– Сберегите моих родных, сделайте так, чтобы то, что говорил князь, оказалось неправдой. Пусть это будет только его выдумка, просто ему хотелось сломать девку и оставить ее при себе. Пусть уж лучше будет так, а не иначе. Слышите, боги! Пусть не будет ни старой, ни новой хаты, в которой хотелось пожить, только бы не случилось чего-нибудь пострашнее. Сделайте, боги ясные, чтобы застала в Выпале и маму, и отца, и братика с сестричкой, и бабушку с дедушкой. Не делайте меня сиротой, боги милостивые, не губите до конца».
Шла в Выпал той же дорогой, по которой прошлым летом ехала с матерью и отцом, а сопровождал их тогда Божейко. Узнавала стоящие на обочинах дубы, поляны и видела – не так уж и далеко до Выпала. За тем лесом поле, а выйдет в поле – увидит выпальские хаты. Быстрее бы пройти, глянуть на Выпал, порадоваться встрече с родными – это все, чего страстно желала Миловида.
Жила надеждой на встречу, преодолевая неблизкий путь, от надежды на свидание с родными черпала силы. А вышла из лесу, глянула на долину и обомлела: на месте выпальских хат лежало сплошное пепелище. Лишь там, у околицы Выпала, сиротливо жались несколько халуп.
– Горюшко мое! – заплакала она. – Неужели и все остальное – правда?
Истаяла последняя надежда, поверила наконец-то Миловида тому, что говорил князь, – шла и света белого от слез не видела. А дошла до места, где совсем недавно стояла новая хата, – и заголосила. Звала мать, отца, брата своего и сестричку, потом бабушку, самую добрую, самую любимую, – напрасно, никто не откликнулся на ее зов.
Обессилев от слез, присела на единственную уцелевшую от огня колоду. Склонила отяжелевшую от неутешного горя голову на руки и продолжала плакать. Никуда не рвалась больше, ни о чем, казалось, не думала, сидела и вытирала обильные слезы.
Вдруг слышит – приблизился кто-то. Оглянулась – хозяйка с соседнего подворья.
– Не Миловидка ли это?
– Не признали, бабушка?
– Боженьки! – обрадовалась старая. – Жива, выходит, возвратилась к отчему порогу!
– Да вот пришла… Живы ли мои родители, близкие? Почему никого нет?
– Горе постигло нас, девонька пригожая. Глянь-ка, что сотворили тати ромейские с Выпалом. Мало кого обошла беда, а те, кого обошла, в лесу сейчас, рубят лес для хат.
– Ну, а мои мама, отец? – Миловида подошла, схватила старую за руки. – Не слышали, живы ли?
Соседка не сводила с нее погрустневших глаз.
– Тебе бы не спрашивать, мне бы не отвечать.
– Ой, бабушка, что такое вы говорите?
– Что слышишь, дитя. Защищали твои свою новую хату и полегли все тут.
– А бабушка, дети?
– А бабушка с детками спрятались в подклети старой хаты… Да и остались там на веки вечные.
На отчаянный крик Миловиды сбежались, оставив свои землянки, немногие выпальские поселяне, первым делом те, чьи дети, как и Миловидка, были взяты по весне в плен и угнаны в чужие края. Обступили Ярославову дочку и, не обращая внимания на ее горе и слезы, жадно расспрашивали, откуда взялась, как вырвалась на волю, видела ли их детей, внуков, не знает ли, где они и что с ними…
Что оставалось делать Миловиде? Вынуждена была рассказывать людям, где их родственники, какая доля выпала молодцам, какая – девушкам. Пока рассказывала, и ее горе как бы сроднилось с чужим и стало общим горем…
– Князь ездил к императору, просил его и чуть было не освободил их всех, – говорила Миловидка и начала ловить себя на мысли, что стала вроде бы сторонницей князя и его делу. – Император присылал в Маркианополь и Одес своих людей, они должны были освободить вывезенный из Тиверской земли народ. Но, на беду, ромейские воеводы успели посадить людей в лодьи и вывезти морем на далекие торги.
– Боженьки! – запричитали женщины. – Это ж вечная каторга! Не будет оттуда ни ответа, ни привета! И рученьки закуют нашим деткам в вериги, и устоньки замкнут чужим словом и палкой. Заставят отречься от своего имени.
И голосили, и причитали на бывшем Ярославовом подворье, словно справляли тризну – по хозяину, который так много труда вложил, чтобы построить новую хату, по хозяйке, растившей деток и заботившейся о них, по деткам-мученикам, по бабушке с дедушкой, которые хранили, да не сберегли очаг предков. А когда выплакали все слезы и выплеснули с ними часть горя, забрали с собой Миловиду, сказав ей:
– Живи с нами, дитя. Придут из леса старейшины, придет тетка твоя, подумаем тогда вместе, с кем тебе жить в Выпале и как.
