальной скоростью ринулась вперед и вниз, и клиновидная голова нанесла удар, отзвук которого покатился по тоннелям, вырубленным в скалах. Ни один стон не вырвался из толстых, синюшных губ, открывшихся в гримасе агонии. Конан только успел заметить, как одновременно с ударом жизнь угасла в негре, как пламя свечи под порывом ветра. Отброшенное в сторону тело упало поперек коридора, и чудовищные кольца оплели его, скрыв эбеновую кожу. До ушей Конана долетел хруст ломающихся костей. Внезапно он задрожал — ключи и меч выпали из рук убитого невольника и теперь валялись на каменном полу. Конан наклонился, чтоб поднять ключи, но цепь оказалась слишком короткой. Дрожа от возбуждения, с подкатывающим к горлу сердцем, он зацепил их пальцами ноги, подтянул поближе и судорожно схватил руками, едва сдерживая крик радости.
Через несколько минут он был свободен. Конан поднял лежавший на полу меч и огляделся. Его окружала только тьма, в которой и исчез змей, унося с собой изуродованные останки, лишь отдаленно напоминавшие теперь человеческое тело. Конан повернулся к открытым дверям и в несколько прыжков был уже у них — когда в темноте раздался взрыв хохота, а решетка закрылась перед его вытянутой рукой. Из-за прутьев выглядывало лицо, схожее с маской на статуе сумасшедшего скульптора — евнух Шукели пришел за украденными ключами. Но в злорадном торжестве он не заметил меча в руках киммерийца. Выкрикнув проклятье, Конан ударил, подобно кобре. Меч свистнул в прутьях решетки, и смех кастрата сменился предсмертным хрипом. Шукели согнулся в последнем поклоне своему убийце и рухнул грудой жира, напрасно пытаясь удержать ладонями вываливающиеся внутренности. Конан радостно оскалил зубы — но решетка от этого не открылась. Осязание, привычное к металлу, подсказало, что прутья по твердости не уступают клинку, и пытаться их перерубить — означало сломать оружие. Но ощупывая решетку, Конан ощутил на ней следы укусов гигантских клыков и вздрогнул при мысли о чудовищах, оставивших такие углубления на стали прутьев.
Сейчас ему осталось лишь одно — поиски иного выхода. Взяв из ниши фонарь, он пошел по коридору, сжимая в руке меч. За змеем и его жертвой по каменному полу тянулся кровавый след. Тьма, слегка рассеянная светом фонаря, подкрадывалась к варвару на бесшумных лапах; по обеим сторонам тоннеля зияли черные отверстия, и король держался середины, внимательно осматривая пол перед собой в опасении свалиться в какой-нибудь колодец.
Неожиданно его остановил странный звук — голос жалобно плачущей женщины. «Очередная жертва Тсотха-ланти», — подумал он, проклиная чародея, и свернул во влажный и низкий боковой коридор, продвигаясь в направлении, откуда доносился голос;
1 2 3 4 5 6
Ответ Конана был ответом человека, чья варварская необузданная натура никогда не вписывалась в строгие рамки дворцового этикета — он плюнул прямо в лицо Амальрика.
С воплем бешенства вскочил король Офира, хватаясь за меч, и двинулся на Конана, занося клинок для удара.
Тсотха-ланти загородил ему дорогу.
— Спокойно, ваше величество: этот человек — мой пленник.
— В сторону, волшебник! — прохрипел Амальрик, доведенный до безумия издевательским взглядом голубых глаз киммерийца.
— Я сказал — стой! — рявкнул Тсотха, и злобная гримаса исказила его черты. Тонкая рука жреца вынырнула из широкого рукава, и облачко пыли окутало лицо Амальрика. Тот вскрикнул, пошатнувшись и роняя меч, и, схватившись за голову, бессильно рухнул на ложе.
Кофтские стражники бесстрастно смотрели перед собой, а Страбон, обхватив кубок дрожащими руками, выпил его до дна.
Амальрик отнял руки и потряс головой; глаза его постепенно приобретали нормальное выражение.
— Ты ослепил меня, — простонал он. — Зачем?
