Все! Рябов, ко мне! Внимательно слушай! Выкладывайте, гражданин Гуров, адресочки всех тайников! Но только всех до единого! Вы, надеюсь, поняли, что разговор идет самый серьезный… Все адресочки! Без всяких, как говорит наш вундеркинд Громыко, прадварительных условий. Торгов не будет. Записывай, Рябов… учтите, гражданин Гуров: если вы утаите хоть один камешек, хотя бы одну жемчужину или старинный перстенек, я воткну вас, падлюку, в новейший детектор лжи, и тогда обижайтесь – Рябов вернет вам и память, и рвение. И не думайте, что Рука считает вас Корейкой, а себя шпаной Бендером. Не думайте, что вы попали в лапы блестящим разгонщикам. Угадал я? Блеснула у вас такая мысль? Козел!
11
А вилла ваша – шик! Вилла – блеск! Просто ласточка а не вилла. Нравится она мне. Нравится. На такой вилле вполне можно провести остаток дней. И не то что провести, скоротать лет двадцать, а блаженно истлеть, поддерживая в члена огонек жизни марочным коньячком и веселыми девчонками. Давайте прогуляемся, гражданин Гуров. Остоебенело сидет на одном месте час за часом, день за днем. Да и наговорено мной уже немало… Немало… Извините уж: дорвался. Дорвался и даже не брезгую иногда впадать в беллетристику. Насчет солярия на крыше вы правильно сообразили. Хорошая штука… В нашем возрасте полезно погреть шкелетину на солнышке. Я ведь слишком долго ждал этой встречи, не раз беседовал с вами мысленно, даже тогда, когда бы уверен, что подохли вы, и немудрено, что накопившееся как-то само собой неудачно окостенело во мне, отштамповалось и прет временами поносом. Я был бы гораздо сдержанней, если бы вел протоколы допросов. «Я, гражданин Шибанов, он же Рука… по существу дела могу показать следующее».
– И все. Разговор – другое дело. А разговор по душам – первый, по сути дела, в жизни и последний – тем более… Да. В протоколах допросов, кстати, я никогда не старался блеснуть слогом, блядануть лишним эпитетом и умничать. В отличие от многих моих коллег, я никогда не мечтал, устав от борьбы с внешними и внутренними врагами, перейти на литературную работу, вступить автоматом, по звонку с Лубянки в Союз писателей и грести деньгу за порчу великого и могучего русского языка.
Многих мы уже проводили с шампанским за тихие письменные столы, многих. Разбудите меня ночью, прочитайтв наугад полстраницы, и я с ходу скажу, чекист тиснул ее или просто полуграмотный пиздодуй вроде Георгия Маркова. Воняют страницы книг моих бывших коллег протокольной керзой, прокуренными кабинетами, протертыми локтями, геморройным жопами, издерганными нервишками и страхом за собственны шкуры. Ведь нашего брата – палача, гражданин Гурое, тоже немало ухлопали, пошмаляли, схавали. И горели, между прочим зачастую именно те Питоны Удавычи, которые, обнаглев и очумев от вдохновенья, так распоясывались на допросах, таки насочиняли чудовищных фантасмагорических сюжетов, что начальнички наши, палачи со слабым в общем-то воображением хватались за головы и старались избавляться от «поэтов» своего дела…
Да-да! Было времечко в тридцатых, да и сороковых годах нашего замечательного века, когда Лубянку и подобные заведения в крупных и мелких городах Российской империи смело можно было называть Домами Литераторов. В них кишмя кишели представители различных литературных течений, не враждуя друг с другом, ибо была у них у всех одна цель: захерачить с помощью одного или нескольких бедных подследственных произведение принципиально нового жанра: Дело. ДЕ-ЛО! Движение идеи следователя к цели. которое мы промеж собой называли сюжетом, должно было, пройдя через различные перипетии, собрать в конце концов в один букет всех действующих лиц Дела – врагов народа и их пособников. Букет преподносился трибуналу, а тот, не понюхав даже, посылал одни цветочки в крематорий, другие на смертельную холодину лагеря. И все! И Дела – эти поистине сложнейшие произведения соцреализма – забывались, а литературные герои, советские люди, люди нового типа, засасывались трясиной забвения.
