Вместо этого вдруг предался грустным мыслям, что с ним редко случалось. Он уселся на кушетку и неожиданно сказал:
– Ты знаешь, Станци, я очень боюсь. Я рискнул попробовать в «Дон-Жуане» нечто такое, чего никогда раньше не делал. Потому-то так долго и тянул с увертюрой. Пока не прослушал всю партитуру, никак не мог решить, что же должно преобладать в музыке – мрачные тона или светлые. А прослушав, убедился: ни те и ни другие преобладать не должны. А тебе как кажется? Может, я слишком много на себя беру? Понравится ли Праге «Дон-Жуан» так же, как «Фигаро»? Они ведь совсем разные, эти две оперы. И потом, я не мог сделать Дон-Жуана отъявленным негодяем. Мне хочется гордиться своим «Дон-Жуаном», даже если я в чем-то ошибся.
– Ты написал его так, как считал нужным, – ответила она. – И это самое главное.
– Но если опера пройдет с успехом, начнут говорить, что она написана наспех, без труда, чуть ли не небрежно. А сколько раз мне приходилось проигрывать каждый пассаж в уме, прежде чем перенести его на бумагу. Но марать бумагу я ненавижу. Музыканту и так легко наделать ошибок. С течением времени сочинять мне становится не легче, а, наоборот, труднее. Я делаюсь все требовательнее. Это сильнее меня. Пожалуй, вряд ли кто-нибудь потратил столько труда на изучение композиции, как я. Я проштудировал творчество всех больших композиторов: Гайдна, Генделя, Иоганна Себастьяна Баха, всех его сыновей, Глюка, Саммартини, Гассе. О, я мог бы составить список, не менее длинный, чем донжуановский. Как ты думаешь, понравится им моя новая опера? Я столько вложил в нее!
И вот теперь Вольфганг раскланивался перед публикой, а в зале бушевали крики:
– Evvivia Моцарт! Evvivia да Понте! Браво! Брависсимо!
И Констанца думала: как хорошо было бы остаться в Праге, жить без забот, без долгов, встречая лишь понимание и одобрение, иметь такую загородную виллу, как у Душеков, много, много друзей и верный доход.
Вольфганг решил провести в Праге еще несколько недель, чтобы в полную меру насладиться шумным успехом, сопутствовавшим каждому представлению «Дон-Жуана». Но да Понте, которому Вольфганг написал о триумфе их новой оперы и передал слова Бондини: «Все импресарио должны благословлять Моцарта и да Понте – пока они живут на свете, оперные театры не будут знать репертуарного голода!» – ответил: «Я счастлив, что наша работа увенчалась успехом, но Вам следует немедленно вернуться в Вену. Глюк уже недолго протянет, а после его смерти на императора ринется орава композиторов – претендентов на его место».
Глюк скончался в тот самый день, когда Моцарты вернулись в Вену.
– От обжорства, – рассказывал да Понте. – Давал обед друзьям, а жена на минуту отлучилась – вызвать экипаж для их ежедневной прогулки; Она дала строгий наказ следить за тем, что он ест, и ни в коем случае не подавать на стол вино. Однако стоило ей выйти, как Глюк тут же потребовал у слуги вина, а когда гости, опасаясь за его жизнь, отказались пить, он рассердился и не только осушил до дна свой бокал, но и бокалы гостей. В экипаже с ним случился апоплексический удар. И вскоре он умер.
– Кто же займет его место? – нетерпеливо и взволнованно спросил Вольфганг да Понте.
– Я поговорю с Иосифом, постараюсь склонить его в вашу пользу. Уговорю поставить в Вене «Дон-Жуана». Император слышал уже об успехе оперы в Праге.
Похороны Глюка были необычайно пышными, сам Иосиф II почтил их своим присутствием, огромная толпа следовала за траурным кортежем, и все гадали, кто же займет место Глюка при дворе.
Три недели спустя Вольфганг получил копию следующего указа:
«От Его апостольского величества, Императора Священной Римской Империи, короля Венгрии и Богемии и эрцгерцога Австрии. Наш всемилостивейший владыка принял следующее великодушное решение в отношении Вольфганга Моцарта. Волей Его императорского и королевского апостольского величества оный Моцарт удостаивается великой чести назначения его придворным камермузыкантом при дворе Его величества, принимая во внимание его способности и познания в области музыки, а также заслуги в этой области; императорскому и королевскому казначею повелевается назначить ему жалованье в размере восьмисот гульденов ежегодно, считая с 1 декабря сего года.
