Он под считал, сколько раз ему приходилось становиться свидетелем изломанных судеб, неудавшихся жизней, рухнувших надежд. Он вспомнил, сколько раз сталкивался с человеческой подлостью и коварством, с цинизмом и насилием.Вспомнил, сколько убитых и раздавленных преступлениями людей он встречал в своей жизни, вспомнил погибших друзей, и ему стало страшно. Впервые в жизни. Он вдруг осознал, что давно превысил тот предел познания человеческого горя, который должен быть у нормального человека.Теперь сердце болело все сильнее, а размышления о собственной судьбе занимали все свободное время. Он стал ловить себя на мысли, что постепенно привык к чужому горю и чужим страданием, словно все это не могло коснуться и его самого. Может, поэтому он инстинктивно избегал любых разговоров по поводу создания собственной семьи. Может, поэтому встреченные им в жизни женщины не задерживались в его судьбе, ибо он сам не находил в себе мужества предложить им остаться. И может, поэтому он, оставшийся теперь один, к тридцати восьми годам вдруг начал бояться собственной смерти.За многие годы своего одиночества он привык спать один. Но теперь по ночам он не мог заснуть. Внезапно заболевшее сердце словно разбудило в нем все те прежние страхи, которые он однажды испытал в подростковом возрасте, осознав, что рано или поздно умрет не только он, но и все, кто его окружают и кого он любит. Это волновало его тогда некоторое время. Но теперь, с годами, это начало волновать его совсем по-другому. Словно он боялся собственной смерти, как обрыва длинной и сложной цепи человеческих организмов, приведших в конце концов к его собственному рождению.Он даже отправился к врачам, но, кроме немного повышенного давления, у него ничего не нашли. Кардиолог прописал таблетки, ему сняли кардиограмму. Но он сам знал, что дело не в его болезни. Он был здоров, относительно здоров, как может быть здоровым человек, которому почти сорок, который дважды был ранен, который слишком часто принимал на себя боль и разочарования других людей. Но он все равно был болен. Это была болезнь «среднего возраста», когда прежние идеалы казались утраченными, а ничего нового впереди не ждало.Дронго был одним из тех, кто никогда не мог смириться с развалом собственной страны. Для него понятие «родина» вмещало ту огромную страну, в которой он родился, воспитывался, вырос. И которую защищал в силу своих возможностей. И которая развалилась, когда ему было тридцать два года.Нет, он не ходил на демонстрации с красными знаменами и не призывал вернуть «вождя народов», с портретами которого стояли многочисленные старушки.Он и видел, и понимал изъяны и недостатки прежней системы. Но та страна, в которой он вырос и которую любил несмотря ни на что, уже не существовала. В некоторые города, любимые с детства, как Таллин или Рига, уже нельзя было попасть без визы. А его любимый Ленинград теперь назывался совсем другим именем, словно в насмешку над блокадниками, отстоявшими свой город и имеющими право на это название в тысячу раз больше, чем прежнее императорское Санкт-Петербург.Но даже эта фантомная боль не могла заглушить реальной мысли, что восстановление прежней страны невозможно. В душе он все же надеялся на чудо, на обретение некоего единства пространства и территории. Но как аналитик и реалист видел расползающиеся в разные стороны суверенные территории, которые уже невозможно было собрать и склеить в прежнем виде.Он отказывался от всех предложений, сделанных ему сразу несколькими государствами СНГ, предлагавшими перейти в их спецслужбы. Он не хотел работать на государственной службе. Жизнь частного лица, аналитика, который мог дать консультации или помочь в раскрытии загадочного преступления, могла приносить тот минимум для жизни, который обеспечивал его всем необходимым. Но позади осталась страна, в которой он жил, друзья, которых он потерял, работа, к которой он уже не смог бы вернуться. А впереди были неопределенность и смерть.