Но Сталин и политбюро требовали от нас новых, более интересных Дел, требовали более полного слияния литературы с жизнью. Им пришлась по вкусу не призрачная кровь выдуманных персонажей, а теплая реальная кровушка наших подследственных – «мерзких злодеев, потерявших человеческий облик при подготовке зверских покушений на своих вождей и их политические идеалы». Процессы, и открытые, и закрытые, воспринимались вождями и временно остававшимися на свободе зрителями, как грандиозные спектакли, где недостаток шекспировских страстей и глубины художественной мысли компенсировался разыгрываемой в реальности завязкой, реальными запирательствами, реальным напором представителя обвинения, вынужденными признаниями и восстановленными в леденящих душу диалогах судей и подсудимых подробностями эпического преступления. Затем кульминация и финал.
Вы совершенно правильно отметили, гражданин Гуров, что и вожди, и зрители при этом не просто находились в зале, со стороны, по-зрительски переживая разворачивавшееся на их глазах действие спектакля – нет! Они тоже были его персонажами, они идентифицировали себя не без помощи самовнушения, гипноза и пропаганды с Силами Добра, одолевающими при активной поддержке славных чекистое – рыцарей революции, гнусные Силы Зла. Гнусные, не гнушавшиеся никакими средствами, коварные и вероломные Силы! Вот тут-то мы, неизвестные прозаики и драматурги, постарались! Сами подследственные иной раз искренне восхищались сочиненными лично мной коварными интригами, поворотами сюжета и чудесной технологией заговоров и диверсий. Позвольте похвастаться: это я придумал пропитывание штор и гардин в кабинетах руководителей различными ядовитыми веществами, поставлявшимися врагам народа царскими химиками и международной троцкистской агентурой. Простите, отвлекся…
Короче говоря, аппараты следствия и суда так умело создавали иллюзию смертельной опасности для честных большевиков-сталинцев, что с потрохами поглощенные зрелищем, они уже не замечали алогизмов поведения подсудимых, грубых натяжек в материалах дела, висельного юмора господин Вышинского и его псарни, абсурдных самооговоров и шизоидных последних слов. Они ничего не замечали, В горлах ихних клокотал утробный хрип: «Возмездия! Смерть сволочам! К стенке проституток! Руки прочь от нас, от наших фабрик и колхозое!» И кровушка лилась, возмездие свершалось, оно было реальным, его можно было потрогать лапкой, но я лично замечал, как за ощущение полной реальности возмездия, собственного спасения и торжества справедливости наши высокие заказчики, наши меценаты, наши вожди расплачиеались реальностью проникшего в их души страха.
В этом смысле Сталин был на голову впечатлительней остальных своих урок. Гениально вживался в сюжет, соответствовал эмоционально его развитию, холодел, негодовал, бледнел, впадал в ярость, бросал в помойку милосердие и великодушие, обижался, говнился, усиливал охрану, вскакивал во время антрактов между судебными заседаниями с постели, трясся от страха, боялся жрать сациви и лобио и наконец сдержанно докладывал на очередных толковищах о ликвидации групп, блоков и оппозиций. Отдыхал же он душою в личном кинозале на «Александре Невском», «Веселых ребятах», на «Ленине в Октябре» и «Человеке с ружьем»… Так и быть, гражданин Гуров, удовлетворю немного ваш интерес к личности… Очень любил балет. Брал с собой в ложу пару палок чурчхелы, пожевывал мякоть с орешками и смотрел. Ему, одуревшему от полемики, нравилось, что балет бессловесен. Однажды на закрытом просмотре «Лебединого озера» захохотал на весь зал. Зал, хоть и запоздало, но тоже растерянно хохотнул. Я стоял у Личности за спиной. Спросил меня, почему он, на мой взгляд, рассмеялся. Меня счастливо осенило. Вы, говорю, очевидно, подумали о том, что Троцкий не успеет спеть свою лебединую песню, а об станцевать не может быть и речи.
– Молодец! Завтра перейдешь на особо важную следственную работу…
Вот так я и попал на родную Лубяночку, которая, сука, простоит целой и невредимой, наверно, до конца света.
Каким образом я вообще пролез в органы, вы узнаете позже. Всему свой час, и не путайте меня, пожалуйста.