Во исполнение сего указа императорское решение при сем препровождается Вольфгангу Моцарту; настоящий указ составлен Высшей камергерской канцелярией по распоряжению императора и сим обеспечивается. Розенберг – Президент Императорской и королевской Высшей канцелярии
Вена, 7 декабря 1787 года Иоганн Торварт».
Итак, то, о чем так страстно мечтал Папа, ради чего лихорадочно трудился всю жизнь, наконец осуществилось. Но слишком поздно, чтобы порадовать его. Многое в жизни случается слишком поздно, с горечью размышлял Вольфганг. Он сообщил эту новость Наннерль – ему нужно было поделиться с кем-нибудь в Зальцбурге, и за неимением Папы он избрал сестру. Однако радости его сильно поубавилось, когда он узнал, что Глюк получал две тысячи гульденов в год. Констанца напомнила Вольфгангу, что в Зальцбурге ему платили в два раза меньше. Но ведь жизнь с тех пор сильно вздорожала, и разве сам он не стоит тех же денег, что и Глюк, ответил Вольфганг.
Уверенный, что сокращение жалованья дело рук Торварта, Вольфганг с рассерженным видом вошел в кабинет казначея, исполненный решимости добиться своего.
Торварт поздоровался, улыбаясь, поздравил Моцарта с высоким назначением, но, когда Вольфганг пожаловался на низкое жалованье – Глюк получал в два с половиной раза больше, – Торварт сказал:
– Но вы ведь в два с половиной раза моложе его.
– Но зато таланта у меня вдвое больше, – вызывающе отпарировал Вольфганг.
– Вдвое меньше. А в отношении своих обязанностей вы заблуждаетесь.
– Значит, я не являюсь придворным композитором императора?
– Вы не являетесь также его первым камер-композитором и капельмейстером. Глюк был первым камер-композитором, а Бонно – придворный капельмейстер.
– Но Бонно уже семьдесят восемь лет!
– Я уверен, что в вашем возрасте он не проявлял такого нетерпения.
– Кто же будет выполнять обязанности Глюка?
– Сальери.
– А что должен делать я?
– Писать менуэты для королевских балов, немецкие танцы, контрдансы. Вы являетесь третьим камер-композитором, после Бонно и после Сальери. В сущности, вам повезло: далеко не все были согласны с выбором императора.
Большинство друзей согласились с Торвартом. Вольфгангу повезло, а да Понте уверял, что все это произошло исключительно благодаря его, да Понте, стараниям.
– Я рассказал Иосифу об успехе «Дон-Жуана», и он очень заинтересовался оперой.
– Какое отношение это имеет к моему назначению?
– В газетах появились статьи, что господин Моцарт, наш выдающийся композитор, намерен переехать в Лондон или Прагу. Я сумел убедить императора, что это будет национальным бедствием.
– Бедствием? – Вольфганг скорчил скептическую гримасу. – И Иосиф согласился с вами?
– Ну, он выразил это не в таких словах, но сказал, что ваш отъезд явится для нас потерей. И когда «Дон-Жуана» снова поставят в Вене, нам заплатят, что бывает чрезвычайно редко.
Действительно, чрезвычайно редко, подумал Вольфганг. «Похищение из сераля» обошло в свое время всю Европу, а он не получил за него ни единого крейцера. Теперь то же происходит со «Свадьбой Фигаро». Но какие бы чувства он ни испытывал, надо прикинуться благодарным. Без благодарности не проживешь на этом свете.
– Спасибо вам, Лоренцо, за все, что вы для меня сделали.
Жалованье, которое Вольфганг стал получать на новом месте, позволило ему снова переехать в город. Он снял небольшую квартиру поблизости от дома, где писался «Фигаро». А когда Констанца родила дочь – они назвали ее Те-резией в честь крестной матери, Терезии фон Траттнер, – он почувствовал себя совсем счастливым. С тех пор как родился Карл Томас, Вольфганг все время мечтал о дочери. Он счел ее рождение добрым знаком, и действительно, скоро ему выпала еще одна радость – Иосиф II распорядился поставить на венской сцене «Дон-Жуана».
Но прежде чем успели осуществить постановку, Австрия и Россия объявили войну Турции, и император, возглавив свои войска, покинул Вену.
Вольфгангу пришлось скрыть разочарование и сочинять военные марши и боевые песни для императора.