— Небольшой фокус, чтобы ты не забывал, кто здесь настоящий хозяин, — бросил жрец, скидывая маску вежливого придворного. — То, что ослепило короля Офира, — всего лишь пыль, найденная мною в стигийской гробнице. Еще раз — и ты будешь блуждать в темноте до конца жизни.
Амальрик вздрогнул, примирительно улыбнулся и потянулся за кубком, пытаясь скрыть злобу и страх. Будучи ловким дипломатом, он умел быстро создавать видимость спокойствия.
Тсотха повернулся к Конану, спокойно наблюдавшему за происходящим.
По знаку волшебника спешащие стражники схватили пленника и вывели из комнаты. Через мгновение они очутились в извилистом коридоре с мозаичным полом и золочеными стенами с причудливым орнаментом; свисавшие с потолка кадильницы наполняли коридор приятным дымом благовоний. Процессия свернула в узкий переход, мрачный и угрюмый, стены которого были облицованы яшмой и черным мрамором. Переход завершался бронзовыми дверьми, над которыми в жуткой усмешке скалил зубы человеческий череп. У дверей возвышался рослый, очень толстый субъект с отталкивающей внешностью, поигрывавший связкой ключей — невольник Тсотхи, евнух высшего ранга по имени Шукели; имя его окружали легенды, замораживающие кровь в жилах. Вместо умерших нормальных человеческих чувств им владело одно — звериная жестокость, находившая выход в страсти к пыткам.
За бронзой дверей узкая крутая лестница шла вниз, как бы ведя в самую глубину холма, на котором покоилась цитадель.
Внизу лестница завершалась железными створками, способными выдержать удары осадного тарана. Шукели отворил дверь и отошел в сторону. Конан заметил, что сопровождавшие его чернокожие кушиты явно были чем-то взволнованы: и даже евнух с необъяснимым волнением глядел в темноту, царящую за дверью; там находилось еще одно препятствие — решетка из толстых стальных прутьев, снабженная искусным замком, открывавшимся без ключа только снаружи. Шукели тронул рычаг, и решетка ушла в стену. Они очутились в широком тоннеле, пробитом в скальном массиве. Конан понял, что находится глубоко под землей — ниже основания холма, ниже фундамента цитадели.
Темнота отступила, отталкиваемая светом фонаря в руках Шукели. Кушиты ловко приковали короля к кольцу, укрепленному в стене; фонарь они закрепили в нише над его головой, так что Конан стоял в полукруге слабого света. Стражники суетились, чувствовалось, что они хотят уйти как можно скорее, они что-то тихо бормотали друг другу и бросали беспокойные взгляды в окружающий мрак. Тсотха жестом позволил им выйти, и они толпой кинулись к дверям, отталкивая напарников, как будто опасались, что темнота превратится в хищника и прыгнет им на спины. Тсотха повернулся к королю, и Конан заметил, что глаза его светятся в полумраке, а зубы поблескивают, подобно волчьим клыкам.
— Желаю удачи, варвар, — злорадно бросил маг. — Мне нужно ехать в Шамар, на осаду. Через десять дней я войду в твой дворец в Тарантии. Что мне передать от твоего имени женщинам сераля, прежде чем я сдеру с них атласную кожу? Она пойдет на пергаментные свитки, где будет запечатлена хроника побед Тсотха-ланти!
Конан ответил яростным киммерийским проклятием, а его рык сотряс воздух с силой, способной разорвать барабанные перепонки обыкновенного человека. Тсотха издевательски расхохотался и вышел. Решетка встала на место, и король еще успел увидеть удалявшийся грифообразный силуэт. Тяжелые двери с грохотом захлопнулись, и наступила тишина.
