А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 




1
На международном престижном аукционе фирмы "Глемб энд бразерс"
разразился скандал. Суть его, по публикациям в западной прессе, сводилась
к следующему: за полтора миллиона долларов анонимным покупателем была
приобретена выставленная на аукционе золотая миниатюрная табакерка работы
выдающегося русского ювелира Георгоса Диомиди (родился в 1895 году, умер в
1950-м). Через неделю после продажи табакерки владелец американской
ювелирной фирмы и сети ювелирных магазинов Кевин Шобб собрал журналистов и
на пресс-конференции заявил, что искусно выполненная табакерка, которую
без натяжки можно считать произведением искусства, на самом деле исполнена
не Диомиди, а является прекрасной подделкой, на ней стоят фальшивые
клейма. К экспертизе Шобб настоятельно рекомендует привлечь среди прочих и
господина Модеста Гилевского, известного в кругу искусствоведов и
специалистов, авторитетнейшего знатока ювелирного дела в дореволюционной
России, особенно работ Георгоса Диомиди.
Скандал этот, разумеется, был значим лишь для небольшого круга людей;
тревоги и заботы глобального порядка терзали мир: войны в разных его
точках, неубранные тела убитых солдат, женщин и детей, сгоревшие в пожарах
жилища и храмы, наводнения и землетрясения, стоны и плач тысяч обезумевших
от горя и ужаса людей...
Спустя какое-то время о скандале забыли, он уступил место другим
сенсациям-однодневкам.
И все же история эта имела свое продолжение в городе, отстоявшем от
эпицентра события за тысячи верст, а если еще сузить пространство, то - в
местном музее этнографии и художественного промысла, где в кабинете
заведующего отделом рукописей и спецфондов Модеста Станиславовича
Гилевского собрались журналисты, уговорившие хозяина кабинета на краткую
пресс-конференцию. А повод для этого был: доктор искусствоведения
Гилевский приглашен в Филадельфию, чтобы выступить в качестве официального
эксперта на судебном процессе, который именуется "Фирма Глемб энд бразерс"
против Кевина Шобба..."
Кабинет Гилевского был небольшой тесной комнатой, сплошь уставленной
по периметру застекленными шкафами, высокими тумбами с картотечными
ящиками, у окна втиснут заваленный бумагами письменный стол, в углу
возвышался старинный коричневый сейф, дверь его тяжела, как пласт времени,
которое он пережил, и украшена бронзовым литьем в виде головы слона,
видимо, символизировавшего силу. Наверху полукругом шли бронзовые буквы
"Густав Шлезингер. Штуттгарт. 1912". В глубине комнаты виднелась дверь,
обитая железом и запертая на раздвижную решетку. Открыть ее имел право
либо сам Гилевский, либо кто-нибудь из сотрудников (да и то лишь
избранные), но обязательно с разрешения Гилевского, которое, впрочем,
требовалось даже для того, чтобы войти в его кабинет, на двери которого
висела табличка "Посторонним не входить". А за той железной дверью и
находилась святая всех святых - несколько помещений, где хранились самые
драгоценные рукописные фонды, там же были и запасники; в помещения эти
редко кто допускался. Сорок лет здесь властвовал Модест Станиславович
Гилевский, и установленный им давным-давно порядок сей изменить никто не
мог, хотя кое у кого из сотрудников музея и возникал внутренний протест
против подобной деспотической власти Гилевского, устоявшейся на его
авторитете...
Нынче же особая музейная тишина кабинета была пробуждена голосами
журналистов, ослеплена вспышками блиц-лампы фотокамеры. Он не пустил всю
эту братию в глубину кабинетика, а держал оборону почти у самой входной
двери. Никто из сотрудников на эту летучую пресс-конференцию не был
приглашен. Репортеры же вторглись почти явочным порядком и уже на месте
уговорили хозяина кабинета ответить на вопросы. Они застигли его, когда он
собирался в дорогу, просматривал какие-то бумаги. Он стоял перед ними
раздраженный, суровый - высокий сухощавый человек с совершенно лысым
глянцевым черепом, глаза внимательные и настороженные не выказывали
ничего, кроме желания поскорее избавиться от этих людей, нагрянувших не
вовремя и как бы заставших его врасплох. Поэтому и отвечал на их вопросы
кратко:
- Судьба Диомиди, вернее его творений, трагична. Мы точно не знаем,
сколько шедевров он создал. По каталогу числится двадцать девять. Все они
рассеяны по миру. В первые годы после революции часть его произведений
была переплавлена просто в куски золота, что-то продано за рубеж -
советской власти нужны были деньги, какая-то часть похищена. А изделий его
должно быть не меньше сотни... Вот, господа, все, что я знаю. А вы
требуете, чтоб я фантазировал, измышлял... Что? А... Предки его,
греки-киприоты переселились в Россию в начале XVII века... Мы ведь и
Фаберже считаем русским мастером...
