Впрочем, Сплин особенно не тяготился работой в предвкушении отлета домой. С местными все устаканилось и конфликтов больше не было, типа, «ну хули, ты – мужик, я – мужик, херня стряслась – погорячились, с кем не бывает». Следующие два дня шел дождь, расквасивший поверхность в непролазную грязь и похеривший существенную часть проделанных землеройных работ, а утром следующего за ними, наконец, прибыл вертолет до космопорта.
Сидя в кресле набирающего высоту шаттла, Сплин вдруг почувствовал нарастающее вместе с высотой смутное беспокойство, какую-то необъяснимую горечь расставания. Это было бессмысленно: с тех пор, как сюда попал, он явно или подсознательно мечтал убраться из этого чистилища домой. Так откуда тогда этот тяжелый ком в груди? Может просто прегрузка? А возможно, дело в другом. Здесь он был на своем месте, он был нужен, на него рассчитывали братаны, доверяя ему свою жизнь, а он доверял им свою, полагаясь на их прикрытие. Они знали друг друга, как облупленных, поварившись в одном дерьме столько, что одни и те же морды примелькались до зубовного скрежета, но каждый в глубине души чувствовал, что они одно целое, свои из отряда – это все, кто у них есть, все, на кого можно рассчитывать. Здесь он узнал, что такое первородный страх и что такое настоящая сила. Здесь оценивали людей по тому, кем они были в действительности и обстоятельства никому не позволяли долго скрывать свое истинное лицо под ворохом попсовой мишуры. Сердце выдало сознанию поток откровений, которые из неясных образов и ощущений преобразовывались разумом в цельную картину. Внезапно он понял, что такого яркого ощущения полноты и естественности жизни уже, скорее всего, не будет и специально повторить это невозможно, как нельзя повторить рисунок молнии или второй раз столь же искренне рассмеяться над одной и той же шуткой. Если он когда-нибудь и встретит кого-нибудь из ребят на гражданке, то это будет уже не то – одними воспоминаниями сыт не будешь, а кроме них говорить особо и не о чем, у каждого своя жизнь, свои проблемы и заботы. Как ни печально, но все что у них есть общего, осталось здесь, в этом жестоком и опасном месте, которое они сейчас с радостью покидают. Ностальгия – это такое чувство, когда хочется вернуться, да некуда. И как только он все это осознал, в душе словно почувствовался треск рвущейся ткани, затем сердце вдруг на несколько тягучих минут придавила такая лютая тоска, что он едва не взвыл вслух.
– Ты что смурной такой? Тошнит от полета? – счастливо улыбаясь во весь белозубый рот, спросил сидевший рядом Малой, хлопнув сверху по запястью Сплина на подлокотнике своей ладонью. – Радоваться надо, братуха, домой летим, на свободу с чистой совестью, а? К холодному пиву и горячим девкам. У-ух, и наебусь же я, как последний котяра, когда приеду!
Через три недели полета в гиперсне прибыли на Землю. От центрального терминала космопорта все постепенно разошлись к транспорту каждый в свою сторону под рукопожатия, объятия до хруста костей и фразы типа «будешь в наших краях – заходи». Доплеру и Сплину оказалось какое-то время по пути. В конце концов они остались вдвоем и встали на остановке такси. Сплину было немного грустно, но радость возвращения перекрывала горечь расставания с людьми, вместе с которыми через многое пришлось пройти. Была ночь, однако огромный транспортный комплекс сиял огнями и был полон снующих повсюду людей и машин.
– Длинный, через какое-то время мне или моим знакомым могут потребоваться сотрудники, ты как, не намерен продолжить карьеру освободителя? – поинтересовался Доплер. – Пако подкинул неплохое выходное пособие, но чтобы уверенно соскочить на покой, этого все же маловасто будет, так что работенка еще предстоит.
– Нет уж, сэр, спасибо за предложение и, типа, оказанное доверие, но я уже навсегда навоевался за глаза и за уши. Да и какой из меня на хрен солдат удачи – как из говна пуля. Я и выжил не потому, что был крут, а просто повезло, как дурачку из сказки, – честно ответил Сплин.
– «Просто» даже чирей на жопу не садится, – возразил Доплер. – Не зарекайся – люди часто говорят «всегда» и «никогда», но жизнь обычно или слишком коротка, или слишком длинна для этого. И какой я тебе, к лешему, «сэр»? Ты теперь гражданский человек. Впрочем, как и я…
– Командир, при всем уважении, я даже во сне не хотел бы видеть твою жуткую образину, – решительно заявил Сплин, не переставая по-детски счастливо улыбаться. – Я очень устал и хочу домой.
Доплер ухмыльнулся. Все хотят домой. Он слышал это много раз и даже когда-то неизмеримо давно говорил сам. Вся штука в том, что ни для кого из них прежнего дома больше нет. То есть в физическом смысле все может и на месте, но сам человек необратимо изменился. И то привычное множество людей и вещей уже не является для этого нового человека домом, они теперь чужие друг другу. Для кого в большей степени, для кого в меньшей, но это свершившийся факт. Они покинули свои дома навсегда, и сейчас вместо них вернулись другие личности. Там, далеко, домом считалась некая идеальная выжимка из реальности с подсознательно забытыми проблемами и приукрашенными яркими положительными чертами. Домом было даже не место, а скорее состояние, это был предохранительный клапан, спасение, неприкосновенное убежище для души, измученной борьбой с почти постоянным изматывающим страхом и грязной жестокой окружающей действительностью, где все перевернуто с ног на голову и при этом воспринимается как некая чудовищная, но все же норма, почти обыденность. Все считали дни, когда вернутся обратно в Мир, и у каждого все будет просто отлично, потому что иначе и быть не может, ведь они вернутся домой, в то светлое и радостное место о котором столько мечтали, сидя по уши в говне, из которого наконец-то вырвутся сквозь страдания, боль, ошибки и необратимые потери, о которых тяжело вспоминать.