Выслушала соседей Миловида, дождалась старейшин, тетку и не стала противиться их решению: осталась со своими и делала то, что и они. Тут свои люди, а среди своих и в радость веселее, и в горе легче. Вон как мало осталось выпальцев, и у каждого не меньшее горе, чем у нее. Одна сына или мужа потеряла, другая – дочку, третья – и сына, и мужа, и малых деток. Так с кем же жить Миловиде, как не со своими людьми? Даже не вспомнила о том, что князь говорил: не обходи стороной Черн и мой терем. Сказали: должна идти туда, где все, – пошла; сказали, нужно делать, что делают, спасаясь от беды, выпальцы, – делала. И по весне, и летом, и осенью, пока не остановили:
– Баста. Зиму перезимуем в хатах, которые успели поставить, остальные – построим летом.
Миловида жила у тетки, младшей отцовой сестры, и, ясное дело, искала у нее участия. Чувствовала себя, может, и не так, как у родной матери, но понимала, относятся к ней по-доброму – жалеют, стараются утешить.
Пришла осень. Захлюпали за окном теткиной хаты дожди. И Миловидка почувствовала себя лишней и затосковала. «Где Божейко? – думала она. – Как там ему? Неужели правду говорил князь, продали его ромейским навикуляриям или римским арматорам, заковали в кандалы, и сидит он теперь на веслах днем и ночью под палящим солнцем или под холодным осенним дождем? Боги милостивые! Что же будет, если и вправду так?.. Она же не дождется его оттуда во веки веков. А вызволить и подавно не сможет. Все равно, нужно попасть к ромеям, найти его, а уж после всего узнать, к кому обратиться, чтобы получить солиды, и выкупить его.
«Бедняжечка! Тоскуешь ли ты по мне, как я по тебе? О чем думаешь-гадаешь? Как чувствуешь себя на том холодном море, в далеком вражьем краю?»
Не хотелось выдавать себя перед родными, поэтому нечасто давала волю слезам, таила горе в себе и мучилась. Выходила из хаты и делала что-то на подворье. А то и совсем уходила подальше от теткиных глаз. Куда брела грязными улицами, чего хотела – сама не знала, пока однажды не забрела в лес, а по лесу – к тому самому дубу, у которого ждала Божейку. Это ж там, за лесом, Солнцепекская весь, а в той веси должны жить Божейковы родители. Уцелели ли после той ромейской напасти, она не знает. А если уцелели? Мама его не ведает, что случилось с Божейкой, куда он делся… Как же это она до сих пор не пошла и не рассказала?.. Ведь у отца и у матери сердце от тоски разрывается, а еще больше, наверное, от неизвестности, где сын, что с ним, а она молчит. Спаслась, вернулась в родные края и молчит.
Так бы и понеслась, полетела в ту сторону, где Солнцепек. А подумала, какую весть принесет родителям Божейки, и поостыла: нечем ей утешить стариков.
«А что утешит? – сразу же и передумала Миловида. – Неизвестность?.. Как поехал перед Ярилой на праздник, так и пропал. Нет, я должна пойти. Пусть ругают, скажут: „Это из-за тебя!“ Пускай выгонят из хаты, а сказать должна».
Дождалась, пока распогодится, чтобы немного спала с травы роса, сказала тетке, куда идет, расспросила дорогу и подалась в Солнцепек.
Тропа была широкая: не только конем – возом можно проехать. Однако шла все лесом и лесом. Сначала под гору – к дубу и роднику, что бьет из-под его корня. Остановилась, когда пришла к громовой воде, упала перед родником на колени да и стала пить.
– Научи, водица, – попросила, напившись, – дай мне силы побороть печаль свою и отыскать ту единственную тропинку, что приведет меня к моему милому. Ты помогла мне, когда просила тебя перед праздником Ярилы, встретиться с ним, так помоги и сейчас отыскать его в чужом краю, среди чужих людей. Слышишь, водица сладенькая, водица чистая, водица громовая. Прошу тебя, помоги!
И долго молилась, а помолившись, стояла на коленях и ждала. Чего ждала – и сама не ведала. Вдруг обернулась: не стоит ли, как и в прошлый раз, сзади или в стороне ее желанный – Божейко, не говорит ли он, как тогда: «Я здесь, Миловидка! Прибыл, как и обещал»?