12
Участок ваш прекрасен. Сосны, кедры, елочки… Парнички… Бассейн. Моря вам мало, козел? Выложен бассейн мрамором. Я так и думал, что украли этот мрамор со строительства дома творчества Литфонда. Воруют, гниды, потихонечку, Рядом с вами, кажется, Евгений Александрович Евтушенко строит? Умница. Когда кормежка идет, не надо болтать, не надо зевать. Надо кушать, а не то обскачет какой-нибудь Виль Проскурин или Роберт Сартаков… Да-а! Не было еще на Руси таких блядей. Не было. Дорожки красненькие тоже милы. На чем мы остановились?
Мощные были в Чека сюжетчики и истинные фантазеры. Я и поэта одного знал. Честное слово, не вру! Майор Миловидов. Артист… Лирик. Романтик. Протоколы допросов вел исключительно белыми стихами, кажется, ямбом, как в «Борисе Годунове». Херово у него дело обстояло только с фразой «по существу дела могу показать следующее», Она никак не влезала в ямбическую строку и не поддавалась расчленению. Избавиться от нее тоже было невозможно. За одну такую попытку Миловидов схватил пять суток ареста с отбытием срока по месту работы. Зато со всеми показаниями он справлялся мастерски и любил говаривать: «Сочиняет дела народ, а мы, чекисты, их только аранжируем». К сожалению, башка у меня всегда была забита своими заботами, и я, мудак, не удосужился притырить для потомков пару отрывкое из многочисленных трагедий и драм майора Миловидова. Одна начиналась примерно так: «По существу дела могу показать следующее: Я, Шнейдерман, вступив в преступный сговор в тридцать втором году пятнадцатого марта с давнишним сослуживцем Месхи, где ныне проживает неизвестно, а также с Бойко, сторожем больницы, Проникли ночью, и инструментарий, который накануне был Врачами законсервирован, стерилизован для срочных операций на селькорах, избитых кулаками зверски за помощь коммунистам в продразверстке, что вызвало насильственную смерть от зараженья крови многих, готов нести заслуженную кару, учесть чистосердечное признание, а ценности народу Возвратить, селькорам убиенным нами слава смерть кулакам прошу принять в колхоз».
Много натискал Миловидов таких монологов. Первое время начальство помалкивало, боялось обвинений в ретроградстве, В потом замочили Миловидова по-тихому в подъезде железным прутом и пришили дело о его убийстве группе честных юнцов. Вот так. Но сам он успел пошуровать как следует. Успел.
Гранат… Персики… Грядочки… Киндза… Мята… баклажанчики… а в вилле на стенах даже Ренуар и гравюры Дюре ра. Сильны вы, гражданин Гуров, сильны. Через такие пройти огни и воды, назлодействовать, уцелеть, быть на хорошеи~ счету у партии, отгрохать такую домину, обеспечить себе, детям и внукам счастливую старость – это надо уметь. Вы конечно, мудро поступили, записав все имущество на зятя. Мудро. Его доходы легализованы. За бюсты Ильича платят миллионы. Я это знаю. Но, между прочим, мы занимаемся моим делом, а не вашим. Поэтому давайте вернемся к моей жизни от вашего имущества. Позволю себе, раз ушел у нас разговор об эпохе массового сочинительства в органах, вспомнить одно дельце… Восстановите, пожалуйста, в памяти образ ближайшего помощника вашего папеньки, Влачкова… Я помогу. Высокий здоровяк. Красив. Внешне добродушен. Улыбка всегда имелась. Ворот нараспашку. С песней вырезал он и согнал с земли настоящих крепких мужиков нашего уезда. Выступать любил. Попал вот в эти лапы уже вторым секретарем обкома. Я завел, оказавшись в органах, списочек отряда папеньки вашего. Влачков первым попал вот в эти лапы. Понял ваш немой вопрос. Папенька тоже в конце концов попал в них. Он у меня оставался напоследок, на закусочку. Не спешите. И до него дойдет наша мирная беседа.
13
Брал я Влачкова сам. Санкцию на арест в те времена получить было просто, Донос состряпал мой кирюха, тот самый первый секретарь обкома, только что ушедший на «пензию». Я вам о нем, кажется, рассказывал. Донос был прост, как правда. Влачков якобы выпустил всю обойму из маузера в портрет Сталина.
Жил Влачков в домине не хуже вашего. Под участок отхватил кусок парка культуры.
Пришел я его брать один, без помощников. Я это любил.
– Здравствуйте, – говорю, – Виктор Петрович.