Все же 7 мая 1788 года оперу «Дон-Жуан» по распоряжению императора поставили в Вене. В последний момент, правда, выяснилось, что император не сможет присутствовать на премьере – ему пришлось отбыть на место военных действий, где австрийская армия потерпела новое поражение.
Вольфганг многого ждал от венской постановки оперы, потому что оперная труппа в Вене была несравненно лучше пражской. Он знал почти всех певцов и ценил их очень высоко. Половина актеров венской труппы принимала участие в постановке «Фигаро»: Бенуччи, так великолепно спевший главную роль; Лаччи, так порадовавшая его в роли графини; синьор и синьора Буссани, оба прекрасно справившиеся со своими ролями; Кавальери, неповторимая Констанца из «Похищения из сераля», выступала в роли донны Эльвиры; Алоизия Ланге должна была петь донну Анну. Только два актера – Альбертарелли – Дон-Жуан и Морелла – Оттавио были совсем незнакомы Вольфгангу. И он убедился, что Альбертарелли придал роли Дон-Жуана страстность и выразительность.
Вольфганг поднял дирижерскую палочку, давая знак оркестру начинать. Трудностей с этой постановкой оказалось не больше, чем обычно. Кавальери потребовала новую арию, и он проявил великодушие, написал более эффектную; Морелла счел, что его арии невозможно петь, и он облегчил их. И по собственному усмотрению изменил либретто. Изъял секстет в конце оперы, чувствуя, что финал излишне нравоучителен и суховат, и закончил оперу сценой, где Дон-Жуан проваливается в преисподнюю.
И все-таки с того самого момента, как раздались грозные начальные аккорды увертюры, в зале стало ощущаться беспокойство. К концу увертюры Вольфганг услышал у себя за спиной разговоры, которые не прекратились и после того, как вступили певцы, наоборот, шум все нарастал. Вольфганг прилагал все усилия, чтобы заставить публику слушать. К середине второго акта он совсем вышел из себя. Публика шумела и не слушала, словно драматизм и страстность музыки «Дон-Жуана» оказались ей не под силу, а интересовали ее лишь забавные сцены. Вольфганг слышал, как люди переходят из ложи в ложу. В конце спектакля было больше свистков и шиканья, чем аплодисментов, хотя Кавальери и Ланге встречали восторженно, словно у каждой были свои клакеры.
Вольфганг не хотел идти на банкет, устроенный в честь труппы тут же, в театре, но Гайдн, хотя и возмущенный враждебностью, с какой был встречен спектакль, сказал, что Вольфганг непременно должен пойти; публика, которая ходит па премьеры, часто мало что понимает, успокаивал Гайдн, а вот второй спектакль пройдет с успехом.
Гайдн взял его под руку, и Вольфганг не мог отказать другу.
Розенберг и Торварт с самодовольным видом потягивали вино; ван Свитен и Ветцлар сидели рядом с Констанцей, а Алоизия первой высказала свое мнение:
– Какая изнурительная музыка. На ней можно голос сорвать.
– Надо пользоваться голосом умело, тогда не сорвете, – ответил Вольфганг.
– Нет, музыка чересчур сложна. Не удивительно, что публика восприняла ее равнодушно и холодно.
Сестра неправа, сердито думала Констанца, у Вольфганга в каждой ноте гораздо больше чувства, чем Алоизия вложила во всю свою роль. Констанца сказала:
– Ты могла бы спеть лучше. Донна Анна у тебя получилась какой-то сварливой бабой, и все потому, что больше всего тебя заботило показать свои верха.
– Моя сестренка, выйдя за маэстро, сделалась крупным музыкальным авторитетом.
– Вот подожди, в новой его опере ты первая захочешь петь.
– Никто не захочет в ней петь, если публика будет скучать, как на сегодняшнем представлении, и потом, такая музыка способна развратить публику, – сказал Розенберг.
– Император выразил желание, чтобы опера стояла в репертуаре, пока он ее не прослушает, но она вряд ли ему понравится. Мне кажется, его величество сочтет оперу непристойной, – добавил Торварт.
– Музыка довольно мелодична, но разве это опера, что вы скажете, да Понте? – произнес Сальери.
Да Понте только плечами пожал. Его дело сторона.
– Маэстро Сальери, – сказала Алоизия, – я думаю, вашу новую оперу будет гораздо легче петь и она всем доставят гораздо больше удовольствия.
Сальери скромно поклонился и сказал:
– Думаю, у господина Моцарта были самые лучшие намерения.