В последние недели он чаще всего думал именно о смерти. Ему казалось странным и несправедливым, что все люди от рождения, хорошие и плохие, совершающие нравственные поступки И аморальные мерзавцы, дети и старики, поклоняющиеся разным богам, все одинаково приговорены к смертной казни, отсрочка которой лишь усугубляла их страдания. Наделенный разумом человек рано или поздно понимал чудовищную несправедливость подобного закона природы, но обреченно мирился с нею, понимая, что ничего не сможет изменить. Подобная несправедливость абсолютно ко всем людям волновала самого Дронго как некий несправедливый уравниватель, делающий одинаково несчастными всех живущих.Поэтому в последние дни он чаще лежал на кровати с открытыми глазами или читал по ночам, чтобы заснуть с первыми лучами солнца, словно не желая каждый раз встречать его восход и рождение нового дня, так стремительно сокращающего его собственное существование.Телефонный звонок разбудил его в половине девятого вечера. По вечерам он предпочитал иногда вздремнуть, чтобы затем бодрствовать до утра. Ночь была у него самым плодотворным временем для работы, чтения и размышления. Он был ярко выраженной «совой» и предпочитал ночное бдение и дневной сон. Чертыхнувшись, он поднялся с дивана и подошел к аппарату. Поднял трубку.— Слушаю вас, — недовольным голосом сказал он.— Это Дронго? — спросил его незнакомец. Он поморщился. Когда разговор начинается таким образом, это не сулит ничего хорошего. Обычно так начинают разговор нетерпеливые дилетанты или суетящиеся чиновники, от которых ничего хорошего ждать не стоит.— Нет, — ответил он глухим голосом, — вы ошиблись номером.И положил трубку. Подумав немного, он решил вообще не отвечать на звонки незнакомца. В конце концов, если у позвонившего действительно важное дело, он может позвонить и завтра утром. Повернувшись, он пошел к дивану и снова лег, закрыв глаза. Интересно, кому он опять мог понадобиться?Телефонный звонок все же выбил его из состояния привычной расслабленности, и он почувствовал, что не сможет заснуть. Немного поворочавшись на диване, он поднялся и включил телевизор. Веселая музыкальная передача заставила его переключиться на другой канал. Там показывали фильм, явно детективного жанра. Дронго отвернулся. Больше всего на свете он не любил детективы, особенно фильмы, выстроенные по голливудским стандартам, когда на одну минуту экранного времени приходилось одно убийство и половина полового акта, растянутого, как правило, сразу на несколько минут. Он переключил на другую программу и, увидев, что там показывают интервью с известным политиком, убрал звук и прошел на кухню.«Интересно, — снова подумал он, — кто это мог позвонить? Кому я опять понадобился?»Телефонный звонок раздался снова. Но он не стал больше подходить к аппарату, лишь механически считая звонки. После восьмого телефон умолк. Дронго вернулся в комнату и снова начал переключать каналы. Вполне возможно, найдет какую-нибудь более интересную передачу. Раздался один звонок. Потом еще три.Потом последовало сразу восемь. Он механически считал. После того как телефон умолк, Дронго приготовился взять трубку, когда он зазвонит в четвертый раз.Этот код под цифрой «сто тридцать восемь» был известен только одному человеку, его другу, много лет назад учившемуся вместе с ним на юридическом факультете.Собственно, именно этот друг и разработал такую систему кодового звонка. Попав по распределению на службу следователем милиции, он довольно часто уходил из дома по ночам, перебираясь к своим друзьям и объясняя свое отсутствие частыми ночными вызовами. Именно тогда он раскрыл Дронго свой код, объяснив, что звонить следовало именно таким образом. Сначала один звонок, потом три, затем восемь. И только с четвертого раза вызываемый абонент поднимал трубку. Такая сложная система была придумана для жены и руководителей, но Дронго запомнил эту систему и теперь не сомневался, что звонит именно он.«Странно, что он позвонил спустя столько лет, — подумал Дронго. — Он ведь уехал из страны, кажется, лет десять назад».Когда раздался звонок, он не колеблясь поднял трубку.— Здравствуй, — услышал он знакомый голос. Дронго улыбнулся. Он не мог ошибиться. Это был Павел Гурвич. Тот самый Павел, с которым он проучился пять лет на юридическом факультете и который уехал еще в прошлую жизнь, в другое время, из другой страны и в другую эпоху.