– Здравствуйте, товарищ Шибанов. Удивлен. В чем дело?
– Зашел, – говорю, – прямо со службы. Извините. Есть разговор неприятный. Касается лично вас.
Он уже начал, конечно, метать икорочку, но было это совершенно незаметно. Наоборот, пока мы шли по холлам и коридорам в его кабинет, шутил, хвастался коверными интерьерами, показал коллекцию старинного оружия, реквизированного у безобидного доктора Глушкова. Самого доктора шлепнули за попытку организовать «террор против обкомовцев, умело возбуждая низменные инстинкты обывателей оружием времен Минина и Пожарского».
В домине Влачкова полно было челяди и пропах он весь перманентной, как тогда говорили, аморалкой – пьянством и блядством.
Несут нам шестерки в кабинет водочки, икорочки, балычка, ветчинки, грибков, патиссончиков – один к одному – маринованных, это я как сейчас помню, и Смирновской водки, настоящей, старой, царской еще Смирновской водки. Выпили, хотя я чуть не сблеванул, когда чокнулись. Шатануло меня даже. Рухнул я в памяти на миг на печку нашу и зашел духом от того, как пулю за пулей осаживал Влачков в моего дядю. Пулю за пулей, и почему-то глаза убийцы выпучились, словно рвались из орбит, и побелели…
– Будем, – говорю, – здоровы!
– Постараемся. Выкладывайте. Слышал, между прочим, о вас, как об отличном товарище, настоящем криминалисте и стойком большевике.
– У меня, – говорю, – в кармане донос на вас. Подписанный. Не анонимный. Но фамилию, сами понимаете, назвать не могу… Тир у вас есть?
– Есть. В подвале. Сами понимаете, если завтра война, если завтра в поход…
– Это – да, – говорю и читаю вслух донос, как он, Влачков, ставит в собственном тире вместо мишеней портреты Сталина, а иногда и других членов политбюро и шмаляет, шмаляет по ночам, стараясь попасть в лоб или же в глаз вождю. Бывет, развлекаются целой компанией… Половые оргии производятся прямо в тире, под выстрелы…
– Адский бред! – говорит Влачков. – Адский!
– Я, – отвечаю, – тоже так думаю. Бред, действительно, собачий. Поэтому я и пришел.
Сам донос рву и бросаю в камин. Влачков руку мне пожал. Еще выпили. А донос я сжег, ибо сообразил, что хоть он и прост, как правда, да мороки с ним не оберешься, Нужно будет представить в деле вещественные доказательства – пробитые пулями портреты Сталина и его урок, плюс баллистическая экспертиза и прочая мура. Мне она была ни к чему. Рисковать я не имел права… не имел…
– А пришел, – говорю Влачкову, – вот по какому делу. Честно говоря, скрытые враги и карьеристы затрудняют нашу Работу. Среди них есть ненавидящие вас люди. Они и распускают слухи о том, как мягко вы относились к кулачыо в бытность вашу замначособотряда в Шилковском районе. Либеральничали якобы вы, брали взятки, присваивали ценности, на которые и отмахали себе вот эту домину. Слухи, – гворю, – необходимо пресечь. Вы человек умный, понимаете, что в сложное время партии легче рубануть лишнюю голову, чем копаться в обкомовских сварах, поэтому нужен ваш ход конем.
Так я сказал. Смотрю: обмяк слегка Влачков, потерял величественные очертания, как мешок инкассатора Панкова, в который заместо пачек купюр бандиты наложили всей своей бандой огромную кучу… Выходить начал из Влачкова через малюсенький проков душок большевистской безнаказанности, выхоленного служебными удачами чванства, душок горлопанства и хамской спеси… Выходить начал! Ну, а я, соответственно, подкачиваю Влачкова вонючим страхом и жидкой растерянностью. Обрисовываю, вроде бы я его доброжелатель, убийственную бесполезность переть с саблей на грязные унитазы, гордо рыпаться и вызывать на суд чести доносчиков и мастеров свары.