Вольфганг ничем не выдал своих чувств. Но его поразили злобные замечания Алоизии. В свое время он написал для нее несколько своих лучших арий, и она при каждой возможности их исполняла. Неужели его равнодушие так ее задевает? Но защищаться не стоит. Что бы он ни сказал сейчас, все будет выглядеть как попытка оправдать себя.
– Сюжет довольно безнравствен, – сказал ван Свитен, – но музыка прекрасна. Как по-вашему, господин Гайдн?
С первых аккордов увертюры Гайдн понял: с «Дон-Жуаном» ни одной опере не сравниться. Но какой толк объяснять это ослам вроде Розенберга и Сальери – разве их переделаешь?
– Дон-Жуан – отрицательный персонаж, – заявил Розенберг. – Эгоистичный, тщеславный. Нелепо преподносить публике такого героя. Не пройдет и года, как оперу забудут.
Ветцлар и ван Свитен не согласились, и, когда голоса стали слишком громкими и раздраженными, Гайдн сказал:
– Господа, я не могу разрешить ваш спор, но знаю только одно: Моцарт – величайший из ныне живущих композиторов, и никто из нас, здесь присутствующих, никогда не слышал и не создавал ничего похожего на то, чему мы имели счастье быть сегодня свидетелями.
Вольфганг хотел поблагодарить Гайдна, но тот отвел его в сторону и поздравил с императорским назначением.
– Эта добрая весть порадовала меня. Мне кажется, Иосиф по достоинству оценит «Дон-Жуана».
– Если когда-нибудь услышит. Война с турками все разрастается. Поговаривают даже, что в целях экономии средств, которые нужны для ведения войны, император намерен упразднить итальянскую оперу, как он уже сделал с немецкой.
– Война, – вздохнул Гайдн, – Она никогда не кончается. С тех пор как я себя помню, все время с кем-то надо воевать. То с французами, то с пруссаками, то с турками. Но по крайней мере у вас теперь есть постоянный заработок.
– Восемьсот гульденов?
– И это все? Глюку платили две тысячи.
– А мне платят лишь за сочинение музыки для королевских балов. Слишком много за то, что я делаю, и слишком мало за то, что мог бы сделать.
Часть одиннадцатая. ВОЗВЫШЕННОЕ И ЗЕМНОЕ
84
Вольфганг сидел у постели Констанцы в их новой квартире в предместье Вены Альсергрунд, чтобы быть под рукой на случай, если ей что-нибудь понадобится, сидел молча. Наконец-то после приступа сильных болей она крепко уснула.
Только что покинувший их дом доктор Клоссет заверил Вольфганга: болезнь Констанцы не представляет ничего серьезного, скорее всего результат переутомления и горя, постигшего их – совсем недавно они похоронили дочь, – нужда сейчас не столько в лекарствах, сколько в покое и сне. Но Вольфганг не мог покинуть жену, пока не придет Софи и не сменит его. Прошло уже больше двух месяцев после премьеры «Дон-Жуана», стоял великолепный июльский день, но Вольфганг был слишком измучен душевно, чтобы радоваться хорошей погоде. Он отложил в сторону перочинный ножик, которым вырезал игрушку для Карла Томаса, временно живущего у бабушки, и снова принялся за письмо к Михаэлю Пухбергу.
В прошлом месяце он уже четыре раза обращался к этому богатому купцу и брату по масонской ложе с просьбой одолжить ему денег и некоторую сумму получил.
Но что же еще сказать? Объяснить Пухбергу, что последние недели были самыми тяжелыми в его жизни, и смерть дочери, и болезнь Станци окончательно истощили его карман? Что за последние полтора года их трижды выселяли из квартиры и теперь, в тот момент, когда он пишет это письмо, теперешний хозяин угрожает засадить его в тюрьму, если он не погасит долга?