Слава Гилевскому была не нужна, в определенных пределах она уже
обласкала его за те сорок лет, что он провел в стенах этого трехэтажного
старинного здания, она вышла за порог музея давно, наградив его
авторитетностью в среде коллег в разных городах. Сорок лет назад он пришел
сюда молодым человеком - образованным, начитанным, жадным к знаниям,
избравшим предметом своих интересов творчество таких художников-ювелиров,
как Бенвенуто Челлини, Фаберже, Диомиди. За эти сорок лет он защитил
кандидатскую и докторскую, быстро поднимаясь по ступеням карьеры. Ему
неоднократно предлагали должность директора, но он отказывался, всякий раз
ограничиваясь фразой: "В этом кабинете кончается степень моей
компетентности; на следующем уровне начнется профанация..."
- Простите, господа, я сказал все, что мог. Больше времени для вас у
меня нет. Кое-что надо подготовить к этой поездке, - и не уточнив, что
именно, он развел руками. - А времени в обрез - две недели.
Репортеры удалились...

2
Величественное здание музея этнографии и художественного промысла
занимало полквартала. Построено оно было в конце XIX века и являло собой
не худший образец венского псевдоренесанса; огромные окна, верхняя часть
которых застеклена витражами, красивая лепнина, над тяжелой двустворчатой
металлической входной дверью небольшая ниша с фигуркой Божьей Матери,
ребристый купол над зданием венчал бронзовый святой Георгий Змееборец,
поражавший гада копьем. Пол в большом, как зала, холле был устлан белыми
мраморными плитами, влево и вправо дугой уходили вверх широкие мраморные
лестницы; там, на втором этаже, и начинались экспозиции музея. В глубине
же здания, на третьем этаже, размещались кабинеты дирекции, научных
сотрудников, канцелярия. Великолепие холла портила фанерная конторка, где
сидела вахтерша, продававшая по совместительству входные билеты.
В начале седьмого вечера вахтершу обычно сменял сотрудник
вневедомственной охраны. Вдвоем они обходили все залы, включали
сигнализацию, вахтерша уходила домой, а охранник, заперев изнутри входную
дверь, оставался до утра, включив сигнализацию и на входной двери.
Так было и в этот раз.
- Сотрудники все ушли, - сказала вахтерша. - Ключи на месте, - она
указала на висевшую доску с ячейками, где покоились ключи от кабинетов. -
У себя только Гилевский. Он обычно уходит после семи. Спешить старику
некуда, одинокий, - она собрала свою сумку и попрощалась.
Без четверти восемь охранник запер входную дверь, ключ оставил в
замке, сигнализацию включать не стал, поскольку в здании находился еще
один человек - Гилевский, выложил из большого пластикового пакета еду и
термос с чаем. Прошло еще полчаса. Ему не терпелось, хотелось основательно
все запереть, сесть за свежий еженедельник "Экспресс", почитать, затем
поужинать, дочитать "Экспресс" и, наконец, улечься на старый кожаный диван
с продавленными подушками, стоявший в глубине холла за каморкой. Он
медленно поднялся по широким лестничным маршам на третий этаж, прошел по
коридору, свернул в безоконный, обычно сумеречный, а сейчас вообще темный
закоулок, ведший к двери кабинета Гилевского. Он помнил, что перед дверью
есть еще три ступеньки, осторожно, чтоб не промахнуться, шаркая, нащупал
их ногой, и приблизившись к двери, постучал. Но никто не отозвался.
Постучал сильнее и выждав с минуту, приоткрыл дверь, на которой висела
табличка "Посторонним не входить..."