Окончательно обмяк Влачков, хоть вяжи его под горло, закидывай за спину и волоки в камеру хранения. Напомнил он мне сейчас одного урну, матерого и знаменитого на весь гулаг, которого надзиратели отбили от кодлы, изолировали и предложили: или жизнь, или подставляй жопу. Урка, по кличке Стальной, тут же на вахте снял, дорожа жизнью, ватные брюки, и двое надзирателей, подонками они были и садистами, под безумный хохот остальной псарни и ужаснейшее негодование со стороны наблюдавших за экзекуцией блатных, пустили Стального по шоколадному цеху…
Не правда ли, гражданин Гуров, забавное название для педерастического акта?.. Его еще называют «печное дело», «пристроить дядю на один замес», «вонючий шашлык», «кожаный движок» и т, д.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
11
А вилла ваша – шик! Вилла – блеск! Просто ласточка а не вилла. Нравится она мне. Нравится. На такой вилле вполне можно провести остаток дней. И не то что провести, скоротать лет двадцать, а блаженно истлеть, поддерживая в члена огонек жизни марочным коньячком и веселыми девчонками. Давайте прогуляемся, гражданин Гуров. Остоебенело сидет на одном месте час за часом, день за днем. Да и наговорено мной уже немало… Немало… Извините уж: дорвался. Дорвался и даже не брезгую иногда впадать в беллетристику. Насчет солярия на крыше вы правильно сообразили. Хорошая штука… В нашем возрасте полезно погреть шкелетину на солнышке. Я ведь слишком долго ждал этой встречи, не раз беседовал с вами мысленно, даже тогда, когда бы уверен, что подохли вы, и немудрено, что накопившееся как-то само собой неудачно окостенело во мне, отштамповалось и прет временами поносом. Я был бы гораздо сдержанней, если бы вел протоколы допросов. «Я, гражданин Шибанов, он же Рука… по существу дела могу показать следующее».
– И все. Разговор – другое дело. А разговор по душам – первый, по сути дела, в жизни и последний – тем более… Да. В протоколах допросов, кстати, я никогда не старался блеснуть слогом, блядануть лишним эпитетом и умничать. В отличие от многих моих коллег, я никогда не мечтал, устав от борьбы с внешними и внутренними врагами, перейти на литературную работу, вступить автоматом, по звонку с Лубянки в Союз писателей и грести деньгу за порчу великого и могучего русского языка.
Многих мы уже проводили с шампанским за тихие письменные столы, многих. Разбудите меня ночью, прочитайтв наугад полстраницы, и я с ходу скажу, чекист тиснул ее или просто полуграмотный пиздодуй вроде Георгия Маркова. Воняют страницы книг моих бывших коллег протокольной керзой, прокуренными кабинетами, протертыми локтями, геморройным жопами, издерганными нервишками и страхом за собственны шкуры. Ведь нашего брата – палача, гражданин Гурое, тоже немало ухлопали, пошмаляли, схавали. И горели, между прочим зачастую именно те Питоны Удавычи, которые, обнаглев и очумев от вдохновенья, так распоясывались на допросах, таки насочиняли чудовищных фантасмагорических сюжетов, что начальнички наши, палачи со слабым в общем-то воображением хватались за головы и старались избавляться от «поэтов» своего дела…
Да-да! Было времечко в тридцатых, да и сороковых годах нашего замечательного века, когда Лубянку и подобные заведения в крупных и мелких городах Российской империи смело можно было называть Домами Литераторов. В них кишмя кишели представители различных литературных течений, не враждуя друг с другом, ибо была у них у всех одна цель: захерачить с помощью одного или нескольких бедных подследственных произведение принципиально нового жанра: Дело. ДЕ-ЛО! Движение идеи следователя к цели. которое мы промеж собой называли сюжетом, должно было, пройдя через различные перипетии, собрать в конце концов в один букет всех действующих лиц Дела – врагов народа и их пособников. Букет преподносился трибуналу, а тот, не понюхав даже, посылал одни цветочки в крематорий, другие на смертельную холодину лагеря. И все! И Дела – эти поистине сложнейшие произведения соцреализма – забывались, а литературные герои, советские люди, люди нового типа, засасывались трясиной забвения.
Но Сталин и политбюро требовали от нас новых, более интересных Дел, требовали более полного слияния литературы с жизнью. Им пришлась по вкусу не призрачная кровь выдуманных персонажей, а теплая реальная кровушка наших подследственных – «мерзких злодеев, потерявших человеческий облик при подготовке зверских покушений на своих вождей и их политические идеалы». Процессы, и открытые, и закрытые, воспринимались вождями и временно остававшимися на свободе зрителями, как грандиозные спектакли, где недостаток шекспировских страстей и глубины художественной мысли компенсировался разыгрываемой в реальности завязкой, реальными запирательствами, реальным напором представителя обвинения, вынужденными признаниями и восстановленными в леденящих душу диалогах судей и подсудимых подробностями эпического преступления. Затем кульминация и финал.