Конан подергал за цепь, испытывая ее крепость, и внимательно осмотрел кольцо в стене, к которому цепь была прикована. Его руки и ноги были свободны, но король понимал, что даже его стальных мышц не хватило бы, чтобы разорвать оковы. Звенья толщиной в палец крепились к железному поясу, охватывающему туловище Конана; сам пояс был в дюйм толщиной и шириной в ладонь. Одной тяжести этих оков достало бы, чтобы убить более слабого человека. С креплением между цепью и кольцом не справился бы и кузнечный молот. Само кольцо в стене являлось окончанием стального прута, пропущенного через стену и закрепленного с другой стороны. Конан выругался. Бросив взгляд в темноту, обступившую робкий полукруг мерцающего света фонаря, он ощутил накатывающуюся волну беспокойства. Рожденные инстинктом варвара опасения проснулись в его душе, растревоженное воображение населяло мрак подземелья страшными образами, да и разум подсказывал, что брошен он сюда не ради изоляции.
Он понимал, что у Тсотхи нет причин оставлять его в живых, и знал, что может рассчитывать на самую жестокую казнь.
Конан проклинал свою гордую глупость, — мог ведь, мог согласиться на предложенную ему постыдную сделку, но никакое благоразумие не способно было смирить негодование, возникавшее при одной мысли о ней. Он знал — выведи враги его наверх и предложи сделку снова, он, не задумываясь, ответил бы то же. А ведь трон киммериец завоевал для своей — и только своей выгоды. Так, незаметно, в душу авантюриста с обагренными кровью руками входило сознание истинного владыки, ответственного за судьбы подвластных ему народов.
Конан вспомнил об отвратительной угрозе Тсотха-ланти и застонал от неописуемого бешенства. Он знал, что это не пустые слова. Ведь человеческие существа, мужчины и женщины, выглядели для жестокого мага извивающимися червями перед исследующим их мудрецом. Мягкие белые руки, ласкавшие короля, пунцовые уста, прижимавшиеся к его губам, алебастровые груди, дрожавшие под его поцелуями — с них должна была быть содрана нежная кожа, белая, как слоновья кость, розовая, как бутон…
Нечеловеческий вопль вырвался из груди варвара, и грохочущее эхо вернуло его к реальности, требующей тщательного обдумывания ситуации. Темнота навевала неуверенность и страшные рассказы об утонченной жестокости Тсотха-ланти. Неприятный холод пополз по его спине. Он окончательно уверился, что находится в так называемых Казематах Ужаса, о которых говорили предания; в этих тоннелях и погребах проводил жрец свои дикие опыты над людьми, животными и даже над существами демоническими, отвратительно играя с самой сутью жизненной природы. Поговаривали о том, что помешанный бард Ринальдо навестил некогда подвалы мага, и тот показал ему кошмары и невообразимых чудовищ, о которых Ринальдо впоследствии вспоминал в поэме «Песнь подземелий». И все описываемое там не было порождением горячечного мозга, хотя мозг этот легко стал пылью под топором взбешенного Конана, когда однажды ночью ему пришлось защищать свою жизнь от заговорщиков — и их привел во дворец сумасшедший бард Ринальдо.
Певец исчез в небытии, но потрясающие слова его мрачной поэмы вновь звучали сейчас в ушах короля, прикованного тяжелой цепью к стене.
Внезапно киммериец замер, услышав тихий шелест, леденящий кровь пришедшим на ум подозрением. Король застыл в оцепенении, до боли напряг слух — и безошибочно распознал звук, издаваемый гибкой чешуей, скользящей по камню.
Капли пота выступили у него на лбу, когда за кругом слабого света он заметил колоссальный неясный силуэт, едва различимый, но приводящий в ужас.
Силуэт поднялся вверх, слегка раскачиваясь, и взгляд пылающих желтых зрачков остановился на киммерийце. Постепенно из мрака выплыла большая треугольная голова, а за ней медленно выползло извивающееся змеиное туловище. Это был змей, в сравнении с которым все рептилии, виденные Конаном ранее, казались недоростками.
От морды, размером с голову лошади, и до кончика остроконечного хвоста, он имел не менее восьмидесяти футов.