Говорят, "засиделись допоздна". Но к людям, работавшим в этом здании,
подобная фраза отношения не имела, поскольку рабочий день здесь длился
столько, сколько нужно было начальству и делу. А называлось это здание
"Областное управление внутренних дел". В половине девятого вечера в одном
из кабинетов сидели двое: заместитель начальника управления полковник
Проценко и старший оперуполномоченный майор Джума Агрба. Уже были
подведены итоги дня. Проценко сказал:
- Ты что себе думаешь, Джума? Ты хоть в зеркало смотришься? Погляди
на себя в профиль! Отдадим приказ: у входа в управление поставить весы,
каждый раз Агрбу взвешивать, каждый день он должен убывать на
полкилограмма. Ты посмотри на свой живот! Разве это живот сыщика?! Это же
брюхо беременной на седьмом месяце!
- А что я могу поделать? Это от мамалыги, - оправдывался Агрба,
непроизвольно погладив свой живот под желтой сорочкой, вывалившийся поверх
брюк. - Вы когда-нибудь мамалыгу ели? Я вас угощу, сам делаю, пальчики
оближите, товарищ полковник.
- Хочешь, чтоб и я сравнялся с тобой? - усмехнулся Проценко. - Ты за
сколько бегаешь стометровку?
- Уже забыл. В нашей работе в задницу спидометр нужен не стометровки
считать, а десятки километров, сами знаете.
В это время зазвонил телефон. Проценко снял трубку:
- Слушаю... Проценко... Так... Где?.. Так... Когда? Хорошо... Кто
сообщил?.. Понятно, - он положил трубку, повернулся к Агрбе: - Труп,
Джума. Выезжай. Музей этнографии и художественного промысла. Там уже
кто-то из райотдела есть.
- Тогда я зачем?
- Труп-то не бомжа. Профессор Гилевский.
- Вот вам внеочередная сегодня моя стометровка, - поднялся Агрба,
подтягивая брюки, тщетно пытаясь втиснуть в них живот.

Звонок дежурного по прокуратуре застал прокурора следственного
управления Михаила Михайловича Щербу за ужином. Дожевывая кусок вареной
говядины, он приговаривал: "Да... да... Понятно...", в такт словам кивая
головой, затем ответил дежурному:
- Дайте-ка подумать... Скорик в командировке в Песчанском районе, там
убийство... Войцеховскому позвонили?.. Хорошо... Вызывайте Паскалову...
Кто из судебных медиков? Котельникова?.. Хорошо, связывайте всех...
Милиция знает?.. Я приеду минут через сорок, - он повесил трубку.
Час назад он только пришел с работы, уставший, издерганный за день
грузный пожилой человек. Едва успел поужинать... На тебе - труп... Что
там? Убийство? Самоубийство? Несчастный случай? Инфаркт, инсульт?..
Конечно, хорошо бы Скорика туда, но он в районе... Паскалова новенькая,
малоопытная... Ну, а как становятся опытными? Виктор Скорик тоже пришел из
городской прокуратуры в областную еще зеленым, поднаторел...
Милиционер, дежуривший в холле, вскинул глаза на вошедшего, узнал в
нем Щербу, козырнул. Щерба поднялся лифтом к себе. У его двери стояла уже
следователь Кира Паскалова.
- Войцеховского еще нет? - спросил ее Щерба.
- У себя, - ответила.
Он отпер кабинет.
- Заходите, - сказал, пропуская ее вперед.
Она была высокая, худощавая с неприметным лицом в раме льняных волос,
гладко расчесанных, с завитушками на концах. Щерба знал, что ей двадцать
девять лет, муж офицер-ракетчик где-то недалеко, работала какое-то время в
военной прокуратуре, оттуда не без протекции, как он понимал, перешла к
ним в областную. Он сразу почувствовал ее неопытность, отметил, что ее это
не смущало, и еще отметил четкую логику ее мышления, немногословие,
ровность в отношениях с людьми, и к своему удивлению, начитанность, что,
как он знал, увы - не часто встречающееся ныне достоинство среди юристов
нового поколения. "Ты-то много сейчас читаешь?" - огорченно спросил он
себя.
- Вы посидите, Кира Федоровна, я сейчас, - он вышел и направился в
кабинет криминалистики к прокурору-криминалисту Адаму Генриховичу
Войцеховскому.
- Ну что? - спросил Войцеховский, подняв голову.
- С вами поедет Паскалова. Скорик в районе.