Вы совершенно правильно отметили, гражданин Гуров, что и вожди, и зрители при этом не просто находились в зале, со стороны, по-зрительски переживая разворачивавшееся на их глазах действие спектакля – нет! Они тоже были его персонажами, они идентифицировали себя не без помощи самовнушения, гипноза и пропаганды с Силами Добра, одолевающими при активной поддержке славных чекистое – рыцарей революции, гнусные Силы Зла. Гнусные, не гнушавшиеся никакими средствами, коварные и вероломные Силы! Вот тут-то мы, неизвестные прозаики и драматурги, постарались! Сами подследственные иной раз искренне восхищались сочиненными лично мной коварными интригами, поворотами сюжета и чудесной технологией заговоров и диверсий. Позвольте похвастаться: это я придумал пропитывание штор и гардин в кабинетах руководителей различными ядовитыми веществами, поставлявшимися врагам народа царскими химиками и международной троцкистской агентурой. Простите, отвлекся…
Короче говоря, аппараты следствия и суда так умело создавали иллюзию смертельной опасности для честных большевиков-сталинцев, что с потрохами поглощенные зрелищем, они уже не замечали алогизмов поведения подсудимых, грубых натяжек в материалах дела, висельного юмора господин Вышинского и его псарни, абсурдных самооговоров и шизоидных последних слов. Они ничего не замечали, В горлах ихних клокотал утробный хрип: «Возмездия! Смерть сволочам! К стенке проституток! Руки прочь от нас, от наших фабрик и колхозое!» И кровушка лилась, возмездие свершалось, оно было реальным, его можно было потрогать лапкой, но я лично замечал, как за ощущение полной реальности возмездия, собственного спасения и торжества справедливости наши высокие заказчики, наши меценаты, наши вожди расплачиеались реальностью проникшего в их души страха.
В этом смысле Сталин был на голову впечатлительней остальных своих урок. Гениально вживался в сюжет, соответствовал эмоционально его развитию, холодел, негодовал, бледнел, впадал в ярость, бросал в помойку милосердие и великодушие, обижался, говнился, усиливал охрану, вскакивал во время антрактов между судебными заседаниями с постели, трясся от страха, боялся жрать сациви и лобио и наконец сдержанно докладывал на очередных толковищах о ликвидации групп, блоков и оппозиций. Отдыхал же он душою в личном кинозале на «Александре Невском», «Веселых ребятах», на «Ленине в Октябре» и «Человеке с ружьем»… Так и быть, гражданин Гуров, удовлетворю немного ваш интерес к личности… Очень любил балет. Брал с собой в ложу пару палок чурчхелы, пожевывал мякоть с орешками и смотрел. Ему, одуревшему от полемики, нравилось, что балет бессловесен. Однажды на закрытом просмотре «Лебединого озера» захохотал на весь зал. Зал, хоть и запоздало, но тоже растерянно хохотнул. Я стоял у Личности за спиной. Спросил меня, почему он, на мой взгляд, рассмеялся. Меня счастливо осенило. Вы, говорю, очевидно, подумали о том, что Троцкий не успеет спеть свою лебединую песню, а об станцевать не может быть и речи.
– Молодец! Завтра перейдешь на особо важную следственную работу…
Вот так я и попал на родную Лубяночку, которая, сука, простоит целой и невредимой, наверно, до конца света.
Каким образом я вообще пролез в органы, вы узнаете позже. Всему свой час, и не путайте меня, пожалуйста.
12
Участок ваш прекрасен. Сосны, кедры, елочки… Парнички… Бассейн. Моря вам мало, козел? Выложен бассейн мрамором. Я так и думал, что украли этот мрамор со строительства дома творчества Литфонда. Воруют, гниды, потихонечку, Рядом с вами, кажется, Евгений Александрович Евтушенко строит? Умница. Когда кормежка идет, не надо болтать, не надо зевать. Надо кушать, а не то обскачет какой-нибудь Виль Проскурин или Роберт Сартаков… Да-а! Не было еще на Руси таких блядей. Не было. Дорожки красненькие тоже милы. На чем мы остановились?
