Здесь выложена электронная книга Поздняя проза - 8. Счастье автора по имени Гессе Герман. На этой вкладке сайта web-lit.net вы можете скачать бесплатно или прочитать онлайн электронную книгу Гессе Герман - Поздняя проза - 8. Счастье.
Размер архива с книгой Поздняя проза - 8. Счастье равняется 36.95 KB
Поздняя проза - 8. Счастье - Гессе Герман => скачать бесплатную электронную книгу
Поздняя проза – 8
OCR Busya
«Герман Гессе «По следам сна», серия «Мировая классика»»: АСТ; Москва; 2004
ISBN 5-17-006749-6
Аннотация
«По следам сна» – нечто, даже в сложном, многообразном творчестве Германа Гессе, стоящее несколько особняком. Философская ли это проза – или просто философия, облеченная в художественную форму? Собрание ли странноватых притч – или автобиография, немыслимо причудливо выстроенная?
Решайте это сами – как, впрочем, и то, к каким литературным «видам и подвидам» отнести реально произведения, условно называемые «поздней прозой Германа Гессе»…
Герман Гессе
Счастье
Человек, по замыслу Бога и по тому, как его тысячелетиями понимали поэзия и мудрость народов, наделен способностью радоваться вещам даже бесполезным для него – благодаря чувству прекрасного. В том, что человек радуется прекрасному, всегда в равной мере участвуют ум и органы чувств, и пока люди способны радоваться среди невзгод и опасностей жизни таким вещам, как игра красок в природе или в картине художника, как зов в голосах бури, моря или созданной человеком музыки, пока они могут увидеть или ощутить за поверхностью интересов и нужд мир как целое, где от поворота головы играющего котенка до игры вариаций в сонате, от трогательного взгляда собаки до трагедии поэта существует многообразнейшее богатство связей, соответствий, аналогий и отражений, в вечнотекущей речи которых слушатели черпают радость и мудрость, забаву и волнение, – до тех пор человек сможет снова и снова справляться со своими проблемами и снова и снова приписывать своему существованию смысл, ибо «смысл» и есть это единство многообразного или, во всяком случае, эта способность ума угадывать в сумятице мира единство и гармонию. Для настоящего человека, здорового, цельного, неискалеченного, мир оправдывает, Бог непрестанно оправдывает себя чудесами вроде того, что, кроме освежающей вечерней прохлады и достигнутого конца рабочего дня, существует еще нечто такое, как алеющая вечерняя заря и волшебство переливающихся переходов от розового к фиолетовому, или такое, как изменение человеческого лица, когда оно, через тысячи переходов, наподобие вечернего неба, озаряется чудом улыбки, или такое, как залы и окна собора, как порядок тычинок в чашечке цветка, как сделанная из дощечек скрипка, как гамма звуков и нечто столь непостижимое, нежное, рожденное природой и духом, разумное, но вместе с тем сверхразумное и детское, как язык. Его красоты и неожиданности, его загадки, его кажущаяся вечность, не удаляющая и не ограждающая его, однако, от порчи, болезней, опасностей, которым подвержено все человеческое, – все это делает его для нас, его служителей и учеников, одним из самых таинственных и самых почтенных явлений на свете. И мало того, что каждый народ или каждая культурная общность создала себе соответствующий ее происхождению и одновременно служащий ее еще не высказанным целям язык, мало того, что один народ может учить язык другого народа, восхищаться этим языком, смеяться над ним и все-таки никогда не поймет его целиком и полностью! Так еще и для каждого отдельного человека, если он не живет в безъязыком первобытном или вконец механизированном и потому вновь безъязыком мире, язык есть личная собственность, для каждого чуткого к языку, а значит, для каждого здорового, неискромсанного человека слова и слоги, буквы, формы, синтаксические возможности имеют свои особые, только ему свойственные смысл и значение, каждый настоящий язык воспринимается и ощущается каждым, кто способен к нему и им наделен, совершенно личным и уникальным образом, даже если тот и знать не знает об этом. Подобно тому как бывали музыканты, особенно любившие или, наоборот, особенно недолюбливавшие какие-то определенные инструменты или определенные регистры, большинство людей, если у них вообще есть чувство языка, тяготеют к каким-то определенным словам и звучаниям, к определенным гласным или последовательностям букв, а других как-то избегают, и если кто-то особенно любит или, наоборот, отвергает какого-то поэта, то тут играет роль и языковой вкус, языковой слух данного автора, либо родственный читательскому, либо чуждый ему. Я мог бы, например, назвать множество стихов и стихотворений, которые десятки лет любил и люблю не из-за их смысла, мудрости, содержательности, доброты, величия, а единственно из-за определенной рифмы, определенного ритмического отклонения от традиционной схемы, определенного предпочтения каким-то гласным, которое поэт мог отдать им так же бессознательно, как им оказывает его читатель. По строению и ритму одной фразы из прозы Гёте или Брентано, Лессинга или Э.Т. А. Гофмана часто можно судить о характере, о физическом и душевном состоянии писателя гораздо вернее, чем на основании того, что сказано в этой фразе. Есть фразы, которые могли бы встретиться у любого писателя, и фразы, которые были возможны вообще только у одного-единственного прославленного музыканта языка.