Но нет, на этот раз никого кругом, только лес и лес, а в лесу – молчанье и опечаленные поздней порой деревья.
Вздохнула, поднялась на ноги и пошла в долину – туда, куда вела протоптанная в лесу тропка.
Не боялась, что может сбиться с дороги, поселяне говорили: тропинка одна, выведет куда нужно. Шла и шла себе. Когда вышла на поле, засветилась, словно звездочка, которая избавилась от туч: Солнцепекская весь прижималась к лесу цела-целехонька! Небольшая она, но следов пожара не видно.
Не успела вспыхнуть искорка радости в сердце Миловиды, как тут же и угасла.
«Ведь он мог быть на Ярилу дома и не попал бы в плен. Видно, ромеи не добрались сюда, все, кто жил здесь, живут счастливо и поныне… Горюшко горькое, и зачем только она встретилась с Божейкой той ночью? Встретилась бы вот сейчас и сказала бы ему: „Я здесь, ладо, бери меня в жены“. И жили бы мы с тобой в любви и согласии, уверена, что скоро и раны бы душевные затянулись, которые нанесла смерть мамы, отца, всех близких. Потому что люб ты мне. Знаю, жили бы, как голубки, в своем гнездышке. А что без тебя? Что?..»
Так бы и упала на землю, по которой ходил Божейко, и плакала, плакала, пока не изошла бы слезами. Ведь из-за нее все случилось, это она отдала Божейку в ромейские кандалы! Сама выскользнула из вражьих сетей, а Божейку отдала. Что же скажет его родителям? Где взять мужество и силы, чтобы заявиться к ним? Только в сердце. А оно обессилело от ран и тоски…
Недолго искала дом Божейки. Люди подсказали – вот он. А оказалась перед домом, постояла, а потом в дом вошла.
– Поклон вам низкий, хозяйка добрая. Хорошо ли живете?
– Спаси бог. Проходи, если с добром пришла. Не солнцепекская, вижу, – говорила хозяйка, присматриваясь к пришедшей. – Наверное, издалека к нам?
– Из Выпала я.
– Из Выпала? – то ли удивилась, то ли посочувствовала хозяйка. – Из погорельцев, видно?
– Да, тетушка милая, я из погорельцев. Я Миловида Ярославова. А вы Божейкова матушка будете?
Хозяйка не спешила с ответом, смотрела долго, пораженная мелькнувшей догадкой, а уж потом вымолвила:
– Ой, так ты и есть та девка, к которой ездил Божейко в Выпал?
– Она и есть.
То ли боялась, что сейчас на нее накинутся с упреками, то ли вспомнила, как мало было Божейкиных приездов в Выпал, только прислонилась к дверному косяку и голову низко опустила.
И произошло то, на что Миловидка не могла и надеяться. Ведь шла не просто сказать, где сын, хотела успокоить убитую горем мать. А пришлось самой искать утешения. Женщина поспешила к ней, как может спешить только мать, и прижала к себе, не поскупилась на ласку. А обнимая девушку, и сама расплакалась.
Стояли, обнявшись, на пороге, как две вербы у берега, и жаловались друг дружке и утешали одна другую. Когда же выплакали все слезы, хозяйка повела Миловиду в соседнюю горницу, чтобы им никто не мешал.
– Садись, дитя, – сказала словно своей дочери. – Садись и рассказывай, что знаешь.
Ничего не утаила Миловидка, сказала все, что было в мыслях и на сердце, – и как они полюбили друг друга, и как судьба-разлучница разрушила их планы жить в любви и согласии. Но больше всего ей хотелось утешить убитую горем женщину. Да что может сказать? Сама выскользнула из сетей ромейских, а Божейки нет, сама сидит и сыплет слова, словно просо в весеннюю ниву, а его повезли за три моря, он остался среди тех, кого хотели освободить, но не смогли.
Выслушала Божейкова мать Миловидкины рассказы не проронив ни слова. Потом переборола себя и сказала:
– За то, что пришла и поведала, спаси тебя бог. Буду хоть знать, что жив мой Божейко. Горькая его доля, ой горькая! Но живой о живом думает. Будем и мы думать, что не все еще потеряно.
Сидела, кивая поседевшей головой, а мысли унеслись далеко-далеко из дома. Очнулась от дум, когда заметила, что Миловидка собралась уходить.
– А о себе ты ничего и не сказала мне.
– Разве я не говорила?
– О том, что было, – да. А сейчас как? Живы ли родители твои? Здорова ли родня?
Чувствовала, горит лицо, а почему – и сама не знала.
– Нет их у меня, тетушка. Ни родителей, ни братика с сестренкой нет. Все полегли.