Но рано или поздно приходит отрезвление. В Мире все накатано живут своей суетной жизнью в непрерывных потугах выстроить личную скорлупу внешних признаков благополучия, и пришельцев из зазеркалья никто, кроме, может быть, близких родственников, особо не ждет, чтобы предложить им, например, учебу или работу. Никому не интересно, что они пережили, никто и знать не хочет, какое кромешное блядство порой творится на задворках цивилизации, или на ее передовой, зависит откуда смотреть, чтобы весь этот сияющий праздник потребления продолжал купаться в своем бессмысленном фальшивом изобилии. Да и бесполезно рассказывать, на словах все звучит шаблонно, невыразительно и неуместно. Кадровые службы, едва завидев в военном билете участие в боевых действиях, открещиваются от соискателей, как от маньяков психованных. Бывают и такие, но в основном, по здравому размышлению, человек сумел там выжить вовсе не потому, что вел себя как дерганая истеричка, а как раз наоборот.
То, за что по праву уважали там, здесь не стоит ни хрена, является пустым звуком, затасканным штампом или даже конкретно мешает жить. Многих в Мире коробят прямота и резкость, свойственная тем, кто, находясь в принципиально иных условиях, разучился изящно парить ближнему мозги или уместно прогибаться. И ветераны порой действительно начинают звереть, но уже здесь, из-за ханжества людей, считающих себя нормальными, но при этом слепо и жадно поглощающих огромные порции пошлятины и насилия, изгрыгаемые разнообразными масс-медиа. Здесь пустила корни в умах пошлая система дутых никчемных ценностей, порожденных гримасами маркетинга, глянцевой ложью шоу-бизнеса и статусными стереотипами. Людские души деградируют в стяжательстве, взрослые ведут себя, как большие инфантильные дети, забавляясь и хвастаясь навязанными им дорогими игрушками.
Раньше это не было заметно, потому что не с чем было сравнивать, а теперь просто на каждом шагу бросалось в глаза. Можно конечно приспособиться и жить в этой поверхностной псевдокультуре, участвуя в «крысиных гонках», но радости от этой пресной рутины уже никакой и принять ее снова нет ни возможности, ни желания, как не может астронавт, побывавший в открытом космосе, уверовать, что земля плоская. Что на гражданке делать-то? В торгаши пойти – «купи-продай»? Неинтересно. В охрану к большим барыгам? Так староват уже в халдеи записываться. В бандиты податься? Тоже тошно – к профессиональному мародерству душа что-то не лежит… Нет, уж лучше остаться солдатом-наемником – это порой грязно, но, по крайней мере, честно – на передовой ясно, кто свои, кто чужие и что с этим делать, а противники стоят друг друга и знают, на что идут. Сам он не любил войну, но зато война полюбила его, всякий раз призывая обратно, он с некоторых пор чувствовал себя дома скорее там, чем здесь. Да и некуда уже особенно возвращаться, когда мертвых близких в памяти в разы больше, чем живых, с кем реально поддерживаются отношения. Причем многих уцелевших на войне ветеранов «гражданка» сгубила не хуже гангрены. Но так бывает не со всеми, да и незачем человеку настроение портить, может проскочит – не так уж и много лиха огреб, всего ничего, по большому-то счету, как раз, чтоб мозги по жизни вправить. У каждого свой крест. Ничего этого, как и многого другого, Доплер говорить Сплину не стал. Вместо этого он подмигнул и заговорщицким голосом произнес:
– Возможно, пройдет совсем немного времени, и ты будешь до крупных слез в глазах рад-радешенек видеть любого хрена из нашей пиздобратии, как родного, в том числе и меня, – Сплин в ответ недоверчиво хмыкнул. – И будь осмотрителен в радости своей – здесь тебе не тут. Ну, бывай, солдат, береги здоровье.
– Ясен пень, что ж я – дурнее паровоза? И это… Шеф, хотя там я тебя иногда просто ненавидел, как собака палку, но… Ты – реальный мужик, думаю, все, кто выжил, обязаны тебе. Короче, спасибо, – несколько смущенно и неожиданно для себя выпалил Сплин.
Доплер залыбился в ответ и хмыкнул:
– Тебе спасибо, родной… Что не сдох.
Они крепко пожали друг другу руки, Сплин закинул в подошедшее такси дорожную сумку и уселся на пассажирское место сам. Водитель, пожилой негр в кепке, с лицом изборожденным морщинами, точно кора старого дерева, поднял машину на нужный уровень и влился в транспортный поток.
– Так куда едем, молодой человек? – осведомился он, блеснув белками глаз в зеркале обзора салона.
– Домой, конечно, – ответил чудной пассажир, завороженно таращась в окно на огни и виды большого города, будто наблюдал их впервые.
Водитель улыбнулся:
– Это я уже и сам понял. А нельзя ли поконкретнее?
Сплин оторвался от окна, улыбнулся в ответ и назвал адрес.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38