Мысли его снова обратились к дочери, умершей десять дней назад. Доктор Клоссет поставил диагноз – кишечные спазмы, но он-то понимал: ребенка свела в могилу их бедность, Вольфганг отложил письмо в сторону. Надо дождаться почты, вдруг подойдет какая-нибудь помощь? Двести гульденов, которые он получал от императора каждые три месяца, должны были прийти 1 июля, а теперь уже 8-е. Сегодня деньги могут прийти. И вдруг Вольфганга охватил страх, а что, если эти деньги, хоть сумма и незначительная, перечислены в фонд войны с Турцией? «Дон-Жуан» все еще шел на венской сцене, но композитору за спектакли больше ничего не полагалось, и поговаривали, будто император из-за военных расходов собирается запретить все постановки опер:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
– Ты знаешь, Станци, я очень боюсь. Я рискнул попробовать в «Дон-Жуане» нечто такое, чего никогда раньше не делал. Потому-то так долго и тянул с увертюрой. Пока не прослушал всю партитуру, никак не мог решить, что же должно преобладать в музыке – мрачные тона или светлые. А прослушав, убедился: ни те и ни другие преобладать не должны. А тебе как кажется? Может, я слишком много на себя беру? Понравится ли Праге «Дон-Жуан» так же, как «Фигаро»? Они ведь совсем разные, эти две оперы. И потом, я не мог сделать Дон-Жуана отъявленным негодяем. Мне хочется гордиться своим «Дон-Жуаном», даже если я в чем-то ошибся.
– Ты написал его так, как считал нужным, – ответила она. – И это самое главное.
– Но если опера пройдет с успехом, начнут говорить, что она написана наспех, без труда, чуть ли не небрежно. А сколько раз мне приходилось проигрывать каждый пассаж в уме, прежде чем перенести его на бумагу. Но марать бумагу я ненавижу. Музыканту и так легко наделать ошибок. С течением времени сочинять мне становится не легче, а, наоборот, труднее. Я делаюсь все требовательнее. Это сильнее меня. Пожалуй, вряд ли кто-нибудь потратил столько труда на изучение композиции, как я. Я проштудировал творчество всех больших композиторов: Гайдна, Генделя, Иоганна Себастьяна Баха, всех его сыновей, Глюка, Саммартини, Гассе. О, я мог бы составить список, не менее длинный, чем донжуановский. Как ты думаешь, понравится им моя новая опера? Я столько вложил в нее!
И вот теперь Вольфганг раскланивался перед публикой, а в зале бушевали крики:
– Evvivia Моцарт! Evvivia да Понте! Браво! Брависсимо!
И Констанца думала: как хорошо было бы остаться в Праге, жить без забот, без долгов, встречая лишь понимание и одобрение, иметь такую загородную виллу, как у Душеков, много, много друзей и верный доход.
Вольфганг решил провести в Праге еще несколько недель, чтобы в полную меру насладиться шумным успехом, сопутствовавшим каждому представлению «Дон-Жуана». Но да Понте, которому Вольфганг написал о триумфе их новой оперы и передал слова Бондини: «Все импресарио должны благословлять Моцарта и да Понте – пока они живут на свете, оперные театры не будут знать репертуарного голода!» – ответил: «Я счастлив, что наша работа увенчалась успехом, но Вам следует немедленно вернуться в Вену. Глюк уже недолго протянет, а после его смерти на императора ринется орава композиторов – претендентов на его место».
Глюк скончался в тот самый день, когда Моцарты вернулись в Вену.
– От обжорства, – рассказывал да Понте. – Давал обед друзьям, а жена на минуту отлучилась – вызвать экипаж для их ежедневной прогулки; Она дала строгий наказ следить за тем, что он ест, и ни в коем случае не подавать на стол вино. Однако стоило ей выйти, как Глюк тут же потребовал у слуги вина, а когда гости, опасаясь за его жизнь, отказались пить, он рассердился и не только осушил до дна свой бокал, но и бокалы гостей. В экипаже с ним случился апоплексический удар. И вскоре он умер.
– Кто же займет его место? – нетерпеливо и взволнованно спросил Вольфганг да Понте.
– Я поговорю с Иосифом, постараюсь склонить его в вашу пользу. Уговорю поставить в Вене «Дон-Жуана». Император слышал уже об успехе оперы в Праге.
Похороны Глюка были необычайно пышными, сам Иосиф II почтил их своим присутствием, огромная толпа следовала за траурным кортежем, и все гадали, кто же займет место Глюка при дворе.
Три недели спустя Вольфганг получил копию следующего указа:
«От Его апостольского величества, Императора Священной Римской Империи, короля Венгрии и Богемии и эрцгерцога Австрии. Наш всемилостивейший владыка принял следующее великодушное решение в отношении Вольфганга Моцарта. Волей Его императорского и королевского апостольского величества оный Моцарт удостаивается великой чести назначения его придворным камермузыкантом при дворе Его величества, принимая во внимание его способности и познания в области музыки, а также заслуги в этой области; императорскому и королевскому казначею повелевается назначить ему жалованье в размере восьмисот гульденов ежегодно, считая с 1 декабря сего года.