И снова боль и печаль отразились на лице матери Божейки.
– Где же ты живешь, дитя бедное?
– У папиной сестры.
– Хорошо ли тебе там? Сыта ли? Не тесно ли?
Девушка застеснялась, ответила не сразу. Сказать, что ей очень хорошо у тетки, не осмеливалась, но и уверять, что плохо, не пристало: ее не обижали и, кажется, не собирались выгонять.
– Может, к нам перейдешь? – предложила мать Божейки.
– А зачем?
– Наша хата уцелела от татей, а в Выпале, знаю, всем тесно сейчас. Вот и переходи, и живи, пока не построишь себе жилье. Смотришь, и Божейко вернется! А почему бы и нет? Один из наших, солнцепекских, был на тех проклятых богами и людьми каторгах. Взяли его ромеи в плен, а из плена запроторили на каторгу. Пять лет плавал, а на шестой повезло: разбил вериги и убежал. Воля, деточка, высокое слово, а желание быть на воле – и подавно. Оно и стены рушит, и горы одолевает.
«Ой, матушка-зоренька! Не так-то легко будет Божейке разбить ромейские вериги», – подумала Миловидка, а вслух сказала:
– Я посоветуюсь с тетей. Если не нужна ей на зиму, то и приду. Вдвоем нам, – прибавила, преодолевая грусть, – не так тоскливо будет ожидать, правда?..
XIII
Пока стояло лето, а в Соколиной Веже находились мать с сестричками, Богданко не задумывался над тем, что делает бабуся Доброгнева. Умывался, как и раньше, студеной водой, может, только старательней, чем до златеницы, промывал глаза и не вытирался – ждал, пока воду солнце высушит. Теперь же, когда мать-княгиня уехала и забрала с собой девчонок-щебетушек, в просторном бабушкином доме ощутимей стала тишина, и отрок невольно прислушивался к ней, ловил каждый посторонний звук.
– Что это, бабуся? – спрашивал, когда бабушка ставила перед ним миску с водой.
– А это ж водица. Умываться будем.
– Снова? Только что умывались.
– То была росная водица, а это заряная.
– Это уже та, которая поможет?
– Не знаю, соколик. Какая-то должна помочь, а какая – не ведаю. Больше всего надеюсь на ту, которая упадет на твои глазоньки в светлую пятницу.
– А до нее далеко?
– Ох, далеко. И лето надо перебыть, и зиму переждать.
– О-о… Это только весной?..
– Да, милок, ранней весной. В тот день бог-громовик разбивает ударом своих молний зимние вериги и открывает вход в царство вечного лета. Царевна Золотая Коса, Ненаглядная Краса бывает особенно щедрой в это время и посылает с росами или дождевыми потоками на землю и живую воду. А вода эта исцелит, голубчик, твои глаза.
– Она добрая, бабуся?
– Кто?
– Ну, богиня Золотая Коса.
– Все боги милостивы, внучек.
– Правда? А почему отец говорил: «Это боги покарали нас»?
– Так говорил?
– Да.
– Это он с горя, внучек. Тебя не за что карать, ты ничем еще не провинился на земле. Неосторожен был, посмотрел не вовремя на царевну Золотую Косу, Ненаглядную Красу, потому и ослеп.
Доброгнева редко оставляет Богданко одного, разве на минуту-другую, когда он спит. Все говорит-рассказывает внуку, почему небо бывает чистое и ясное, а почему – пасмурное, с какого дня петухи поют днем и ночью, когда вся и все спит; было ли так извечно, что на земле росли деревья, засевались нивы и родился хлеб. Вот и сейчас посадила внука, чтобы его головка легла к ней на плечо, – гладит, успокаивает и говорит:
– Кто видел в небе солнце, тот видел и Золотую Косу, Ненаглядную Красу.
– Хорс – ее отец? – прерывает Богданко.
– Нет, Сварог всем богам отец. Золотая Коса – богиня света и добра, всеблагая плодоносица, которая возвращается к нам, чтобы снова и снова приходил день на землю и не угасала жизнь. Да, если бы не было ее блеска-света, не было бы и тепла, а не было бы тепла, не стало бы и людей на земле, не росли бы деревья в лесу, не плодоносила нива. Это она, богиня, выходит каждый день на небо и распускает по земле свои золотые косы, призывает к жизни и дает великую силу всему, что способно плодоносить. Это от ее ласки настает такая пора, когда бог-громовик разбивает ледяные вериги в воздушном океане и открывает дорогу медоносному дождю. А куда падают его живительные струи, там зацветают луга и леса потому, что возрождается любовь между небом и землей. Небо дарит земле роскошные одежды, а земля небу – колыбель для поднебесного простора – воздух. Так что, внучек, не обижайся на златокосую деву за то, что она была слишком яркой и ослепила тебя своим блеском. Она ослепила, она и исцелит… Нужно только быть терпеливым, уметь ждать и, молясь, надеяться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Шла в Выпал той же дорогой, по которой прошлым летом ехала с матерью и отцом, а сопровождал их тогда Божейко. Узнавала стоящие на обочинах дубы, поляны и видела – не так уж и далеко до Выпала. За тем лесом поле, а выйдет в поле – увидит выпальские хаты. Быстрее бы пройти, глянуть на Выпал, порадоваться встрече с родными – это все, чего страстно желала Миловида.