Для нашего брата слова – это то же самое, что для живописца краски на палитре. Им нет числа, и возникают все новые, но хорошие, настоящие слова менее многочисленны, и за семьдесят лет я не встречал такого, чтобы возникло новое слово. Ведь и красок тоже не сколь угодно много, хотя их оттенков и смешений не счесть. Среди слов у каждого говорящего есть любимцы и чужаки, предпочитаемые и избегаемые, есть обыденные, которые употребляешь тысячи раз, не боясь, что они износятся, и другие, торжественные, которые, при всей любви к ним, произносишь и пишешь лишь с осторожностью и оглядкой, с подобающей всему торжественному редкостью и избирательностью.
К ним для меня принадлежит слово «Glьck» – «счастье».
Это одно из тех слов, которые я всегда любил и был рад слышать. Сколько бы ни спорили и ни рассуждали о его значении, означает оно, во всяком случае, нечто прекрасное, хорошее и желательное. И таким же, соответственно, я находил и звучание этого слова.
Я находил, что, несмотря на его краткость, в этом слове есть что-то удивительно тяжелое, полное, напоминающее золото (Gold), и действительно, кроме весомости, полновесности, ему был присущ и блеск, как молния в туче, присутствовал он в коротком слоге, который, переливаясь и улыбаясь, начинался с Gl, смеясь, задерживался на ? и затем так быстро, так скупо и решительно в своем ck – кончался. От этого слова можно было смеяться и плакать, оно было полно изначального волшебства и чувственности: чтобы по-настоящему ощутить это, достаточно было поставить рядом с этим золотым словом какое-нибудь позднее, плоское, усталое, никелевое или медное, например «данность» или «использование», и все становилось ясно. Несомненно, оно пришло не из словарей или школьных классов, оно не было придумано, произведено от чего-то или сложено из чего-то, оно было цельно и кругло, оно было совершенно, оно пришло с неба или из земли, как солнечный свет или взгляд цветка. Как хорошо, какое это счастье и утешенье, что были такие слова! Жить и думать без них было бы увяданием и унынием, это было бы как жизнь без хлеба и вина, без смеха или музыки.
С этой стороны, естественной и чувственной, мое отношение к слову «Gl?ck» – «счастье» – так и не развилось, не изменилось, слово это сегодня по-прежнему такое же золотое и блестящее, я люблю его, как любил в детстве. А что означает этот магический символ, что имеет в виду это столь же короткое, сколь и весомое слово – в этой части мои мнения и мысли претерпели немалое развитие и лишь очень поздно пришли к ясному и определенному заключению. Много дольше, чем до середины своей жизни, я покорно принимал на веру, что в устах людей счастье означает нечто хоть и положительное, безусловно ценное, но по сути банальное. Хорошее происхождение, хорошее воспитание, хорошая карьера, хороший брак, благоденствие в доме и в семье, уважение людей, полный кошелек, полные сундуки – обо всем этом думали, произнося слово «счастье», и я поступал как все. Бывают, казалось, счастливые люди и другие, как бывают умные и другие. Мы говорили о счастье и в мировой истории, полагая, что знаем счастливые народы, счастливые эпохи. При этом сами мы жили в необыкновенно «счастливую» эпоху, мы купались в счастье долгого мира, широкой свободы передвижения, значительного комфорта и благополучия, как в теплой воде, но мы этого не замечали, это счастье было слишком само собой разумеющимся, и в ту, такую, казалось бы, приветливую, уютную мирную эпоху мы, молодые люди, которые во что-то ставили себя, испытывали разочарование, были настроены скептически, кокетничали со смертью, с вырождением, с интересной бледной немочью, а о Флоренции Кватроченто, об Афинах Перикла и о других давних временах говорили как о счастливых. Правда, увлечение теми эпохами расцвета постепенно пропадало, мы читали книги по истории, читали Шопенгауэра, проникались недоверием к превосходным степеням и красивым словам, учились духовной жизни в смягченном и релятивированном климате – и все же слово «счастье», стоило только встретиться с ним без предвзятости, обладало прежним золотым полнозвучием, оставалось напоминанием или воспоминанием о вещах высшей ценности. Может быть, думали мы иногда, люди детской простоты и могут называть счастьем те ощутимые блага жизни, сами же мы при этом слове думали скорее о чем-то таком, как мудрость, взгляд сверху, терпение, непоколебимость души – все это было прекрасно и доставляло нам радость, но не заслуживало такого, эталонного, полного, глубокого названия, как «счастье».