Белая чешуя сверкала в тусклом свете, подобно инею; змей рос в темноте, однако взгляд его горел — горел острой злобой. Порождение мрака свернулось в титанические кольца напротив прикованного человека и подняло голову, покачивая ею в нескольких дюймах от побледневшего лица короля. Раздвоенный, ритмично высовывающийся язык почти касался губ Конана, а от страшной вони дыхания король с трудом подавил приступ рвоты. Огромные желтые глаза глядели на него в упор. Киммериец боролся с инстинктивным желанием вцепиться руками в качающуюся толстую шею, но, будучи гораздо сильнее любого цивилизованного человека — и однажды после длительной борьбы свернув шею гигантскому питону в бытность свою корсаром, — он понимал, что шелестящий враг к тому же и ядовит. С белых выгнутых клыков в фут длиной капала бесцветная жидкость, и варварский инстинкт киммерийца подсказывал смерть, скрытую в ней. Он способен был раздробить узкий череп ударом своего страшного кулака, но понимал — при малейшей дрожи плеча или хотя бы века чудовище ударит с быстротой молнии. Разум требовал сделать шаг вперед и ускорить неминуемую смерть, но слепой инстинкт приказал жить и так сковал все тело варвара, что Конан напоминал бронзовую статую.
Толстая шея поднялась еще выше, а голова нависла над узником. Змей уставился на фонарь в нише над макушкой короля. Капля яда упала на обнаженное бедро человека, и прикосновение ее было подобно удару добела раскаленного стилета; перед глазами Конана заплясали цветные пятна, но он даже не шевельнулся. Не дрогнул ни один мускул, не задрожала ресница, ничто не выдало боли от ожога. Змей завис над ним, как бы желая удостовериться в наличии искры жизни, тлевшей в непривычной фигуре — и в паузу врезался лязг отпираемой двери.
Осторожное и пугливое, как и все его собратья, пресмыкающееся с неожиданной для его величины быстротой повернулось и исчезло во мраке. Двери остались открытыми, решетка вошла в стену, и могучая чернокожая фигура встала в коридоре, освещенном пламенем наружного факела. Человек вошел в подземелье и осторожно прикрыл за собой решетку, следя за тем, чтобы засов не защелкнулся. И когда пришелец вошел в круг света — Конан увидел почти нагого негра гигантского роста. В одной руке негр держал связку ключей, в другой — широкий меч.
Чернокожий заговорил, и говор его был диалектом народов побережья, хорошо знакомым Конану с тех времен, когда он пиратом рыскал у побережья страны Куш.
— Долго же я ждал этой встречи, Амра!..
Он назвал Конана именем, под которым киммериец был знаком кушитам в годы своего корсарства. Амра — Лев. Губы невольника исказила странная гримаса, обнажив белоснежные зубы, а глаза заблестели в свете фонаря красноватыми отблесками.
— Многим пришлось рискнуть мне ради сегодняшней встречи! Смотри, Амра
— вот ключи от твоих цепей, украденные у спящего евнуха. Что дашь за них?
— Десять тысяч золотых лунов! — быстро ответил Конан, чувствуя учащенное биение сердца.
— Мало! — крикнул негр. — Слишком мало за такой риск! Любимцы Тсотха-ланти могут выползти из тьмы и сожрать меня, а если Шукели узнает о случившемся — он подвесит меня за ноги. Мало! Так что ты дашь за ключи?!
— Пятнадцать тысяч и дворец в Пуатене, — бросил Конан. Чернокожий радостно взвизгнул и высоко подпрыгнул, давая выход своей радости.
— Больше! — выкрикнул он. — Хочу больше! Что дашь?
— Черный пес! — неистовая злоба овладела королем. — Был бы я свободен
— дал бы тебе сломанную шею! Или Шукели послал тебя поиздеваться надо мной?!
— Шукели не знает о том, что я здесь, белый человек, — ответил невольник, вытягивая шею так, словно хотел заглянуть в душу Конана. — А я знаю, знаю тебя давно, с тех времен, когда я был вождем свободного племени, прежде чем стигийцы поймали меня и продали на Север. Помнишь ли ты взятие Адомби, когда твои морские волки ворвались в город? Ты убил вождя перед дворцом короля Айяги, другой вождь сумел уйти — убитым был мой брат, Амра, а тот, кто бежал, был я! Хочу цену крови, Амра!