— Здравствуй, Павел, — улыбнулся Дронго.— Узнал, — засмеялся Павел, — спустя столько лет узнал мой звонок. Я был уверен, что ты его помнишь.— Еще бы! Это был такой экзотический код. Я запомнил его на всю жизнь.Как дела? Какими судьбами? Как ты узнал мой московский телефон?— Это было нелегко, — пробормотал Павел, — но у меня остались кое-какие связи.— Догадываюсь. Ты живешь в Москве или бываешь здесь наездами?— Половина на половину. Но вообще-то я прилетел только сегодня вечером.— И сразу нашел мой номер. У тебя хорошие связи, Павел.— Надеюсь, что да. Нам нужно встретиться.— Хорошо. Приезжай ко мне. Адрес ты наверняка уже знаешь?— Я стою около твоего дома.— Еще одна фраза, Павел, и я начну тебя бояться.— Нет, — засмеялся старый друг, — ничего страшного. Просто я хочу навестить своего забытого товарища. Надеюсь, ты меня пустишь?— А я надеюсь, ты придешь один, — вздохнул Дронго и, положив трубку, пошел к двери.Через минуту в квартиру позвонили. Дронго осторожно посмотрел в глазок.На лестничной площадке стоял Павел Гурвич. За прошедшие годы он сильно изменился. Полысел, поправился, постарел. Дронго открыл дверь. Очевидно, и с ним за это время произошли разительные перемены. Он тоже изменился не в лучшую сторону. Они смотрели друг на друга несколько секунд, потом, крепко обнявшись, расцеловались.— Заматерел, — сказал Павел, — тебя и не узнать.— А ты вообще изменился, — признался Дронго, — я бы тебя на фотографиях не узнал. Пройдя в гостиную, Павел осмотрелся.— Ты сделал две квартиры похожими одна на другую, — удивился он, — тебе так удобнее?— Да. Я даже покупаю одни и те же книги. И одинаковую посуду, чтобы чувствовать себя привычно удобно в обеих.— Красиво, — усмехнулся Павел, проходя в комнату.— А ты помнишь еще мою бакинскую квартиру?— Немного помню, — Павел устроился на диване, кивнул на выключенный телевизор.— Не включаешь?— Не люблю, — признался Дронго, — смотрю только новости. Или Си-эн-эн.Который сейчас час?Павел посмотрел на часы. Чуть смутился и, подняв глаза, пробормотал:— Одиннадцатый час вечера.— Жаль, не успел послушать последние новости по НТВ. Это новый канал на телевидении.— Они повторят свои главные новости в полночь. Мы посмотрим их вместе, — невозмутимо сказал Павел.— У нас такой долгий разговор? — Дронго заглянул в глаза своего бывшего товарища.— Боюсь, что да. И надеюсь, что этим разговором все не кончится. Ты можешь включить и Си-эн-эн. Если у тебя есть, как это сейчас говорят, тарелка.— Есть, — засмеялся Дронго, — тебе никто не говорил, что у тебя появился одесский акцент?— Наверное, — кивнул Павел, — когда привыкаешь говорить на иврите, начинаешь чуть тянуть гласные.— И на английском? — быстро сказал Дронго, усаживаясь напротив.— Почему на английском? — вздрогнул Павел.— Не знаю. Мне показалось, что ты выучил сразу два языка. Я прав?— Почему? — несколько напряженным голосом спросил гость. — Почему тебе так кажется?— Что ты будешь пить? — спросил вместо ответа Дронго. Поднявшись, он прошел к бару, доставая несколько бутылок.— У тебя есть вино? — спросил Павел.— Итальянское или грузинское?— Мне говорили, что настоящего грузинского вина давно нет.— У меня настоящее, — буркнул Дронго, доставая еще одну бутылку. Он открыл ее, налил темно-красную жидкость в высокие стаканы и сказал:— Вино труднее подделать, чем людей. Фальшивое вино легче распознать. За встречу.— За встречу, — поднял бокал вина Павел, и они чокнулись.И лишь когда Дронго поставил стакан на столик, он сказал:— Теперь рассказывай, зачем ты приехал.— А почему ты решил, что у меня к тебе какое-то дело? — спросил Павел.— Я знаю, когда прилетают самолеты компании «Трансаэро» из Тель-Авива в Москву, — ответил Дронго. — Знаю точное время, знаю, что после твоего прилета в Москву прошло не больше трех часов. А за это время ты успел пройти границу, таможню, получить багаж, если он у тебя, конечно, был, найти мои адрес и телефон. Даже приехать сюда. Если учесть, что ты не успел перевести стрелки своих часов и они у тебя еще установлены на тель-авивское время, то оперативность довольно необычная. Из чего я сделал вывод, что ты приехал специально для того, чтобы меня навестить.