Жила надеждой на встречу, преодолевая неблизкий путь, от надежды на свидание с родными черпала силы. А вышла из лесу, глянула на долину и обомлела: на месте выпальских хат лежало сплошное пепелище. Лишь там, у околицы Выпала, сиротливо жались несколько халуп.
– Горюшко мое! – заплакала она. – Неужели и все остальное – правда?
Истаяла последняя надежда, поверила наконец-то Миловида тому, что говорил князь, – шла и света белого от слез не видела. А дошла до места, где совсем недавно стояла новая хата, – и заголосила. Звала мать, отца, брата своего и сестричку, потом бабушку, самую добрую, самую любимую, – напрасно, никто не откликнулся на ее зов.
Обессилев от слез, присела на единственную уцелевшую от огня колоду. Склонила отяжелевшую от неутешного горя голову на руки и продолжала плакать. Никуда не рвалась больше, ни о чем, казалось, не думала, сидела и вытирала обильные слезы.
Вдруг слышит – приблизился кто-то. Оглянулась – хозяйка с соседнего подворья.
– Не Миловидка ли это?
– Не признали, бабушка?
– Боженьки! – обрадовалась старая. – Жива, выходит, возвратилась к отчему порогу!
– Да вот пришла… Живы ли мои родители, близкие? Почему никого нет?
– Горе постигло нас, девонька пригожая. Глянь-ка, что сотворили тати ромейские с Выпалом. Мало кого обошла беда, а те, кого обошла, в лесу сейчас, рубят лес для хат.
– Ну, а мои мама, отец? – Миловида подошла, схватила старую за руки. – Не слышали, живы ли?
Соседка не сводила с нее погрустневших глаз.
– Тебе бы не спрашивать, мне бы не отвечать.
– Ой, бабушка, что такое вы говорите?
– Что слышишь, дитя. Защищали твои свою новую хату и полегли все тут.
– А бабушка, дети?
– А бабушка с детками спрятались в подклети старой хаты… Да и остались там на веки вечные.
На отчаянный крик Миловиды сбежались, оставив свои землянки, немногие выпальские поселяне, первым делом те, чьи дети, как и Миловидка, были взяты по весне в плен и угнаны в чужие края. Обступили Ярославову дочку и, не обращая внимания на ее горе и слезы, жадно расспрашивали, откуда взялась, как вырвалась на волю, видела ли их детей, внуков, не знает ли, где они и что с ними…
Что оставалось делать Миловиде? Вынуждена была рассказывать людям, где их родственники, какая доля выпала молодцам, какая – девушкам. Пока рассказывала, и ее горе как бы сроднилось с чужим и стало общим горем…
– Князь ездил к императору, просил его и чуть было не освободил их всех, – говорила Миловидка и начала ловить себя на мысли, что стала вроде бы сторонницей князя и его делу. – Император присылал в Маркианополь и Одес своих людей, они должны были освободить вывезенный из Тиверской земли народ. Но, на беду, ромейские воеводы успели посадить людей в лодьи и вывезти морем на далекие торги.
– Боженьки! – запричитали женщины. – Это ж вечная каторга! Не будет оттуда ни ответа, ни привета! И рученьки закуют нашим деткам в вериги, и устоньки замкнут чужим словом и палкой. Заставят отречься от своего имени.
И голосили, и причитали на бывшем Ярославовом подворье, словно справляли тризну – по хозяину, который так много труда вложил, чтобы построить новую хату, по хозяйке, растившей деток и заботившейся о них, по деткам-мученикам, по бабушке с дедушкой, которые хранили, да не сберегли очаг предков. А когда выплакали все слезы и выплеснули с ними часть горя, забрали с собой Миловиду, сказав ей:
– Живи с нами, дитя. Придут из леса старейшины, придет тетка твоя, подумаем тогда вместе, с кем тебе жить в Выпале и как.