— Освободи меня — и получишь столько золота, сколько весишь сам! — сказал Конан.
Глаза чернокожего налились хищным блеском.
— Ты, белый пес, сын своей подлой расы — но черному человеку золото никогда не заменяло пролитой крови! Цена, которую ты заплатишь — твоя голова!
Яростным воплем прозвучали последние слова, и гулкое эхо понеслось вдоль коридора. Конан напрягся, подсознательно подтягивая оковы, охваченный отвращением при одной мысли о том, что придется умирать смертью беззащитного ягненка.
И внезапно он замер — над плечом беснующегося негра возник неясный контур ритмично раскачивающегося туловища.
— Тсотха никогда не узнает! — с хохотом кричал черный, слишком упоенный долгожданным триумфом, чтобы обращать внимание на творившееся у него за спиной. — Жрец не войдет в подземелье, прежде чем демоны не обдерут мясо с твоих костей, а кости вырвут из оков. Твоя жизнь будет моей, Амра!..
Невольник широко расставил массивные ноги и обеими руками взмахнул тяжелым мечом. В это мгновение гигантская тень с колоссальной скоростью ринулась вперед и вниз, и клиновидная голова нанесла удар, отзвук которого покатился по тоннелям, вырубленным в скалах. Ни один стон не вырвался из толстых, синюшных губ, открывшихся в гримасе агонии. Конан только успел заметить, как одновременно с ударом жизнь угасла в негре, как пламя свечи под порывом ветра. Отброшенное в сторону тело упало поперек коридора, и чудовищные кольца оплели его, скрыв эбеновую кожу. До ушей Конана долетел хруст ломающихся костей. Внезапно он задрожал — ключи и меч выпали из рук убитого невольника и теперь валялись на каменном полу. Конан наклонился, чтоб поднять ключи, но цепь оказалась слишком короткой. Дрожа от возбуждения, с подкатывающим к горлу сердцем, он зацепил их пальцами ноги, подтянул поближе и судорожно схватил руками, едва сдерживая крик радости.
Через несколько минут он был свободен. Конан поднял лежавший на полу меч и огляделся. Его окружала только тьма, в которой и исчез змей, унося с собой изуродованные останки, лишь отдаленно напоминавшие теперь человеческое тело. Конан повернулся к открытым дверям и в несколько прыжков был уже у них — когда в темноте раздался взрыв хохота, а решетка закрылась перед его вытянутой рукой. Из-за прутьев выглядывало лицо, схожее с маской на статуе сумасшедшего скульптора — евнух Шукели пришел за украденными ключами. Но в злорадном торжестве он не заметил меча в руках киммерийца. Выкрикнув проклятье, Конан ударил, подобно кобре. Меч свистнул в прутьях решетки, и смех кастрата сменился предсмертным хрипом. Шукели согнулся в последнем поклоне своему убийце и рухнул грудой жира, напрасно пытаясь удержать ладонями вываливающиеся внутренности. Конан радостно оскалил зубы — но решетка от этого не открылась. Осязание, привычное к металлу, подсказало, что прутья по твердости не уступают клинку, и пытаться их перерубить — означало сломать оружие. Но ощупывая решетку, Конан ощутил на ней следы укусов гигантских клыков и вздрогнул при мысли о чудовищах, оставивших такие углубления на стали прутьев.
Сейчас ему осталось лишь одно — поиски иного выхода. Взяв из ниши фонарь, он пошел по коридору, сжимая в руке меч. За змеем и его жертвой по каменному полу тянулся кровавый след. Тьма, слегка рассеянная светом фонаря, подкрадывалась к варвару на бесшумных лапах; по обеим сторонам тоннеля зияли черные отверстия, и король держался середины, внимательно осматривая пол перед собой в опасении свалиться в какой-нибудь колодец.
Неожиданно его остановил странный звук — голос жалобно плачущей женщины. «Очередная жертва Тсотха-ланти», — подумал он, проклиная чародея, и свернул во влажный и низкий боковой коридор, продвигаясь в направлении, откуда доносился голос;
1 2 3 4 5 6