— Откуда ты узнал про часы? — удивился Павел. — Я ведь назвал тебе московское время.— Ты запнулся на секунду, увидев часовую стрелку своих часов, и мысленно быстро перевел время на московский часовой пояс. Поэтому я догадался.— А ты наверняка специально спросил меня про время, — покачал головой Павел, — ты всегда умел замечать мелкие детали, на которые никто не обращал внимания.Дронго удивленно покачал головой.— Конечно, я спросил специально, — признался он, — но раньше, десять лет назад, ты бы наверняка не догадался. Что с тобой случилось? Рассказывали, что, уехав в Израиль, ты работал в каком-то русскоязычном журнале. Или ты уже сменил свое место работы?— Да, — сдержанно ответил Павел, — я теперь работаю в агентстве «Сохнут».— Хорошее место работы. Хочешь еще вина?— Тебе не нравится мое место работы?— Мне не совсем понятен твой неожиданный приезд. Может, ты мне все-таки расскажешь, зачем прилетел и даже вспомнил про свой забытый телефонный код?Вместо ответа Павел потянулся к бутылке, сам разлил вино и, подняв свой стакан, провозгласил тост:— За старую дружбу.— С удовольствием, — засмеялся Дронго, чуть отпивая из своего стакана, — а теперь все-таки объясни.Павел сделал один глоток, достал носовой платок, вытер губы и наконец сказал:— Я прилетел не один.— Надеюсь, не с женой? — пошутил Дронго.— Мы прилетели с моим другом, — не улыбнувшись ответил Павел.— И этот друг хочет со мной познакомиться?— Нет, — чуть подумав, произнес Павел, — вы с ним знакомы. Скорее, он хочет, чтобы мы встретились с ним. Вместе. Втроем.— И кто это такой?— Вы с ним встречались два года назад.— Из вашего государства?— Да.— Неужели ты прилетел с вашим премьер-министром?— Кончай шутить. Это Соловьев.— Понятно. Действительно, я с ним знаком. Два года назад мы с ним встречались. Тогда он произвел впечатление довольно осторожного человека. У него машина была напичкана аппаратурой. Кстати, мы встречались с ним несколько раз. И он назвал мне позже совсем другую фамилию. Кажется, генерал Райский. Или это тоже был псевдоним?— А ты как думаешь?— Я ничего не думаю. Если ему нравится в России быть Соловьевым, то пусть им будет. Какая разница: Райский, Соловьев или какой-нибудь Бернштейн.Просто у вас мания преследования. И вам нравится менять свои еврейские фамилии на другие, более приближенные к фамилиям граждан страны, в которой вы в данный момент находитесь.— С чего ты взял? — нахмурился Павел.— В Америке то же самое, — пояснил Дронго, — евреи меняют там свои еврейские фамилии на английские, считая, что это поможет их карьере.— Ты стал антисемитом? — спросил Павел.— Только без ярлыков, — усмехнулся Дронго, — мне просто не нравится, когда Райский вдруг приезжает в Москву и становится Соловьевым. И еще мне очень не нравится, что вы вышли именно на меня. Дважды я имел дело с вашей организацией. Сначала в Вене, в девяносто первом, а потом во Франции, в девяносто шестом. И оба раза это кончалось не совсем хорошо для меня. В первый раз убили женщину, с которой меня многое связывало. Второй раз едва не убили меня самого.— МОССАД тогда спас тебе жизнь, — напомнил Павел.— Это тебе тоже сообщили, — вздохнул Дронго, — кажется, я должен буду согласиться хотя бы в знак благодарности. Или нет?Павел хотел разразиться длинной речью, но передумал, сказал только:— Да.— Тогда все ясно. И зачем вы приехали? Опять какое-нибудь тайное общество? Или очередной заговор? Мне кажется, что тогда мы закончили наши отношения раз и навсегда.— Тебя просят о небольшой услуге.— Почему именно меня?— Ты лучший эксперт в мире. Про твои аналитические способности ходят легенды. Рассказывают, что ты умудряешься «вытягивать» самые безнадежные дела.— Зачем ты приехал, Павел? Неужели только для того, чтобы сказать мне это?— Нет, конечно, нет. Дело в том, что на этот раз мы хотим попросить тебя о своего рода посредничестве.— Кто это мы? Неужели ваше агентство?— Я в данном случае говорю не от имени своего агентства. И не нужно так иронизировать. В мире, к сожалению, нас слишком часто переоценивают.— По-моему, ваши спецслужбы трудно переоценить, — засмеялся Дронго, — но в любом случае я откажусь.— Не получится, — вдруг сказал Павел, ты не сможешь отказаться.
1 2 3 4 5 6