Выслушала соседей Миловида, дождалась старейшин, тетку и не стала противиться их решению: осталась со своими и делала то, что и они. Тут свои люди, а среди своих и в радость веселее, и в горе легче. Вон как мало осталось выпальцев, и у каждого не меньшее горе, чем у нее. Одна сына или мужа потеряла, другая – дочку, третья – и сына, и мужа, и малых деток. Так с кем же жить Миловиде, как не со своими людьми? Даже не вспомнила о том, что князь говорил: не обходи стороной Черн и мой терем. Сказали: должна идти туда, где все, – пошла; сказали, нужно делать, что делают, спасаясь от беды, выпальцы, – делала. И по весне, и летом, и осенью, пока не остановили:
– Баста. Зиму перезимуем в хатах, которые успели поставить, остальные – построим летом.
Миловида жила у тетки, младшей отцовой сестры, и, ясное дело, искала у нее участия. Чувствовала себя, может, и не так, как у родной матери, но понимала, относятся к ней по-доброму – жалеют, стараются утешить.
Пришла осень. Захлюпали за окном теткиной хаты дожди. И Миловидка почувствовала себя лишней и затосковала. «Где Божейко? – думала она. – Как там ему? Неужели правду говорил князь, продали его ромейским навикуляриям или римским арматорам, заковали в кандалы, и сидит он теперь на веслах днем и ночью под палящим солнцем или под холодным осенним дождем? Боги милостивые! Что же будет, если и вправду так?.. Она же не дождется его оттуда во веки веков. А вызволить и подавно не сможет. Все равно, нужно попасть к ромеям, найти его, а уж после всего узнать, к кому обратиться, чтобы получить солиды, и выкупить его.
«Бедняжечка! Тоскуешь ли ты по мне, как я по тебе? О чем думаешь-гадаешь? Как чувствуешь себя на том холодном море, в далеком вражьем краю?»
Не хотелось выдавать себя перед родными, поэтому нечасто давала волю слезам, таила горе в себе и мучилась. Выходила из хаты и делала что-то на подворье. А то и совсем уходила подальше от теткиных глаз. Куда брела грязными улицами, чего хотела – сама не знала, пока однажды не забрела в лес, а по лесу – к тому самому дубу, у которого ждала Божейку. Это ж там, за лесом, Солнцепекская весь, а в той веси должны жить Божейковы родители. Уцелели ли после той ромейской напасти, она не знает. А если уцелели? Мама его не ведает, что случилось с Божейкой, куда он делся… Как же это она до сих пор не пошла и не рассказала?.. Ведь у отца и у матери сердце от тоски разрывается, а еще больше, наверное, от неизвестности, где сын, что с ним, а она молчит. Спаслась, вернулась в родные края и молчит.
Так бы и понеслась, полетела в ту сторону, где Солнцепек. А подумала, какую весть принесет родителям Божейки, и поостыла: нечем ей утешить стариков.
«А что утешит? – сразу же и передумала Миловида. – Неизвестность?.. Как поехал перед Ярилой на праздник, так и пропал. Нет, я должна пойти. Пусть ругают, скажут: „Это из-за тебя!“ Пускай выгонят из хаты, а сказать должна».
Дождалась, пока распогодится, чтобы немного спала с травы роса, сказала тетке, куда идет, расспросила дорогу и подалась в Солнцепек.
Тропа была широкая: не только конем – возом можно проехать. Однако шла все лесом и лесом. Сначала под гору – к дубу и роднику, что бьет из-под его корня. Остановилась, когда пришла к громовой воде, упала перед родником на колени да и стала пить.
– Научи, водица, – попросила, напившись, – дай мне силы побороть печаль свою и отыскать ту единственную тропинку, что приведет меня к моему милому. Ты помогла мне, когда просила тебя перед праздником Ярилы, встретиться с ним, так помоги и сейчас отыскать его в чужом краю, среди чужих людей. Слышишь, водица сладенькая, водица чистая, водица громовая. Прошу тебя, помоги!
И долго молилась, а помолившись, стояла на коленях и ждала. Чего ждала – и сама не ведала. Вдруг обернулась: не стоит ли, как и в прошлый раз, сзади или в стороне ее желанный – Божейко, не говорит ли он, как тогда: «Я здесь, Миловидка! Прибыл, как и обещал»?
Но нет, на этот раз никого кругом, только лес и лес, а в лесу – молчанье и опечаленные поздней порой деревья.
Вздохнула, поднялась на ноги и пошла в долину – туда, куда вела протоптанная в лесу тропка.