Во исполнение сего указа императорское решение при сем препровождается Вольфгангу Моцарту; настоящий указ составлен Высшей камергерской канцелярией по распоряжению императора и сим обеспечивается. Розенберг – Президент Императорской и королевской Высшей канцелярии
Вена, 7 декабря 1787 года Иоганн Торварт».
Итак, то, о чем так страстно мечтал Папа, ради чего лихорадочно трудился всю жизнь, наконец осуществилось. Но слишком поздно, чтобы порадовать его. Многое в жизни случается слишком поздно, с горечью размышлял Вольфганг. Он сообщил эту новость Наннерль – ему нужно было поделиться с кем-нибудь в Зальцбурге, и за неимением Папы он избрал сестру. Однако радости его сильно поубавилось, когда он узнал, что Глюк получал две тысячи гульденов в год. Констанца напомнила Вольфгангу, что в Зальцбурге ему платили в два раза меньше. Но ведь жизнь с тех пор сильно вздорожала, и разве сам он не стоит тех же денег, что и Глюк, ответил Вольфганг.
Уверенный, что сокращение жалованья дело рук Торварта, Вольфганг с рассерженным видом вошел в кабинет казначея, исполненный решимости добиться своего.
Торварт поздоровался, улыбаясь, поздравил Моцарта с высоким назначением, но, когда Вольфганг пожаловался на низкое жалованье – Глюк получал в два с половиной раза больше, – Торварт сказал:
– Но вы ведь в два с половиной раза моложе его.
– Но зато таланта у меня вдвое больше, – вызывающе отпарировал Вольфганг.
– Вдвое меньше. А в отношении своих обязанностей вы заблуждаетесь.
– Значит, я не являюсь придворным композитором императора?
– Вы не являетесь также его первым камер-композитором и капельмейстером. Глюк был первым камер-композитором, а Бонно – придворный капельмейстер.
– Но Бонно уже семьдесят восемь лет!
– Я уверен, что в вашем возрасте он не проявлял такого нетерпения.
– Кто же будет выполнять обязанности Глюка?
– Сальери.
– А что должен делать я?
– Писать менуэты для королевских балов, немецкие танцы, контрдансы. Вы являетесь третьим камер-композитором, после Бонно и после Сальери. В сущности, вам повезло: далеко не все были согласны с выбором императора.
Большинство друзей согласились с Торвартом. Вольфгангу повезло, а да Понте уверял, что все это произошло исключительно благодаря его, да Понте, стараниям.
– Я рассказал Иосифу об успехе «Дон-Жуана», и он очень заинтересовался оперой.
– Какое отношение это имеет к моему назначению?
– В газетах появились статьи, что господин Моцарт, наш выдающийся композитор, намерен переехать в Лондон или Прагу. Я сумел убедить императора, что это будет национальным бедствием.
– Бедствием? – Вольфганг скорчил скептическую гримасу. – И Иосиф согласился с вами?
– Ну, он выразил это не в таких словах, но сказал, что ваш отъезд явится для нас потерей. И когда «Дон-Жуана» снова поставят в Вене, нам заплатят, что бывает чрезвычайно редко.
Действительно, чрезвычайно редко, подумал Вольфганг. «Похищение из сераля» обошло в свое время всю Европу, а он не получил за него ни единого крейцера. Теперь то же происходит со «Свадьбой Фигаро». Но какие бы чувства он ни испытывал, надо прикинуться благодарным. Без благодарности не проживешь на этом свете.
– Спасибо вам, Лоренцо, за все, что вы для меня сделали.
Жалованье, которое Вольфганг стал получать на новом месте, позволило ему снова переехать в город. Он снял небольшую квартиру поблизости от дома, где писался «Фигаро». А когда Констанца родила дочь – они назвали ее Те-резией в честь крестной матери, Терезии фон Траттнер, – он почувствовал себя совсем счастливым. С тех пор как родился Карл Томас, Вольфганг все время мечтал о дочери. Он счел ее рождение добрым знаком, и действительно, скоро ему выпала еще одна радость – Иосиф II распорядился поставить на венской сцене «Дон-Жуана».
Но прежде чем успели осуществить постановку, Австрия и Россия объявили войну Турции, и император, возглавив свои войска, покинул Вену.
Вольфгангу пришлось скрыть разочарование и сочинять военные марши и боевые песни для императора.
Все же 7 мая 1788 года оперу «Дон-Жуан» по распоряжению императора поставили в Вене. В последний момент, правда, выяснилось, что император не сможет присутствовать на премьере – ему пришлось отбыть на место военных действий, где австрийская армия потерпела новое поражение.