Мощные были в Чека сюжетчики и истинные фантазеры. Я и поэта одного знал. Честное слово, не вру! Майор Миловидов. Артист… Лирик. Романтик. Протоколы допросов вел исключительно белыми стихами, кажется, ямбом, как в «Борисе Годунове». Херово у него дело обстояло только с фразой «по существу дела могу показать следующее», Она никак не влезала в ямбическую строку и не поддавалась расчленению. Избавиться от нее тоже было невозможно. За одну такую попытку Миловидов схватил пять суток ареста с отбытием срока по месту работы. Зато со всеми показаниями он справлялся мастерски и любил говаривать: «Сочиняет дела народ, а мы, чекисты, их только аранжируем». К сожалению, башка у меня всегда была забита своими заботами, и я, мудак, не удосужился притырить для потомков пару отрывкое из многочисленных трагедий и драм майора Миловидова. Одна начиналась примерно так: «По существу дела могу показать следующее: Я, Шнейдерман, вступив в преступный сговор в тридцать втором году пятнадцатого марта с давнишним сослуживцем Месхи, где ныне проживает неизвестно, а также с Бойко, сторожем больницы, Проникли ночью, и инструментарий, который накануне был Врачами законсервирован, стерилизован для срочных операций на селькорах, избитых кулаками зверски за помощь коммунистам в продразверстке, что вызвало насильственную смерть от зараженья крови многих, готов нести заслуженную кару, учесть чистосердечное признание, а ценности народу Возвратить, селькорам убиенным нами слава смерть кулакам прошу принять в колхоз».
Много натискал Миловидов таких монологов. Первое время начальство помалкивало, боялось обвинений в ретроградстве, В потом замочили Миловидова по-тихому в подъезде железным прутом и пришили дело о его убийстве группе честных юнцов. Вот так. Но сам он успел пошуровать как следует. Успел.
Гранат… Персики… Грядочки… Киндза… Мята… баклажанчики… а в вилле на стенах даже Ренуар и гравюры Дюре ра. Сильны вы, гражданин Гуров, сильны. Через такие пройти огни и воды, назлодействовать, уцелеть, быть на хорошеи~ счету у партии, отгрохать такую домину, обеспечить себе, детям и внукам счастливую старость – это надо уметь. Вы конечно, мудро поступили, записав все имущество на зятя. Мудро. Его доходы легализованы. За бюсты Ильича платят миллионы. Я это знаю. Но, между прочим, мы занимаемся моим делом, а не вашим. Поэтому давайте вернемся к моей жизни от вашего имущества. Позволю себе, раз ушел у нас разговор об эпохе массового сочинительства в органах, вспомнить одно дельце… Восстановите, пожалуйста, в памяти образ ближайшего помощника вашего папеньки, Влачкова… Я помогу. Высокий здоровяк. Красив. Внешне добродушен. Улыбка всегда имелась. Ворот нараспашку. С песней вырезал он и согнал с земли настоящих крепких мужиков нашего уезда. Выступать любил. Попал вот в эти лапы уже вторым секретарем обкома. Я завел, оказавшись в органах, списочек отряда папеньки вашего. Влачков первым попал вот в эти лапы. Понял ваш немой вопрос. Папенька тоже в конце концов попал в них. Он у меня оставался напоследок, на закусочку. Не спешите. И до него дойдет наша мирная беседа.
13
Брал я Влачкова сам. Санкцию на арест в те времена получить было просто, Донос состряпал мой кирюха, тот самый первый секретарь обкома, только что ушедший на «пензию». Я вам о нем, кажется, рассказывал. Донос был прост, как правда. Влачков якобы выпустил всю обойму из маузера в портрет Сталина.
Жил Влачков в домине не хуже вашего. Под участок отхватил кусок парка культуры.
Пришел я его брать один, без помощников. Я это любил.
– Здравствуйте, – говорю, – Виктор Петрович.
– Здравствуйте, товарищ Шибанов. Удивлен. В чем дело?
– Зашел, – говорю, – прямо со службы. Извините. Есть разговор неприятный. Касается лично вас.
Он уже начал, конечно, метать икорочку, но было это совершенно незаметно. Наоборот, пока мы шли по холлам и коридорам в его кабинет, шутил, хвастался коверными интерьерами, показал коллекцию старинного оружия, реквизированного у безобидного доктора Глушкова. Самого доктора шлепнули за попытку организовать «террор против обкомовцев, умело возбуждая низменные инстинкты обывателей оружием времен Минина и Пожарского».