- Для разнообразия можно и Паскалову, - ответил Войцеховский. Они не
были подчинены друг другу, обладали в известном смысле автономией, но оба
подчинялись начальнику следственного управления. - Вы-то тоже не поедете?
- Не поеду... Адам Генрихович, заскочите, пожалуйста, по дороге к
судебным медикам, к вам подсядет Котельникова.
- Ладно, - он встал. - Можем ехать...
Втроем они спустились вниз, вышли на улицу. Дежурная машина
криминалистов - автобус-"рафик" - стояла у подъезда.
- Вас отвезти домой? - спросил у Щербы Войцеховский.
- Нет, я троллейбусом...
Минут через тридцать они были в музее. Перед входной дверью стоял
милиционер. Вошли в пустынный полутемный холл. Войцеховский не знал, куда
дальше идти.
- Надо полагать, служебные кабинеты наверху, - сказала Паскалова.
- Вы бывали здесь? - спросил Войцеховский.
- Только в экспозиционных залах, - ответила она, уверенно направляясь
к белым мраморным лестницам.
- Надо же, я последний раз в музее был в детстве, - сказал он,
пропуская впереди себя судебного медика. - А вы, Варвара Андреевна,
бываете в этих залах? - спросил он.
- Мне хватает секционных залов [секционный зал - место, где
производят вскрытие трупов], - нехотя ответила она.
Услышав голоса, они поднялись на третий этаж и сразу увидели у
поворота в маленький тупичок, где был кабинет Гилевского, еще одного
милиционера. Рядом с ним стоял Джума Агрба.
- Ну что, Джума? - обратился к нему Войцеховский.
- Жду вас, - ответил Джума, отмечая про себя, что прибыл не Скорик
или кто-либо из опытных знакомых следователей, а Паскалова, о
существовании которой знал, но никогда вместе еще не работал.
- Ничего не трогали? Не топтались? - спросил Войцеховский.
- На старый вопрос будет старый ответ, - ответил Джума.
- А кто это? - спросил Войцеховский, заметив в полумраке коридорчика
еще одного человека.
- Замдиректора музея. Ребров Антон Сергеевич. Я вызвал. Директор в
командировке.
- Молодец. Джума. Вполне можешь обходиться без меня и следователя.
- На общественных началах или отстегнете от своей зарплаты?
- Ладно, начнем? - спросил Войцеховский у судебного медика.
Она ничего не ответила, вошла в кабинет, склонилась над телом,
занялась своей работой. Войцеховский и Паскалова - своей, Джума молча
сопровождал их.
- Знаете что, Кира Федоровна, - предложил Войцеховский Паскаловой, -
я закончу тут сам, а вы побеседуйте с дежурным охранником. Не против?
- Пожалуй, - она спустилась в вестибюль. Охранник с перепуганным
лицом нервно ходил, словно в клетке, по своей выгородке.

- Давайте присядем, - сказала Паскалова.
Они уселись на диван.
- Вас как величают?
- Тарас Петрович Каспришин.
- Вы в котором часу заступили на дежурство?
- Как всегда, в шесть.
- Кого сменили, Тарас Петрович?
- Сотрудницу музея.
- Как ее зовут?
- Фоминична... Настасья Фоминична. Фамилию не знаю.
- Она какого возраста?
- Годов пятьдесят пять.
- Когда вы пришли, все ключи были на месте?
- Все. Кроме того, - охранник высоко поднял голову, указав глазами
куда-то на самый верх. - Он ведь обычно поздно засиживается.
- Кто-нибудь входил в музей при вас или уходил?
- Нет, все уже разошлись. А входить - никто не входил.
- Каких-нибудь посторонних звуков, шумов, голосов оттуда, сверху, не
слышали?
- Никаких. Все было тихо.
- А почему Гилевский, как вы заметили, обычно засиживается?
- Профессор он, что ли, одинокий. Одинокому домой неохота идти, стены
целовать.
- Откуда вы знаете, что он одинокий?
- Фоминична говорила. Она-то тут про всех знает, почитай, четверть
века отсидела в этом закутке.
- При каких обстоятельствах вы обнаружили, что Гилевский мертв?
- Я поднялся сделать обход, ну, и заглянул к нему, спросить, как
долго он еще там будет. К нему так не войдешь, суровый, осерчать может, у
него даже табличка висит для посторонних, я и постучал, он не ответил, я
еще раз, погромче, тоже молчок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16