Вольфганг многого ждал от венской постановки оперы, потому что оперная труппа в Вене была несравненно лучше пражской. Он знал почти всех певцов и ценил их очень высоко. Половина актеров венской труппы принимала участие в постановке «Фигаро»: Бенуччи, так великолепно спевший главную роль; Лаччи, так порадовавшая его в роли графини; синьор и синьора Буссани, оба прекрасно справившиеся со своими ролями; Кавальери, неповторимая Констанца из «Похищения из сераля», выступала в роли донны Эльвиры; Алоизия Ланге должна была петь донну Анну. Только два актера – Альбертарелли – Дон-Жуан и Морелла – Оттавио были совсем незнакомы Вольфгангу. И он убедился, что Альбертарелли придал роли Дон-Жуана страстность и выразительность.
Вольфганг поднял дирижерскую палочку, давая знак оркестру начинать. Трудностей с этой постановкой оказалось не больше, чем обычно. Кавальери потребовала новую арию, и он проявил великодушие, написал более эффектную; Морелла счел, что его арии невозможно петь, и он облегчил их. И по собственному усмотрению изменил либретто. Изъял секстет в конце оперы, чувствуя, что финал излишне нравоучителен и суховат, и закончил оперу сценой, где Дон-Жуан проваливается в преисподнюю.
И все-таки с того самого момента, как раздались грозные начальные аккорды увертюры, в зале стало ощущаться беспокойство. К концу увертюры Вольфганг услышал у себя за спиной разговоры, которые не прекратились и после того, как вступили певцы, наоборот, шум все нарастал. Вольфганг прилагал все усилия, чтобы заставить публику слушать. К середине второго акта он совсем вышел из себя. Публика шумела и не слушала, словно драматизм и страстность музыки «Дон-Жуана» оказались ей не под силу, а интересовали ее лишь забавные сцены. Вольфганг слышал, как люди переходят из ложи в ложу. В конце спектакля было больше свистков и шиканья, чем аплодисментов, хотя Кавальери и Ланге встречали восторженно, словно у каждой были свои клакеры.
Вольфганг не хотел идти на банкет, устроенный в честь труппы тут же, в театре, но Гайдн, хотя и возмущенный враждебностью, с какой был встречен спектакль, сказал, что Вольфганг непременно должен пойти; публика, которая ходит па премьеры, часто мало что понимает, успокаивал Гайдн, а вот второй спектакль пройдет с успехом.
Гайдн взял его под руку, и Вольфганг не мог отказать другу.
Розенберг и Торварт с самодовольным видом потягивали вино; ван Свитен и Ветцлар сидели рядом с Констанцей, а Алоизия первой высказала свое мнение:
– Какая изнурительная музыка. На ней можно голос сорвать.
– Надо пользоваться голосом умело, тогда не сорвете, – ответил Вольфганг.
– Нет, музыка чересчур сложна. Не удивительно, что публика восприняла ее равнодушно и холодно.
Сестра неправа, сердито думала Констанца, у Вольфганга в каждой ноте гораздо больше чувства, чем Алоизия вложила во всю свою роль. Констанца сказала:
– Ты могла бы спеть лучше. Донна Анна у тебя получилась какой-то сварливой бабой, и все потому, что больше всего тебя заботило показать свои верха.
– Моя сестренка, выйдя за маэстро, сделалась крупным музыкальным авторитетом.
– Вот подожди, в новой его опере ты первая захочешь петь.
– Никто не захочет в ней петь, если публика будет скучать, как на сегодняшнем представлении, и потом, такая музыка способна развратить публику, – сказал Розенберг.
– Император выразил желание, чтобы опера стояла в репертуаре, пока он ее не прослушает, но она вряд ли ему понравится. Мне кажется, его величество сочтет оперу непристойной, – добавил Торварт.
– Музыка довольно мелодична, но разве это опера, что вы скажете, да Понте? – произнес Сальери.
Да Понте только плечами пожал. Его дело сторона.
– Маэстро Сальери, – сказала Алоизия, – я думаю, вашу новую оперу будет гораздо легче петь и она всем доставят гораздо больше удовольствия.
Сальери скромно поклонился и сказал:
– Думаю, у господина Моцарта были самые лучшие намерения.