Не боялась, что может сбиться с дороги, поселяне говорили: тропинка одна, выведет куда нужно. Шла и шла себе. Когда вышла на поле, засветилась, словно звездочка, которая избавилась от туч: Солнцепекская весь прижималась к лесу цела-целехонька! Небольшая она, но следов пожара не видно.
Не успела вспыхнуть искорка радости в сердце Миловиды, как тут же и угасла.
«Ведь он мог быть на Ярилу дома и не попал бы в плен. Видно, ромеи не добрались сюда, все, кто жил здесь, живут счастливо и поныне… Горюшко горькое, и зачем только она встретилась с Божейкой той ночью? Встретилась бы вот сейчас и сказала бы ему: „Я здесь, ладо, бери меня в жены“. И жили бы мы с тобой в любви и согласии, уверена, что скоро и раны бы душевные затянулись, которые нанесла смерть мамы, отца, всех близких. Потому что люб ты мне. Знаю, жили бы, как голубки, в своем гнездышке. А что без тебя? Что?..»
Так бы и упала на землю, по которой ходил Божейко, и плакала, плакала, пока не изошла бы слезами. Ведь из-за нее все случилось, это она отдала Божейку в ромейские кандалы! Сама выскользнула из вражьих сетей, а Божейку отдала. Что же скажет его родителям? Где взять мужество и силы, чтобы заявиться к ним? Только в сердце. А оно обессилело от ран и тоски…
Недолго искала дом Божейки. Люди подсказали – вот он. А оказалась перед домом, постояла, а потом в дом вошла.
– Поклон вам низкий, хозяйка добрая. Хорошо ли живете?
– Спаси бог. Проходи, если с добром пришла. Не солнцепекская, вижу, – говорила хозяйка, присматриваясь к пришедшей. – Наверное, издалека к нам?
– Из Выпала я.
– Из Выпала? – то ли удивилась, то ли посочувствовала хозяйка. – Из погорельцев, видно?
– Да, тетушка милая, я из погорельцев. Я Миловида Ярославова. А вы Божейкова матушка будете?
Хозяйка не спешила с ответом, смотрела долго, пораженная мелькнувшей догадкой, а уж потом вымолвила:
– Ой, так ты и есть та девка, к которой ездил Божейко в Выпал?
– Она и есть.
То ли боялась, что сейчас на нее накинутся с упреками, то ли вспомнила, как мало было Божейкиных приездов в Выпал, только прислонилась к дверному косяку и голову низко опустила.
И произошло то, на что Миловидка не могла и надеяться. Ведь шла не просто сказать, где сын, хотела успокоить убитую горем мать. А пришлось самой искать утешения. Женщина поспешила к ней, как может спешить только мать, и прижала к себе, не поскупилась на ласку. А обнимая девушку, и сама расплакалась.
Стояли, обнявшись, на пороге, как две вербы у берега, и жаловались друг дружке и утешали одна другую. Когда же выплакали все слезы, хозяйка повела Миловиду в соседнюю горницу, чтобы им никто не мешал.
– Садись, дитя, – сказала словно своей дочери. – Садись и рассказывай, что знаешь.
Ничего не утаила Миловидка, сказала все, что было в мыслях и на сердце, – и как они полюбили друг друга, и как судьба-разлучница разрушила их планы жить в любви и согласии. Но больше всего ей хотелось утешить убитую горем женщину. Да что может сказать? Сама выскользнула из сетей ромейских, а Божейки нет, сама сидит и сыплет слова, словно просо в весеннюю ниву, а его повезли за три моря, он остался среди тех, кого хотели освободить, но не смогли.
Выслушала Божейкова мать Миловидкины рассказы не проронив ни слова. Потом переборола себя и сказала:
– За то, что пришла и поведала, спаси тебя бог. Буду хоть знать, что жив мой Божейко. Горькая его доля, ой горькая! Но живой о живом думает. Будем и мы думать, что не все еще потеряно.
Сидела, кивая поседевшей головой, а мысли унеслись далеко-далеко из дома. Очнулась от дум, когда заметила, что Миловидка собралась уходить.
– А о себе ты ничего и не сказала мне.
– Разве я не говорила?
– О том, что было, – да. А сейчас как? Живы ли родители твои? Здорова ли родня?
Чувствовала, горит лицо, а почему – и сама не знала.
– Нет их у меня, тетушка. Ни родителей, ни братика с сестренкой нет. Все полегли.
И снова боль и печаль отразились на лице матери Божейки.
– Где же ты живешь, дитя бедное?
– У папиной сестры.
– Хорошо ли тебе там? Сыта ли? Не тесно ли?
Девушка застеснялась, ответила не сразу. Сказать, что ей очень хорошо у тетки, не осмеливалась, но и уверять, что плохо, не пристало: ее не обижали и, кажется, не собирались выгонять.