Между тем личная моя жизнь давно сложилась так, что я знал: она не только не так называемая счастливая, но и стремление к так называемому счастью не имеет в ней ни места, ни смысла. В какую-нибудь патетическую минуту я, может быть, определил бы это поведение как amor fafi, но я, в сущности, никогда, за исключением недолгих пылких периодов развития, не был особенно склонен к пафосу, да и непатетическая шопенгауэровская любовь без вожделения уже не была моим безусловным идеалом, с тех пор как я познакомился с тем тихим, неказистым, скупым и всегда немного насмешливым видом мудрости, на почве которого выросли жизнеописания китайских учителей и притчи Чжуан-цзы.
Однако я не хочу сбиваться на болтовню. Я собираюсь сказать нечто довольно-таки точно определенное. Прежде всего, чтобы не отклоняться от темы, я попытаюсь описательно сформировать то содержание и значение, которое сегодня заключено для меня в слове «счастье». Под счастьем я понимаю сегодня нечто вполне объективное, а именно саму целостность, вневременное бытие, вечную музыку мира, то, что другие называли, например, гармонией сфер или улыбкой богов. Этот идеал, эта бесконечная музыка, эта полнозвучная и златоблещущая вечность есть чистое и совершенное настоящее, оно не знает ни времени, ни истории, ни «до», ни «после». Вечно светится и смеется лик мира, люди, поколения, народы, царства возникают, цветут и снова уходят во мрак и в ничто. Вечно музицирует жизнь, вечно водит она свой хоровод, и та радость, то утешение, та способность смеяться, какая все же даруется нам, бренным, находящимся в опасности, тленным, – это отблеск оттуда, это полные блеска глаза, это полные музыки уши.
Действительно ли существовали на свете те сказочные «счастливые люди» или и эти с завистью восхваляемые дети счастья, любимцы солнца и властители мира лишь иногда, лишь в торжественные и благословенные часы и мгновенья озарялись великим светом, они не могли испытывать никакого другого счастья, не могли участвовать ни в какой другой радости. Впитывать в себя бесконечное совершенство мира, петь вместе со всеми, плясать в хороводе мира, смеяться вместе с вечно смеющимся Богом – вот наше участие в счастье. Одни испытывали его лишь однажды, другие лишь немного раз. Но тот, кто его испытал, был счастлив не только одно мгновенье, он и с собой принес что-то от блеска и звучанья, что-то от света вневременной радости, и вся любовь, которую внесли в наш мир любящие, все утешительное и радостное, что внесли в него художники и что порой спустя века сияет так же ярко, как в первый день, – все это идет оттуда.
Вот какое широкое, всеобъемлющее и святое значение получило у меня в ходе жизни слово «счастье», и мальчикам-школьникам, которые окажутся среди моих читателей, надо, может быть, ясно сказать, что я здесь вовсе не занимаюсь филологией, а рассказываю некую психологическую историю и что я отнюдь не призываю их к тому, чтобы и они тоже, употребляя слово «счастье» устно и письменно, придавали ему этот огромный смысл. Но для меня вокруг этого прелестного, короткого, блещущего золотом слова скопилось все, что я с детства ощущал при его звуке. Ощущения были у ребенка, конечно, сильнее, ответ всех его чувств на чувственные качества и призывы этого слова горячее и громче, но, не будь оно само по себе таким глубоким, таким изначальным, таким всеобъемлющим, мое представление о вечном настоящем, о «золотом следе» (в «Златоусте») и о смехе бессмертных (в «Степном волке») не выкристаллизовалось бы вокруг этого слова.