В домине Влачкова полно было челяди и пропах он весь перманентной, как тогда говорили, аморалкой – пьянством и блядством.
Несут нам шестерки в кабинет водочки, икорочки, балычка, ветчинки, грибков, патиссончиков – один к одному – маринованных, это я как сейчас помню, и Смирновской водки, настоящей, старой, царской еще Смирновской водки. Выпили, хотя я чуть не сблеванул, когда чокнулись. Шатануло меня даже. Рухнул я в памяти на миг на печку нашу и зашел духом от того, как пулю за пулей осаживал Влачков в моего дядю. Пулю за пулей, и почему-то глаза убийцы выпучились, словно рвались из орбит, и побелели…
– Будем, – говорю, – здоровы!
– Постараемся. Выкладывайте. Слышал, между прочим, о вас, как об отличном товарище, настоящем криминалисте и стойком большевике.
– У меня, – говорю, – в кармане донос на вас. Подписанный. Не анонимный. Но фамилию, сами понимаете, назвать не могу… Тир у вас есть?
– Есть. В подвале. Сами понимаете, если завтра война, если завтра в поход…
– Это – да, – говорю и читаю вслух донос, как он, Влачков, ставит в собственном тире вместо мишеней портреты Сталина, а иногда и других членов политбюро и шмаляет, шмаляет по ночам, стараясь попасть в лоб или же в глаз вождю. Бывет, развлекаются целой компанией… Половые оргии производятся прямо в тире, под выстрелы…
– Адский бред! – говорит Влачков. – Адский!
– Я, – отвечаю, – тоже так думаю. Бред, действительно, собачий. Поэтому я и пришел.
Сам донос рву и бросаю в камин. Влачков руку мне пожал. Еще выпили. А донос я сжег, ибо сообразил, что хоть он и прост, как правда, да мороки с ним не оберешься, Нужно будет представить в деле вещественные доказательства – пробитые пулями портреты Сталина и его урок, плюс баллистическая экспертиза и прочая мура. Мне она была ни к чему. Рисковать я не имел права… не имел…
– А пришел, – говорю Влачкову, – вот по какому делу. Честно говоря, скрытые враги и карьеристы затрудняют нашу Работу. Среди них есть ненавидящие вас люди. Они и распускают слухи о том, как мягко вы относились к кулачыо в бытность вашу замначособотряда в Шилковском районе. Либеральничали якобы вы, брали взятки, присваивали ценности, на которые и отмахали себе вот эту домину. Слухи, – гворю, – необходимо пресечь. Вы человек умный, понимаете, что в сложное время партии легче рубануть лишнюю голову, чем копаться в обкомовских сварах, поэтому нужен ваш ход конем.
Так я сказал. Смотрю: обмяк слегка Влачков, потерял величественные очертания, как мешок инкассатора Панкова, в который заместо пачек купюр бандиты наложили всей своей бандой огромную кучу… Выходить начал из Влачкова через малюсенький проков душок большевистской безнаказанности, выхоленного служебными удачами чванства, душок горлопанства и хамской спеси… Выходить начал! Ну, а я, соответственно, подкачиваю Влачкова вонючим страхом и жидкой растерянностью. Обрисовываю, вроде бы я его доброжелатель, убийственную бесполезность переть с саблей на грязные унитазы, гордо рыпаться и вызывать на суд чести доносчиков и мастеров свары.
Окончательно обмяк Влачков, хоть вяжи его под горло, закидывай за спину и волоки в камеру хранения. Напомнил он мне сейчас одного урну, матерого и знаменитого на весь гулаг, которого надзиратели отбили от кодлы, изолировали и предложили: или жизнь, или подставляй жопу. Урка, по кличке Стальной, тут же на вахте снял, дорожа жизнью, ватные брюки, и двое надзирателей, подонками они были и садистами, под безумный хохот остальной псарни и ужаснейшее негодование со стороны наблюдавших за экзекуцией блатных, пустили Стального по шоколадному цеху…
Не правда ли, гражданин Гуров, забавное название для педерастического акта?.. Его еще называют «печное дело», «пристроить дядю на один замес», «вонючий шашлык», «кожаный движок» и т, д.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46