– Может, к нам перейдешь? – предложила мать Божейки.
– А зачем?
– Наша хата уцелела от татей, а в Выпале, знаю, всем тесно сейчас. Вот и переходи, и живи, пока не построишь себе жилье. Смотришь, и Божейко вернется! А почему бы и нет? Один из наших, солнцепекских, был на тех проклятых богами и людьми каторгах. Взяли его ромеи в плен, а из плена запроторили на каторгу. Пять лет плавал, а на шестой повезло: разбил вериги и убежал. Воля, деточка, высокое слово, а желание быть на воле – и подавно. Оно и стены рушит, и горы одолевает.
«Ой, матушка-зоренька! Не так-то легко будет Божейке разбить ромейские вериги», – подумала Миловидка, а вслух сказала:
– Я посоветуюсь с тетей. Если не нужна ей на зиму, то и приду. Вдвоем нам, – прибавила, преодолевая грусть, – не так тоскливо будет ожидать, правда?..
XIII
Пока стояло лето, а в Соколиной Веже находились мать с сестричками, Богданко не задумывался над тем, что делает бабуся Доброгнева. Умывался, как и раньше, студеной водой, может, только старательней, чем до златеницы, промывал глаза и не вытирался – ждал, пока воду солнце высушит. Теперь же, когда мать-княгиня уехала и забрала с собой девчонок-щебетушек, в просторном бабушкином доме ощутимей стала тишина, и отрок невольно прислушивался к ней, ловил каждый посторонний звук.
– Что это, бабуся? – спрашивал, когда бабушка ставила перед ним миску с водой.
– А это ж водица. Умываться будем.
– Снова? Только что умывались.
– То была росная водица, а это заряная.
– Это уже та, которая поможет?
– Не знаю, соколик. Какая-то должна помочь, а какая – не ведаю. Больше всего надеюсь на ту, которая упадет на твои глазоньки в светлую пятницу.
– А до нее далеко?
– Ох, далеко. И лето надо перебыть, и зиму переждать.
– О-о… Это только весной?..
– Да, милок, ранней весной. В тот день бог-громовик разбивает ударом своих молний зимние вериги и открывает вход в царство вечного лета. Царевна Золотая Коса, Ненаглядная Краса бывает особенно щедрой в это время и посылает с росами или дождевыми потоками на землю и живую воду. А вода эта исцелит, голубчик, твои глаза.
– Она добрая, бабуся?
– Кто?
– Ну, богиня Золотая Коса.
– Все боги милостивы, внучек.
– Правда? А почему отец говорил: «Это боги покарали нас»?
– Так говорил?
– Да.
– Это он с горя, внучек. Тебя не за что карать, ты ничем еще не провинился на земле. Неосторожен был, посмотрел не вовремя на царевну Золотую Косу, Ненаглядную Красу, потому и ослеп.
Доброгнева редко оставляет Богданко одного, разве на минуту-другую, когда он спит. Все говорит-рассказывает внуку, почему небо бывает чистое и ясное, а почему – пасмурное, с какого дня петухи поют днем и ночью, когда вся и все спит; было ли так извечно, что на земле росли деревья, засевались нивы и родился хлеб. Вот и сейчас посадила внука, чтобы его головка легла к ней на плечо, – гладит, успокаивает и говорит:
– Кто видел в небе солнце, тот видел и Золотую Косу, Ненаглядную Красу.
– Хорс – ее отец? – прерывает Богданко.
– Нет, Сварог всем богам отец. Золотая Коса – богиня света и добра, всеблагая плодоносица, которая возвращается к нам, чтобы снова и снова приходил день на землю и не угасала жизнь. Да, если бы не было ее блеска-света, не было бы и тепла, а не было бы тепла, не стало бы и людей на земле, не росли бы деревья в лесу, не плодоносила нива. Это она, богиня, выходит каждый день на небо и распускает по земле свои золотые косы, призывает к жизни и дает великую силу всему, что способно плодоносить. Это от ее ласки настает такая пора, когда бог-громовик разбивает ледяные вериги в воздушном океане и открывает дорогу медоносному дождю. А куда падают его живительные струи, там зацветают луга и леса потому, что возрождается любовь между небом и землей. Небо дарит земле роскошные одежды, а земля небу – колыбель для поднебесного простора – воздух. Так что, внучек, не обижайся на златокосую деву за то, что она была слишком яркой и ослепила тебя своим блеском. Она ослепила, она и исцелит… Нужно только быть терпеливым, уметь ждать и, молясь, надеяться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51