Если старые люди пытаются вспомнить, когда, сколь часто и с какой силой они испытывали счастье, они прежде всего обращаются к своему детству – и по праву, ибо для ощущения счастья нужна прежде всего независимость от времени, а тем самым от страха и от надежды, а этой способности большинство людей с годами лишается. Я тоже, пытаясь вспомнить мгновенья моей причастности к блеску вечного настоящего, к улыбке Бога, возвращаюсь каждый раз к своему детству и нахожу там больше всего ощущений такого рода и самые ценные. Конечно, ослепительнее и ярче, праздничнее костюмированы и красочнее освещены были радости юношеских лет, ум участвовал в них больше, чем в радостях детства. Но если присмотреться получше, то это было больше забавой и весельем, чем настоящим счастьем. Мы были веселы, остроумны, умны, мы забавлялись на славу. Помню одну минуту в кругу моих приятелей во цвете юности: кто-то простодушно спросил в разговоре, что это, собственно, такое – гомерический смех, и я ответил ему ритмическим смехом, точно скандируя гекзаметр. Мы громко смеялись, громко сдвигали стаканы – но такие мгновения не выдерживают проверку временем. Все это было славно, было весело, было приятно на вкус, но счастьем это не было. Счастье, так казалось после долгих размышлений, приходило только в детстве, в часы или мгновения, восстановить которые было очень трудно, ибо даже там, даже в пределах детства, блеск оказывался на поверку не всегда настоящим, золото не всегда совершенно чистым. Если быть совершенно точным, наплывов счастья оставалось совсем мало, да и те были не картинами, которые можно нарисовать, и не историями, которые можно рассказать, они не поддавались расспросам, ускользали от них. Когда возникало такое воспоминанье, то сперва казалось, что дело идет о каких-то неделях или днях или по меньшей мере о каком-то дне. Рождестве, например, дне рождения или каком-нибудь другом празднике. Но чтобы восстановить в памяти какой-нибудь день детства, нужны были тысячи картин, а ни на один день, ни даже на полдня память не набрала бы достаточного количества картин.
Но длилось ли то какие-то дни, часы или только минуты, счастье испытывал я не раз, да и в поздние дни, уже в старости, на какие-то мгновения приближался к нему. А из тех встреч со счастьем на заре жизни, сколько раз я ни вызывал их в памяти, ни вопрошал и ни проверял, особенную стойкость обнаруживала одна. Произошла она в мои школьные годы, и самое в ней существенное, все подлинное, первичное, мифическое в ней, состояние тихо смеющегося единства с миром, абсолютной свободы от времени, от надежды и страха, полной сиюминутности всего на свете, длилось, наверно, недолго, может быть, несколько минут.
Однажды утром я, бойкий мальчик лет десяти, проснулся с необыкновенно прекрасным и глубоким чувством радости и благополучия, пронизывавшим меня, как лучи какого-то внутреннего солнца, так, словно вот сейчас, в этот миг пробуждения, произошло что-то новое и чудесное, словно весь мой маленький и огромный мир детства вступил в новое, высшее состояние, словно вся прекрасная жизнь только сейчас, в это раннее утро, обрели полную свою ценность, полный свой смысл. Я знать не знал ни о вчерашнем дне, ни о завтрашнем, я был объят ласково омывавшим меня дивным сегодня. Это было приятно, органы чувств и душа наслаждались этим без любопытства и безотчетно, это пронимало меня и было великолепно на вкус.
Стояло утро, через высокое окно я видел над длинным гребнем крыши соседнего дома чистую голубизну ясного неба, оно тоже казалось полным счастья, словно ему предстоит нечто особенное и для этого оно надело самое красивое свое платье. Ничего больше от мира с моей кровати не было видно, только это прекрасное небо и длинный кусок крыши соседнего дома, но и эта крыша, эта скучная и пустая крыша из темно-бурой черепицы, казалось, смеялась, на ее крутом тенистом скате шла тихая игра красок, и одна синеватая стеклянная пластинка среди бурых глиняных казалась живой, она, казалось, радостно старалась отразить что-то от этого так тихо и непрерывно сиявшего раннего неба.
Поздняя проза - 8. Счастье - Гессе Герман => читать онлайн электронную книгу дальше
Было бы хорошо, чтобы книга Поздняя проза - 8. Счастье автора Гессе Герман дала бы вам то, что вы хотите!
Отзывы и коментарии к книге Поздняя проза - 8. Счастье у нас на сайте не предусмотрены. Если так и окажется, тогда вы можете порекомендовать эту книгу Поздняя проза - 8. Счастье своим друзьям, проставив гиперссылку на данную страницу с книгой: Гессе Герман - Поздняя проза - 8. Счастье.
Если после завершения чтения книги Поздняя проза - 8. Счастье вы захотите почитать и другие книги Гессе Герман, тогда зайдите на страницу писателя Гессе Герман - возможно там есть книги, которые вас заинтересуют. Если вы хотите узнать больше о книге Поздняя проза - 8. Счастье, то воспользуйтесь поисковой системой или же зайдите в Википедию.
Биографии автора Гессе Герман, написавшего книгу Поздняя проза - 8. Счастье, к сожалению, на данном сайте нет. Ключевые слова страницы: Поздняя проза - 8. Счастье; Гессе Герман, скачать, бесплатно, читать, книга, электронная, онлайн