Вольфганг ничем не выдал своих чувств. Но его поразили злобные замечания Алоизии. В свое время он написал для нее несколько своих лучших арий, и она при каждой возможности их исполняла. Неужели его равнодушие так ее задевает? Но защищаться не стоит. Что бы он ни сказал сейчас, все будет выглядеть как попытка оправдать себя.
– Сюжет довольно безнравствен, – сказал ван Свитен, – но музыка прекрасна. Как по-вашему, господин Гайдн?
С первых аккордов увертюры Гайдн понял: с «Дон-Жуаном» ни одной опере не сравниться. Но какой толк объяснять это ослам вроде Розенберга и Сальери – разве их переделаешь?
– Дон-Жуан – отрицательный персонаж, – заявил Розенберг. – Эгоистичный, тщеславный. Нелепо преподносить публике такого героя. Не пройдет и года, как оперу забудут.
Ветцлар и ван Свитен не согласились, и, когда голоса стали слишком громкими и раздраженными, Гайдн сказал:
– Господа, я не могу разрешить ваш спор, но знаю только одно: Моцарт – величайший из ныне живущих композиторов, и никто из нас, здесь присутствующих, никогда не слышал и не создавал ничего похожего на то, чему мы имели счастье быть сегодня свидетелями.
Вольфганг хотел поблагодарить Гайдна, но тот отвел его в сторону и поздравил с императорским назначением.
– Эта добрая весть порадовала меня. Мне кажется, Иосиф по достоинству оценит «Дон-Жуана».
– Если когда-нибудь услышит. Война с турками все разрастается. Поговаривают даже, что в целях экономии средств, которые нужны для ведения войны, император намерен упразднить итальянскую оперу, как он уже сделал с немецкой.
– Война, – вздохнул Гайдн, – Она никогда не кончается. С тех пор как я себя помню, все время с кем-то надо воевать. То с французами, то с пруссаками, то с турками. Но по крайней мере у вас теперь есть постоянный заработок.
– Восемьсот гульденов?
– И это все? Глюку платили две тысячи.
– А мне платят лишь за сочинение музыки для королевских балов. Слишком много за то, что я делаю, и слишком мало за то, что мог бы сделать.
Часть одиннадцатая. ВОЗВЫШЕННОЕ И ЗЕМНОЕ
84
Вольфганг сидел у постели Констанцы в их новой квартире в предместье Вены Альсергрунд, чтобы быть под рукой на случай, если ей что-нибудь понадобится, сидел молча. Наконец-то после приступа сильных болей она крепко уснула.
Только что покинувший их дом доктор Клоссет заверил Вольфганга: болезнь Констанцы не представляет ничего серьезного, скорее всего результат переутомления и горя, постигшего их – совсем недавно они похоронили дочь, – нужда сейчас не столько в лекарствах, сколько в покое и сне. Но Вольфганг не мог покинуть жену, пока не придет Софи и не сменит его. Прошло уже больше двух месяцев после премьеры «Дон-Жуана», стоял великолепный июльский день, но Вольфганг был слишком измучен душевно, чтобы радоваться хорошей погоде. Он отложил в сторону перочинный ножик, которым вырезал игрушку для Карла Томаса, временно живущего у бабушки, и снова принялся за письмо к Михаэлю Пухбергу.
В прошлом месяце он уже четыре раза обращался к этому богатому купцу и брату по масонской ложе с просьбой одолжить ему денег и некоторую сумму получил.
Но что же еще сказать? Объяснить Пухбергу, что последние недели были самыми тяжелыми в его жизни, и смерть дочери, и болезнь Станци окончательно истощили его карман? Что за последние полтора года их трижды выселяли из квартиры и теперь, в тот момент, когда он пишет это письмо, теперешний хозяин угрожает засадить его в тюрьму, если он не погасит долга?
Мысли его снова обратились к дочери, умершей десять дней назад. Доктор Клоссет поставил диагноз – кишечные спазмы, но он-то понимал: ребенка свела в могилу их бедность, Вольфганг отложил письмо в сторону. Надо дождаться почты, вдруг подойдет какая-нибудь помощь? Двести гульденов, которые он получал от императора каждые три месяца, должны были прийти 1 июля, а теперь уже 8-е. Сегодня деньги могут прийти. И вдруг Вольфганга охватил страх, а что, если эти деньги, хоть сумма и незначительная, перечислены в фонд войны с Турцией? «Дон-Жуан» все еще шел на венской сцене, но композитору за спектакли больше ничего не полагалось, и поговаривали, будто император из-за военных расходов собирается запретить все постановки опер:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89